Время шло, надо было подниматься и идти. Я поискал глазами Кешку. Увидел далеко-далеко на красном мху недвижную белую собаку. Заторопился, а не надо было: Кешка стояла твердо. Высоко подняв голову и вытянув хвост-прутик, она замерла на голом месте, только впереди маячил густой и одинокий таловый куст.
- Вперед, Кеша, вперед! Тише! Тише!
Очень быстро шла на птицу собака, я поспевал крупным шагом, почти бежал. В голову не пришло, что впереди не бекас, не дупель, а у меня в стволах мелкая дробь. Но, видимо, не хотелось тетереву вылетать на открытое, долго таился, поднялся рядом, большой, гремящий тугими крыльями, и шлепнулся на мох от первого выстрела. Кеша не торопясь подбежала, взяла черныша за крыло и подала в руки.
Нарядная птица - темная грудь отливает зеленым и синим, снежно-чистые подкрылья, черная лира хвоста, строгий клюв и удивительные, ни на что не похожие брови, пухлые, ярко-алые. Птица-цветок. Я держу ее в руках, любуясь, бережно расправляю надломленное дробью перо.
И еще удивительно - как это собаки могут причуивать на таком большом расстоянии?
Стыдливо оглянувшись, я ткнул нос в синюю грудь косача. Пахло едва уловимо чем-то лесным, горьковатым.
Тут я заметил, что собачка моя сидит рядом и ждет, сказал, вспоминая ее отличную работу:
- Кешенька! Вот так и надо. Прекрасно можешь работать и по бекасу, и по дупелю… если захочешь. Ступай!
Кеша привычно улыбнулась и, едва отбежав, прихватила ветер, потянула и стала по паре бекасов, запавших у ржавой мочажины. Отлично сработала. И так у нас пошло и пошло до конца дня. Совершенно замечательная собачонка, все у нее: и поиск, и чутье, и стойка!
Мы поднимались от болота к дому. Такая тишина пала на землю, что далекий лай дворовой собаки казался рядом, а шаги мои непомерно громкими. Убранные, вспаханные нивы пахли открытой землей и сытным запахом перебродившего капустного листа. Я шел, любуясь багряными вершинами осин, тонко вырезанными на безоблачном небе, и мне было радостно. Так хорошо, что не испугался я вчерашней ненастной погоды, поехал на охоту, и вот такой отличный день выдался!
Верите ли вы в предчувствия? Многие верят. Я не верю, но допускаю, что при особых обстоятельствах люди с повышенной нервной системой могут что-то предугадать. В этот короткий и красивый вечер я ощущал редкую душевную наполненность и умиротворение. Скажи мне встречный: "Стой! Впереди страшное, смертельное!" - я бы расхохотался ему в лицо.
Тропинка уперлась в обширный огороженный луг. Мы протиснулись под жердями - я под верхнюю, Кешка под нижнюю - и попали на кочковатый, стравленный скотом выгон. Был он пуст, если не считать огромной толстозадой лошади, привязанной на цепи к воткнутой в землю железной палке. Рядом, смешно скрестив тонкие белочулочные ножки, лежал жеребенок, рыжий, масть в масть к матке. Кобыла, опустив гривастую шею, стригла и рвала траву, временами сторожко поднимая голову.
Кешка шла у ноги, поглядывала на меня по-приятельски, видимо тоже довольная славным охотничьим деньком, и вдруг помчалась к лошади. Подбежала, запрыгала вокруг с визгливым щенячьим лаем. И кобыла пошла. Зверово всхрапнув, оскалила зубы, легко, как иголку из масла, выдернула железный штырь и, ускоряя бег, бросилась на собаку.
Кешка замолкла, поджала хвост и ринулась ко мне. Я поднял крестом руки, закричал грубым пастушьим голосом: "Ну! Ну! Ку-у-ды!" - почувствовал резкий запах конского пота и толчок, будто с разбега наткнулся на жесткую стену. Упал. Не испугался - не успел: оторопел поначалу. Когда поднимался, вспомнил злобный храп, тяжелое позванивание цепи, гулкий топот, оскаленные зубы и выпученные белкастые глаза. Уже далеко от меня шла погоня, по кругу мчались собака, за нею лошадь и рыжий жеребенок. Я понял, что Кешка опять кинется под мою защиту, и побежал к далекой, страшно далекой изгороди.
