Летчики не обратили внимания на Поплавского и Волкова - темно, не видно. И Волков понял, что когда полковник, сунув в рот папиросу, потянулся к одному прикурить, - он сделал это нарочно, чтобы люди знали: генерал и он, их непосредственный командир, - здесь.
В третьей зоне оказалось много людей, да так, собственно, и должно было быть. Едва подвели самолет и зажглись направленные лампы - к машине кинулись инженеры. И до Волкова доносились знакомые слова: "Радио, как?", "Приборы, товарищ капитан?", на все на это медленно, словно нехотя, отвечал гигант в комбинезоне и спасательном жилете, выбираясь из кабины.
Только тут летчики заметили Волкова и почтительно замолкли и спрятали в ладонях папиросы - курить здесь было не положено. Но сам Поплавский курил, и они не знали, как следует поступить им.
Полковник разговаривал с прилетевшим капитаном, поднимая к нему лицо. Тот отвечал глухим голосом. Волосы его, слежавшиеся под шлемом, торчали во все стороны. Потом капитан пошел в помещение пить какао, а Поплавский вернулся к Волкову.
Некоторое время они оба молчали, затем полковник, щуря и без того узкие глаза, сказал:
- Чует сердце, товарищ генерал, сегодня будет жаркая ночь.
В стороне от всех стоял летчик. Он был в форме. Волков узнал: это был капитан, который прилетел вместе с ним.
После возвращения третьей смены генералу доложили - появилась цель. Генерал и Поплавский уехали на КП. Светящаяся точка чужого самолета медленно ползла, приближаясь к границе.
- Ну вот, товарищ генерал, - устало сказал Поплавский. - Это идет самолет-лаборатория. Вы знаете - у границы он уйдет вниз. Придется поднимать летчиков третьей…
Генерал насмешливо поглядел на него.
Полковник насупился. Он молчал, стиснул в кулаке пачку "Беломора" так, что табак полез из горсти.
- Поднимайте пару с Северного, - сказал генерал Волков. - Пусть он их увидит. Потом пошлете отсюда. А сейчас готовьте пару. Из тех, что на земле.
С далекого Северного взлетели высотные. И на табло уже двигались под острым углом две наших точки и одна - оттуда. Земля вела истребителей. И на КП обстановка накалялась. Словно как-то четче сделался ритм. Неприятный холодок тревоги временами касался сердца генерала. Пока неизвестен был тип чужой машины. Хотя уже можно было судить, что это не боевая машина, а устаревший для боевых целей и используемый как разведчик "А-3-Д", но могло быть всякое - сознание автоматически подсчитало и время и расстояние возможной точки встречи истребителей с ним. Потом им надо идти назад немедленно. И судя по тому, как изменил курс "А-3-Д", генерал тоже, как и полковник, понял: летчики этой машины, а значит и там, на их земле, знают значительно больше, чем они здесь предполагали.
Поплавский и генерал Волков видели на табло, как "А-3-Д" шел вдоль нашей границы. Станции засекли работу его локационных лабораторий. И теперь работали с нашей стороны лишь те станции, которые не были секретны. Пока этого было достаточно.
Генерал Волков подошел и стал рядом, возвышаясь у плеча Поплавского.
Вернулась последняя машина из тех, что летали по маршрутам. У нее была неисправность - что-то с гидравликой. Полковнику доложили об этом, он хмуро глянул на генерала - это у него получилось невольно. Ничего он не хотел сейчас от генерала, ни хорошего, ни плохого, потому что уже весь был занят своим делом и у него не оставался свободным ни один нерв. Он приказал исправить повреждение, спросил, в каком состоянии находятся остальные машины, участвующие нынче в полетах. Ему ответили, он распорядился отправить на маршруты согласно полковому плану тренировок еще два экипажа, решив про себя, что третью машину он не отпустит, а придержит ее на всякий случай.