И опять за спиной грузный, гулкий по земле топот. Все ближе и ближе. Я отскакиваю в сторону. Мало! Толчок! Неловко падая, вижу, как в сторону отлетает ружье с оборванным погоном.
Встал. Почувствовал кислый и тревожный вкус крови во рту. Неожиданно и резко пришел страх, непреодолимый, телесный. Затряслись ноги, и мертвенно похолодело в желудке. Жеребенок отстал, а кобыла, равномерно покачивая головой, мчалась за Кешкой по роковому кругу. Сейчас собака опять привернет ко мне - и это конец! Лошадь убьет меня не намеренно, не со зла, а так, по ходу своему, не замечая, как человек топчет муравьиную дорожку, трактор - лягушку. Я был принижен навалившимся страхом, но хотел жить и озлобился, как крыса, загнанная в угол.
Мир сузился: остался лишь огороженный клочок голой земли и на нем я, собака и лошадь, где происходило сейчас самое главное, может быть последнее в моей жизни. Один из нас должен умереть. Другого выхода нет. Только не я!
Я должен убить… кого же? Кого? Надо решать! Скорее! Лошадь? Большую, породистую… Как отвечу? Нет! Тогда - Кешку? Кешеньку? Не могу!
Они бегут ко мне. Поднимаю ружье, не глядя, на ощупь достав патрон с картечью, заряжаю, жду.
Журчащий металлический звон цепи, нараставший грохот копыт - Кешка с поджатым хвостом и страшный преследователь. Я должен выстрелить, должен убить. Кого? Мир сузился до прицельной планки ружья… Выцеливаю заранее, точно голову…
Откуда-то извне донесся пронзительный высокий голос:
- Эй! Фея! Ты что, Фея! Стой!
Щуплый подросток бежал по выгону, кричал, протягивал краюху хлеба. Кобыла притормозила, стала и порысила к нему навстречу. Кешка с разбегу ткнулась мне в ноги. А голосок кричит уже мне:
- Дяденька! Не бойтесь! Фея людей не трогает, собак терпеть ненавидит.
Удерживая платком капающую из разбитого лица кровь, я ушел подальше от проклятого выгона и сел на бревно, брошенное у дороги.
День погас. Потеряли краску яркие листья осины, голубая вода в лужах превратилась в обычную бурую, поблекла золотистая щеточка некоей на меже. Кеша подошла и положила голову ко мне на колени. Я прижался щекой к ее уху. Шерсть была прохладная, бархатно-мягкая и приятно пахла медовой псинкой. Я гладил ее, спрашивал: "Ты поняла хоть немножко, что с нами было?"
Кешка отошла, присела, поджав хвост-прутик, улыбнулась во весь рот.
Трижды рожденная
Самая ласковая, самая шелковая, самая добрая из всех моих собак
Сначала это был желтоватый плюшевый комок, легко помещавшийся на ладони, а через три месяца - нескладная разлапистая ирландочка, по цвету уже близкая к замечательному, редкостному окрасу взрослых собак. Я знал всех предков щенка, убежден был, что вырастет красивейшая собака, и захотелось имя ей дать достойное. По семейной традиции надлежало назвать в честь реки. В те годы я был влюблен в новгородскую Уверь. Даже писал о ней: "Уверь-река издалека течет. Берет воду из болотных речушек, из озерных проточин, из прибрежных ключей. Наберет воду и в Мету кинет. А Мета в Ильмень. Ильмень в Волхов - и дальше, дальше до самого моря. И в море ей не конец".
Уверью назвал, однако домашние мгновенно и безоговорочно переименовали ее в Увку. Мне было немного жаль - казалось, что хорошо подобрал, оригинально и звучно, но… Уверь осталась только в родословной и каталогах выставок. С именем не вышло - в красоте не ошибся. На первой выставке я страшно волновался, просил жену поводить по рингу, а сам спрятался в толпе за канатом. Старый московский судья решительно перевел мою собаку на первое место, где она и закрепилась не на один год. Вот такая внешность, а характер? Удивительный. Не только никого никогда не укусила, даже не ворчала. Я был совершенно спокоен, когда дети самого малого, неразумного возраста с ней играли. Я знал, что никогда, ни при каких условиях Увка не укусит. Если игра переходила в тиранство: дерганье за хвост или выщипывание бровей, страдалица смотрела на меня, прося помощи, а если меня в комнате не было, заползала в такое место, где до нее было не добраться.