Потом полковнику доложили, что возможная точка встречи его истребителей с реальной целью произойдет несколько севернее той, куда были нацелены истребители перед стартом и куда сейчас они шли эшелоном в восемь тысяч метров в кромешной тьме. Он посмотрел в глаза стоящего перед ним офицера. И тот, словно подсказывая, проговорил:
- Новый курс - сорок семь. Точка встречи на четыреста километров севернее…
"Ну и действуйте", - хотел сказать ему полковник, но осекся - теперь до него дошло, что это расстояние стоит уже на пределе дальности всепогодного перехватчика. И, собственно, эта машина, стоит только сейчас ему подтвердить свой приказ на перехват, будет потеряна. Когда кончится горючее, пилоты будут вынуждены покинуть машину на обратном пути, выброситься с парашютами над скалистым берегом или над ледяным океаном за сотни километров от первого жилья.
Потом он подумал, что если и сегодня он потеряет машину, беды не миновать уже и лично ему. За несколько дней катастрофа с "Аннушкой" в транспортном отряде, и эта потеря, которая показалась ему теперь неизбежной, - не слишком ли много? И он понимал, что никакие доводы о необходимости или неизбежности того, что произойдет через сорок - сорок пять минут, не избавят его от этой беды. Но это соображение занимало сознание Поплавского недолго - какое-то мгновение лишь, тут же пришло к нему знакомое, давно сформированное, мучительное - "слишком дорогая цена должна быть заплачена за этот дальний перехват". Может быть, этот "А-3-Д" вышел только с разведывательной целью. И те, кто мог бы сейчас иметь на борту атомное оружие, сидят на своих аэродромах, - пусть готовые, пусть заправленные и прогретые, пусть их экипажи в гермошлемах маются возле своих машин - они еще сидят у себя на бетоне. А здесь придется платить неизбежно за тайну, за престиж, за то, чтоб там какой-нибудь бригадный генерал, командир крыла знал, что он, Поплавский, не дремлет. И что не дремлет, значит, весь советский Север.
- Товарищ генерал, - сказал Поплавский негромко, повернувшись к генералу Волкову. Но тот все понял сам. И Поплавский сказал: - Действуйте, подполковник. Перехват необходим. Смирнова - в зону барражирования. Машкову - греть моторы.
- Ноль шестой, ноль шестой… Я - "Стебель".
- Вас понял, "Стебель", - буднично ответил из тьмы Курашев, сквозь свист и треск.
И если бы Поплавскому до малейшего оттенка не знаком был его голос, медлительный и, на первое впечатление, бесцветный, точно Курашев всегда был погружен в какие-то свои размышления, - полковник не узнал бы его.
- Слушай меня. Я - "Стебель". Новый курс - сорок семь, высота - десять. Ты понял? Это далеко… Понимаешь?
- Вас понял, "Стебель", курс сорок семь. Высота десять, цель прежняя. Выполняю…
Еще несколько мгновений полковник держал микрофон, уже выключенный, постукивая им по ладони.
Радиальный луч ходил по экрану, поджигая облака и стену снега где-то еще севернее, чем предполагалась встреча, и две точки наших истребителей. И потом с каждым оборотом луча стало все отчетливее видно, что одна точка - та, что стала падать к югу, - машина Смирнова, а та, что шла выше и выше по экрану, - Курашев. Теперь он шел один. Вернее, их было двое - капитан Курашев и его оператор в задней кабине - Рыбочкин. Но Поплавский видел своим внутренним взором одного - сидящего впереди. Он видел ночь за прозрачным колпаком истребителя и, словно сам был сейчас там, чувствовал, как эта ночь, промозглая, не пронизанная ни одним лучом света, смыкалась где-то у горла, и казалось, что это не ларинги обнимают шею, а темнота.
"Теперь он уже над морем", - подумал Поплавский.
И Курашев, пока они шли вдвоем со Смирновым, не чувствовал себя одиноким. Пусть он не видел машины Смирнова - он чувствовал его присутствие в небе, время от времени отвечал земле, и эта ночь, и писк, и треск в шлемофоне не разъединяли их, а, наоборот, связывали.