Мне не приходилось видеть более ласковой собаки. Она до болезненности любила, чтобы ее хвалили, и страдала, если чувствовала, что ею недовольны. Обожала, чтобы ее гладили, требовала, под локоть подталкивала. Могла неограниченное время простоять прижавшись к моему колену, когда я работал за письменным столом. Внук прозвал ее Бешеный Ласкун и возился с ней часами.
В доме Увка была тиха, незаметна, лаяла только услыхав звонок или стук у входной двери. Сама выработала маленькие традиции. Обязательно приходила к моей кровати пожелать спокойной ночи: ждала, когда я лягу, поднималась со своей подстилки, подходила, клала морду на край кровати и тихо урчала, не уходила, пока не погладишь. Утром здоровалась, причем вела себя крайне деликатно: проснувшись, выжидала звонка будильника или наших с женой голосов. Процедура приветствия та же.
Охотничью науку Уверь постигла легко, как мне кажется, по робости своей. Как и всякий кровный здоровый щенок, гонялась самозабвенно за птичками в поле, но основную трудность - крепкую стойку - освоила чуть не с первого раза. И не удивительно. Обладая сильным чутьем, издалека обнаруживала запавшего дупеля, подходила - вот он под самым носом - что дальше? Схватить? Невозможно! Не тот характер. Вот и стойка. Удержать послушную собачонку от погони за поднявшейся птицей труда не составило - простое, даже не очень громкое "лечь!" - и дело сделано.
К осени у меня была готовая охотничья собака с превосходным чутьем, большим ходом, твердой стойкой, вежливая и неутомимая.
Уверенно поставил ее на полевые испытания по болотной дичи. Получил диплом третьей степени с высокими баллами. Мне, как хозяину, да еще влюбленному в способную собаку, показалось, что судьи побоялись дать выше первопольнице, а она заслужила второй. Подумаешь - далеко отходила, не четко реагировала на свисток и один раз в ветровой тени столкнула. Зато две другие работы - ого!
В дивный хрустальный день начала октября, в разгар вальдшнепиного пролета я решил угостить своего друга Бориса охотой, похвастаться натаской и собакой.
Чаще всего в жизни бывает, что в радости нет полноты, что-нибудь мешает. В тот памятный день все было на одной радостной ноте. Мечта укладывалась в жизнь четко, как курительная трубка в бархатный футляр. Ночевали в деревне у друзей, которых не видели целый год; они знали, что в это заветное число осени мы приедем, ждали, встретили приветно.
В пойму реки, где по ольховым зарослям и опушке поля мы охотились на пролете уже много лет и знали каждый овражек, каждую рощицу, вышли чуть свет - значит, времени впереди много, и это радовало. Листва сильно облетела, лес был полупрозрачен, что обещало удачную стрельбу.
Сразу после выхода в угодье заметили знакомые известковые побрызги на палых листьях и кивнули друг другу. Туг же Уверь после длинной и страстной потяжки стала, уперев грудь в поваленную осину перед чистинкой, заросшей блеклой таволгой. Взлет пары. Удачный дуплет Бориса, и я сказал: "Стой! Не спеши, замечай счастье". Мы сели на удобную гладкоствольную ветровалину, закурили и молчали. Тишина такая, что хорошо слышно вблизи постукивание дятла, вдалеке - бормотание косача. Томные голоса пролетных гусей слышались задолго до того, как, задрав головы, забыв на минуты про охоту, мы замечали стройно-нестройные их караваны.
Я мысленно смеялся над неудачными охотами, когда густая еще листва мешала стрелять, затяжной дождь рушился с утра до вечера, или легавый неслух сталкивал, разгонял все вокруг, или, того хуже, за день удавалось видеть, точнее, слышать одного-единственного вальдшнепа, вспорхнувшего в гущаре. Да, да! Так бывало, и не один раз.
Я смеялся, и боги смеялись.
Охота шла бойко. Вальдшнепа действительно было много, от стойки до стойки только покурить, чуть-чуть передохнуть да ружье перезарядить. Увка подавала птицу, как блины пекла, - одну за другой, чисто, как опытная легавая, и не сходила со стойки после подъема, если рядом чуяла других. Вальдшнепы были явно пролетные, подпускали близко, постоянно встречались нам по несколько штук вместе, толстые и - может быть, это наша фантазия - светлее пером, чем местные. Борис в этот раз стрелял плохо, торопился, как привык на стенде, получалось - первым выстрелом близковато, вторым далековато. Оправданию помогала легенда, будто птица эта хитрая: умеет в полете закрыться ветками.
Я был без ружья - в первое поле собаки сам не стреляю, - следил за работой Увки и по привычке считал сработанных и случайно поднятых птиц: первая пара, третий, четвертый, опять пара, даже тройка, десятый, одиннадцатый… Все идет отлично: стойка, я подхожу, жду, когда сбоку зайдет Борис, посылаю собаку как можно спокойнее. Подъем, Увка остается на месте, я говорю ей: "Хорошо, хорошо". Если не промах, Борис идет поднимать битого. Двенадцатый, тринадцатый - много птицы, горячая работа собаки, частая стрельба. Двадцатый… Вальдшнеп порвался близко от собаки, полетел низом. Как-то особенно громко прогрохотал бесполезный дуплет - Увка отскочила на несколько шагов назад. Я не обратил на это внимания…
Вершинами пробежал ветер, с большой березы вспорхнули и закружились листья. Они падали на черную воду канавы и, подняв мачты-черенки, яркими корабликами спешили почему-то в разные стороны. За канавой Уверь нашла двадцать первого. Стойка была вялой, будто то, что впереди, ее не тянет, а удивляет, как лягушка или еж. Я сказал Борису: "Подходи, я отсюда пошлю". Услышав мой голос, Уверь повернула ко мне голову. На лбу у нее прилип ярко-желтый лист - прямо кокарда на фуражке. Я улыбнулся, смотрел, как по ту сторону залитой водой канавы Борис осторожно подходит к стойке. Увка услышала шаги, обернулась и, как только Борис стал снимать с плеча ружье, сошла со стойки, легким прыжком перескочила канаву и села рядом со мной. Я решил, что собака устала, и не послал ее в поиск, взял к ноге, сказал: "Дуришь!" А дурил-то и ничего не понял я.
Мы затаборились на давно облюбованном месте у огромной елки на веселой полянке. Не торопясь пили чай, даже вздремнули немного, пригревшись на солнце да еще у огня, и возобновили охоту сильно за полдень, можно сказать под вечер. И все пошло кувырком, да еще в самую худшую сторону. Стоило Борису, подходя к стойке, приготовить ружье, как Увка уходила назад. После трех случаев она совершенно отказалась идти в поиск. Охота кончилась. Я не понял, что дело плохо вообще. Скоро пришла зима, и больше в лес я с Увкой не ходил.
В следующий сезон взял отпуск на охотничье время и был полон самыми радужными планами и предположениями. Как же - прекрасные охотничьи места, большой отпуск и натасканная второпольная легавая. Что может быть для охотника лучше? Первые выходы в поле обрадовали, подтвердили надежды, и я забыл неприятную историю прошлой осени. Нашел совсем близко от деревни несколько выводков тетеревов, и Уверь отлично по ним работала: так же страстно, тем же большим ходом и с полным спокойствием при взлете.
Настал желанный день открытия охоты. Мы сговорились с двумя опытными охотниками пойти вместе. Один из них спаниелист, другой - временно бессобачный. Решили пойти на обширнейшие поля заброшенной деревни, где я недавно проверил выводки.
Накануне похода я вынул из чехла и протер ружье. Уверь отнеслась к этому занятию явно неодобрительно, ушла в другую комнату. Меня это удивило, но опять-таки не придал этому значения. Друзья поджидали у крыльца. Я кинул на плечи двустволку, свистнул Уверь, и… что это? Выход на охоту, люди, собаки, ружье - полная апатия. Где бешеные прыжки, приветствия, улыбки, что всегда были при выходе?