Полковника он понял сразу, понял и смысл задания. Он не испытал при этом страха или обиды - почему именно его посылает Поплавский, а не Смирнова, почему он отправил сегодня на цель именно их - его и Рыбочкина. Он давно знал полковника и относился к нему не с какой-то любовью или уважением - этих слов он не признавал - не может мужчина любить мужчину. Он и в мальчишках-то ни к кому не относился в своем селе, в доме своем - так вот, "с любовью".
А если любил кого, так это сначала была мать и потом - Стеша, и тут он уже ничего не скрывал с первого мгновения и большой, голенастый, с морщинистым у глаз и у рта лицом и с молодой крепкой шеей, становился беспомощным и добрым - его можно было резать на куски, а он бы улыбался, щурясь и вглядываясь в лицо этой женщины. Но к полковнику - он иначе никогда не называл Поплавского ни вслух, ни про себя - он относился как к самому себе. И ему не мешало ни то, что тот - полковник, а он всего лишь застарелый капитан, ни то, что почти всю левую половину полковничьей тужурки занимали ордена. И приказы полковника, и его злословие, и постоянную едкость он воспринимал спокойно, точно сознавая: будь он на месте полковника, он поступил бы так же, сказал бы то же самое. Шесть лет он здесь, на Севере, и шесть лет полковник командует им. И Курашеву казалось, что полковник с незапамятных времен все полковник, все так же хромает и все те же ордена у него, и что и в войну он был таким же полковником. И Курашев знал, что полковник точно так же относится к нему. Не часто, а раз или два за лето полковник ездил с ним на рыбалку, когда шел лосось. Он приходил к Курашеву домой, садился, не снимая своей теплой летной тужурки, сидел, вытянув больную ногу, закуривал и следил одними глазами, не поворачивая головы, за тем, как Курашев, в коротковатом для него вылинявшем свитере, мослаковатый и сильный, собирал снасть, снося из домашней кладовочки то, что нужно было иметь на реке.
Стеша занималась ребятишками - двумя пацанами, очень похожими на отца, и не задевала мужчин, и ничего не говорило ее лицо, только полковник понимал остро и чутко, что здесь, в этом доме, все прочно и навсегда.
Они вдвоем уходили на улицу, Курашев отпирал сарай. Полковник помогал ему выкатить мотоцикл, и пока Курашев на ощупь готовил к запуску мотор и уходил в сарай, и гремел там во тьме канистрами, и заливал горючее в бак, а потом запускал мотор, - складывал имущество в багажник, расчехлял люльку, влезал в нее, устраивался и, снова закурив, молча ждал начала движения. Курашев доставал запасные очки, давал их полковнику - все это под осторожный стук мотора на малом газу. Потом они выезжали, петляя по невидимой во тьме дороге между сараями, клетушками в тесном дворе, на щебенчатую дорогу, и мотор работал пока так тихо, что люлька в ямах и в кювете, через который им нужно было переезжать, скрипела и стучала громче, И на рыбалке их отношения не менялись нисколько, лишь теперь старшим был Курашев. Все это было очень естественно для обоих.
И Курашев, услышав в наушниках голос полковника и поняв тайное значение приказа, помедлил мгновение с ответом вовсе не потому, что поколебался. Ответить сразу ему помешало то, что перед глазами мгновенно предстало знакомое ему пространство. И он еще к тому же вспомнил майора Солнцева, который тоже получил такое задание и которого потом с вертолета искали трое суток и нашли. Курашев встречал его вместе с другими летчиками эскадрильи и, когда Солнцева вынесли из вертолета, видел выражение его глаз. Он смотрел на окружавших его летчиков так, точно умел смотреть сквозь них, видя то, что пролетел.
…Потом, когда он уже ответил и когда взял новый курс, он подумал: на КП сейчас его голос записали на магнитофон. И он, этот голос его, останется теперь навсегда, и пленку, может быть, заберет к себе полковник, а копию подарит Стеше. Или, может быть, полковник сделает наоборот - себе сделает копию.
Мысль эта резанула его, и он решительно отказался от нее. Он сказал по СПУ:
- Вася, ты понял?
- Понял, командир, - отозвался Рыбочкин.
И Курашев успокоился. Никогда он не испытывал к своему оператору особенной дружбы, а сейчас благодарное и виноватое за прежнее невнимание волнение стиснуло горло, и смертельно захотелось обернуться к Рыбочкину, чтобы они могли увидеть друг друга. Он не мог этого сделать и только сказал:
- Далеко, видимо, идем, парень.
- Я понял, командир.
- Значит, хорошо, - отозвался Курашев и замолчал.
Да, это была их очередь. "Вообще-то, - мысленно усмехаясь, подумал он, - было бы не хуже, если бы эта очередь оказалась подлинней". И еще он понял, что никого не хочет видеть сейчас на своем месте - Курашев не в первый раз шел на реальную цель. Ему приходилось это делать не однажды - и с маршрута при полетах, "в сложных", и с аэродрома - с дежурства. Часто он так близко подходил к иностранцу, что видел силуэты летчиков в фонаре кабины. И несколько раз он сталкивался с одним и тем же бортом. Самолет не пересекал границы, а шел вдоль нее; грузно проседая над морем, ползла серая машина. Курашев закладывал вираж и выходил в позицию, наиболее удобную для атаки, и лишь при этом те сваливали на крыло свой "А-3-Д" и уходили, едва не задевая брюхом за верхушки океанских волн, а от реактивных струй их двигателей на воде оставались пенные, словно распыленные следы.
Теперь уже все побережье - и офицеры наведения, и офицеры радиолокационных подразделений, и солдаты-операторы, и радисты знали о том, что в темном небе над их головами идет на перехват наш истребитель, а наиболее догадливые - по скорости его, по эшелону, по направлению движения уже давно определили для себя и марку истребителя. И, зная к тому же давно уже не секретные параметры этого истребителя - высоту, скорость, дальность - могли предположить, что пилоты в нем идут на очень важное, может быть, на самое важное в их жизни задание. А зная это, представляешь, сколько силы духа, сколько мужества и решимости нужно, чтобы пойти на это не колеблясь, чтобы незримая трасса, оставляемая в ночном небе твоей машиной, была прямой как стрела, на острие которой за тонкими стенками из плексигласа - твоя жизнь - капелька, горящая на кончике иглы. И, пожалуй, не один офицер, вглядываясь в экран локатора где-нибудь в бетонированном ПН, затерянном среди обожженных северными ветрами лесов, зябко поеживал плечами, представив себя на месте пилотов. И отсюда, с земли, тот, кто еще вечером, вглядываясь в серое ревущее перед самыми глазами северное море, подумал было, что нет доли в армии тяжелее, чем его доля, теперь со смешанным чувством зависти и неловкости за свою собственную безопасность следил за этой периодически вспыхивающей на экране точкой.
Этого не думали и не могли думать люди на базовом аэродроме, но и у них на душе было что-то похожее. Все, как один, пилоты примеряли к себе этот полет: "А я бы? А я бы смог?"
Поплавскому пришло на ум сравнение: сегодняшний перехват напоминает то, что делали на войне, - таран. С той разницей, что на таран никто не мог отдать приказа и не отдавал, а Курашеву отдал приказ он - и еще, что при таране мог быть иной выход - с тем, кого ты упустил в небе, можно было встретиться и завтра, и, может быть, даже еще и сегодня, слетав домой, заправясь, вооружась и снова поднявшись вверх - "на работу", а у Курашева нет такой возможности. Вернее, эта возможность может возникнуть, - Поплавский поглядел на часы, - еще в течение двух-трех минут.
Уйдет чужой от границы сию секунду - Курашев сможет вернуться. Поэтому полковник не отходил от аппаратов ни на шаг - где-то в самой глубине его сердца жила надежда на такой оборот, и он в этом случае не хотел терять ни мгновения - он вернул бы Курашева тотчас.
Три минуты мерно, секунда за секундой, истекли, Поплавский осторожно положил микрофон и встретился взглядом с Волковым. И Волков удивился сосредоточенности и какой-то неприпрятанной отчужденности во взгляде полковника.