Пять километров грязного проселка с собаками на поводках, вход в лес, подъем на гору и… охотничья радость сердца: перед нами широкие поля с островками лиственных лесочков, малые полевые болотца, некошенные, поросшие ивняком. А утро какое! Прохладное, росное, солнце еще красное, только взошло и гонит в низины тонкие пласты тумана. Спаниель мигом скрылся из глаз в густой некоей овражка. Спутники мои заряжали ружья. Уверь смотрела на это тревожно. Отстегнул ошейник, уложил: "Але!" Встала собачонка и ни с места. Решительное и громкое "але". Легла. Что делать? Ну, пройдемся, успокойся, приди в себя. Спутники подались к овражку, где затявкал спаниель, а я пошел по дороге. Позади в шаге от меня, опустив голову и поджав перо, плелась Увка. В низине поднялся черныш. Грохнули два близких выстрела. Собачка моя села прямо на дороге и отказалась идти дальше. Тошно рассказывать, как мы бродили по полям, а позади далеко-далеко на бугре, стараясь не потерять нас из виду, столбиком маячила Увка. Мы уходили дальше, она продвигалась до следующего обзорного холма. К табору подошла, с трудом уговорили съесть кусочек сыра. Мы отдохнули, ушли, она осталась наблюдать.
По дороге домой, войдя с полей в лес, мы поджидали Уверь. Она подошла вплотную и легла. "Это конец", - сказал один из охотников. Другой подтвердил: "Собаку от боязни выстрела не отучить, безнадежно".
Не мог я с этим согласиться: думал - это временно, затмение какое-то нашло на Уверь, последствие той неосторожной охоты. Повесил на стену ружье и все свободное время гулял с Уверью по полям и лесам. Не посылал ее в поиск, ни к чему не принуждал. И верно - начала отходить, все смелее и смелее, сама стала ждать с нетерпением команды "але!". Тем же самым карьером челночила по полям и болотам, правда, стоило только войти в лес, как начинала жаться к ногам, а если вальдшнепа почует, то уже долго "чистит шпоры".
Пришла мне в голову - как теперь понимаю - глупая идея. Решил так: дрессир отличный, страсть есть, ход - лучше не надо, на открытых местах работает - можно получить диплом повыше, будет же когда-нибудь элитой. Такая вот мечта. А выстрел? Так только один, в сторону, и, может быть, она забыла свой страх. Записал ее на испытание по болотной.
Приехали мы с Уверью на известную всем ленинградским легашатникам станцию Пробу с вечера. Провели вечер в "собачьих" разговорах. Был там со своим пойнтером мой друг и интереснейший человек, художник Валя Курдов, про него я обязательно в другой раз расскажу в особицу, он того стоит.
По заведенному порядку очень рано утром мы уже были на "картах" лугов Пробы. Впереди главный судья, два подсудка и ведущий собаку. В некотором отдалении остальные соискатели с питомцами на поводках и зрители. Условия для испытаний отличные: на потных лугах уже довольно высокая отава, ровный ветерок поперек хода. Мой номер был третьим, подошел быстро: красавец блю-бельтон столкнул несколько дупелей, а флегматичный немолодой уже немец, как это ни странно, был снят за гоньбу. Я нисколько не злорадствовал, понимал и переживал огорчение владельцев. Однако человек есть человек, подумалось, что в обоих случаях Увка бы справилась: не погнала бы и не столкнула бы в таких хороших условиях.
Подозвали меня судьи, записали данные о собаке, дали ружье и два патрона, отметили время. Теперь надо три работы собаки и один выстрел.
Первого бекаса Увка сработала безукоризненно, показала ход, челнок, охотно пришла на свисток, когда перебиралась через канаву. Потяжка с высоко поднятой головой, крепкая красивая стойка. Посыл и четкая подача, по взлету легла. Я даже не смотрел, как один из подсудков считает шаги, - не мое дело, видел, что далеко, но ведь не перемещенный. "Почему не стреляли?" - спросил судья. Я сказал, что не успел, и это была правда.