- Я очень хорошо понимаю тебя, - сказал ему генерал, едва разжимая зубы. - Поднимай транспортную. Подойдут как раз вовремя.
Генерал впервые назвал Поплавского на "ты", хотя не любил этого и обращался так лишь к тем, кому давал место в своем сердце.
Он хотел чем-нибудь помочь полковнику, кроме своего официального присутствия, чем разделял его ответственность, помочь по-человечески, по-мужски, так, чтобы полковник понял, что и он, Волков, сейчас взволнован и состояние его близко к состоянию полковника.
Он сказал:
- Здесь - новый капитан. Ну, тот, что прилетел со мной. Пусть он летит с Машковым сейчас. Пусть посмотрит.
Внутренне Барышев готовил себя к службе на новом месте. Воображение рисовало ему покрытые снегом безмолвные просторы, резкую черту прибоя, разделившую две стихии - землю и море. И море он представлял себе зеленым с белыми недвижными лоскутами льдин. Ему даже виделась гора - одинокая над всем пространством, искрящаяся. И когда он ступил на эту землю, когда предстала перед ним темная, заскорузлая зелень по краям аэродрома и сам аэродром, как сотни других, только, может быть, более просторный, он вдруг понял, что представлял себе все это так, словно смотрел на макет. Сразу же, буквально вслед за его Ан-8 - еще не успел разойтись горячий, разрушенный его турбовинтовыми двигателями воздух, сел на полосу и укатился к самому горизонту тяжелый бомбардировщик - не здешний, весь какой-то тревожный. И никто не удивился. Только полковник со звездой Героя на тужурке проводил его холодным цепким взглядом и тотчас отвел глаза. Бомбардировщик так и остался там, у горизонта. И Барышев, садясь в машину, в последний раз увидел его неподвижный киль над линией далекого горного хребта.
Чем дольше капитан находился здесь, тем все неотвязнее ощущал какую-то неповторимую особенность аэродрома. Может быть, в этом был виноват воздух - острый, с холодком, дышишь и замечаешь, что дышишь; может, цвет: во всем - в зелени, в снегах, покрывавших сопки, в стволах деревьев, в глазах людей - синеватый оттенок. Даже загар человеческих лиц отдавал чем-то неуловимо голубым. А может быть, в сдержанности и серьезности всей обстановки. Барышев перелетел через всю Россию. Потом в своем полузабытом городе подумал: теперь уже рукой подать. А оказалось, что лететь ему еще и лететь почти столько же, сколько он пролетел. Он видел много аэродромов и помнил свой полк в пустыне. И всех их роднило, делало похожими одно общее: приподнятое оживление, населенность. Самолеты взлетали, садились. Где-то в синеве над аэродромом, едва посверкивая игольчатым телом, крутилась машина, оставляя за собой прерывистый инверсионный след, кого-то вводили в строй: новичок пришел. Он сядет, его приведет в столовую комэск, и там начнется - тотчас обнаружится его старший товарищ по училищу, земляк, дальний знакомый, повеет от молоденького лейтенанта давним-давним, и закрутится вокруг него карусель: в полете будут за ним следить, при посадке переживать, на взлете придирчиво глядеть вслед его машине, а на земле опекать - до тех пор, пока он не освоится, пока у него не образуется круг друзей, пока он сам не усвоит особенности характера командира полка, замполита и помпохоза. Он будет принадлежать всем…
Этот аэродром отличался тишиной и кажущейся пустотой. Ни звука, ни машины не было в строгом небе над ним. И дежурные пары истребителей пеленгом замерли на правом его крыле, и строго маячил оттуда бетонный "тревожный" домик.
Может быть, пространство скрадывало здесь звуки, но даже тот бомбардировщик сел так внезапно, так беззвучно, что Барышев его увидел уже над полосой.
Однажды - это было давно-давно - все пережитое Барышевым за эту неделю отодвинуло прошлое куда-то за ту черту, за которой все сделалось "давно", - комэск сказал ему: