Норка отсиживалась в путаных корнях черноольховника на берегу ручья. Мы вырезали палки, тыкали во все ходы, два раза слышали злобное верещание зверька, один раз она мелькнула между пнями. Пират лаял, визжал, грыз белыми зубами корешки.
Мне наскучило. Отошел в сторону по речке, наблюдал, как рыбьи мальки темными палочками стремились через перекат. Отошел еще и поднял зайца. Снежно-белый, он выскочил из пожухлой заросли папоротника и умчался. Мне заяц был не нужен, но я подумал о Павле и решил называть.
Пират прибежал сразу, понюхал след, взбрехнул разок-другой, не принял, вернулся к норке. Мы провозились с ней еще часа два - не хотелось бросать, - пока она на наших глазах не булькнула в воду на глубоком. Охота кончилась.
Мы шли по дороге к дому молча, занятые своими мыслями. Я с непривычки устал: гудели ноги, ломило плечи. Продолжал еще жить в тихом распахнувшемся лесу, где по черной палой листве носятся фарфоровые зайцы. Не мог забыть, как глупо пропустил одного беляка: издалека увидел, уверен был, спокоен, решил напустить, он подошел близко, заметил, как я шевельнулся, и в один прыжок скрылся в густом, в елочках.
Павел остановился, поднял руки:
- Постойте! Слушайте! Что это? Гон?
Вдалеке, со стороны правого холмистого берега болота на грани слуха длился странный звук, словно кто-то кричит, зовет, тревожно, неустанно: "а-а-а-а!"
- Уж не вазелиновые ли? - предположил Павел.
Дима расхохотался:
- Ну, даешь! Вазелиновые давно спят дома на печке.
- Нет, не говори - они, у нас больше некому.
Дима иронически протянул:
- Ну что ж, возможно, возможно. Целый день шлялись, наконец подняли.
- Не так. Я давно прислушиваюсь, еще там, на гриве, никак не мог разобрать…
Пока мы, не торопясь, шли к околице, гон приблизился, стал хорошо слышен.
- Лисица, - решил Павел, - тут ее ход, знаю.
Собаки вели у деревни под горкой в густых мелочах.
Несколько раз мелькали среди ивовых кустов белые бока гончих, а на телефонной просеке нам удалось их перевидеть. Смычок шел ухо в ухо, чуть не толкаясь. Выжловка, как бы торопясь и волнуясь, лила и лила томный голос. Выжлец басил пореже, сдваивая, иногда неожиданно и страшно потрясал истошным заревом, гулкое эхо вторило голосам, и казалось, что не две собаки с лаем преследуют зверя, а стая неведомых существ плачет в погоне за недостижимым.
Этот гон слышали все, и был он тревожен. Там, где он проходил, испуганно трещали сороки, вскрикивала сойка, тетерева переставали кормиться, вытягивали длинные шеи. Даже деревенские шавки отозвались. Пробудилось что-то заложенное в собачьей душе, давнее, забытое. Они лаяли, задрав морды, злобно, с тоскливым подвывом.
Осенью вечера ранние, долгие ночи. Не торопишься выспаться. Шла у нас беседа до позднего часа. Пока хозяйка стелила на полу сенники, мы трое вышли на крыльцо покурить. Услышали гон смычка, настойчивый, уверенный. И была в нем песня.
Я подумал: "Песня, музыка - конечно. Не даром гончатники дают такие клички: Свирель, Флейта, Лютня, Арфа, Скрипка, Кларнет, Фагот, Гобой - все есть".
Гон приблизился к деревне, шел ровно, без сколов, почти без перемолчек. И уже слышались в голосах смычка нарастающая ярость и неизбежность победы.
Павел возбужденно говорил:
- Гонят вазелиновые! Ой как гонят! Что ж она не понорилась? Так ее доконают, проклятущие.
Без упрека, с уважением он сказал это слово. Дима молчал.
На первом свету мы вышли из дома, собираясь на охоту. Из леса по дороге возвращались собаки приезжего охотника. Они шли мимо нас, усталые, строгие, дочерна забрызганные грязью. Выжлец остановился, поднял голову и глухо заворчал на Пирата.
- Глядите! Глядите! - закричал Павел. - У кобеля морда покусана, кровь. Добрали. Так я и располагал.
Дима спустился с крыльца, шагнул к смычку и снял шапку в глубоком поклоне.
Пороша
Цвелый беляк возник у самых ног Игнатия Павловича и, шурша листвой, скрылся в низине. Я не оговорился, именно возник, - было совершенно непонятно, как такой большой и ослепительно-белый заяц мог невидимо лежать в клочке некоей на лесной поляне.
Игнатий Павлович вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил, повернулся ко мне и закричал:
- Называть?
Я не успел ответить.
В низине помкнули гончие, и гон пошел, удаляясь, на рыжую полосу над кромкой ельника, туда, где, мешая слушать, нетерпеливо гукал перед семафором паровоз.
Игнатий Павлович внимательно огляделся и не торопясь зашагал в противоположную сторону. Когда он проходил мимо, я тихонько окликнул его:
- Что не стреляли?
- Пусть погоняют. Я напросился к вам гончих послушать, не за пухом и пером…
Мой почти случайный спутник решительно начинал мне нравиться.
В те дни отступила зима. Вернулось тепло. Растаял снег, обнажив прибитую траву, черные листья и теплую, еще не озябшую землю. Странно было видеть в такую пору голубое неморозное небо, мелкую рябь на открытой воде торфяного озерка. Лето и лето, правда - тихо не по-летнему. Слышно только, как на рябине, чёкают и повизгивают дрозды и далеко, где-то на грани слуха, идет ровный несмолкающий гон. Минуту назад я слышал только Порошу. Сейчас ее высокий грустноватый голос частенько покрывался басом Листопада. Значит, гон приближался.
Трудно было понять, как заяц сумел проскочить между нами, совсем рядом. Все стало ясно, когда собаки с полными голосами, почти не закрывая рта, промчались по неглубокой канаве, поросшей помятой таволгой, - здесь и прошел беляк невидимо и неслышно.
Я подошел к Игнатию Павловичу. Его круглое мясистое лицо выражало полное удовольствие, узкие голубые глаза сияли, под расстегнутым ватником сверкали головки медных гильз, отвороты огромных резиновых сапог воинственно топорщились.
- Хорошо! - сказал он. - А заяц-то как, а? Меж пальцев проскочил! Обоих обманул.
После недолгой перемолчки смычок повел болотистыми мелочами по краю больших полей и сошел со слуха. Идти за собаками не хотелось - как-то разморил этот погожий и дремотный день. Я сел на поваленную сосенку, прислонился к другой, вытянул ноги, закрыл глаза и почти уснул. Наконец послышался далекий гон, неожиданно быстро приблизился, и, когда казалось, что вот-вот покажется заяц, гончие скололись. Мне с бугра было слышно, как внизу потрескивают сучки и громко хлюпает вода, словно там не собаки, а утки полощутся. Заяц явно запал где-то на кочке в залитой водой низине.
Когда я начал уже беспокоиться, обиженно, по-щенячьи тонко пискнул Листопад, и тотчас дико вскрикнула и взахлеб залилась Пороша.
Заяц промок. Поголубевший и тонкий, он летел по склону, как мяч, брошенный сильной рукой, мчался в ту сторону, где на полянке, в частом ельнике, стоял на лазу Игнатий Павлович.
Место плотное, гончие ведут на глазок, это стрельба как влёт, а может быть, и потруднее. Мой спутник, по его словам гончатник, и только гончатник, с легавой не хаживал, на стенде не бывал. Промах был почти неизбежен. "Ох! Ох!" - басовито ухнули выстрелы, разорвав осеннюю тишину. Сизое облако дымного пороха выползло на просеку.
- Доше-ел! - донеслось из ельника.
Мы сошлись на сухой поляне у большого камня.
Я встал на него и, не отрываясь, смотрел на удивительную картину, открывшуюся с лесного бугорка. Низкое и неяркое солнце пожелтило еловые вершины, теплым светом обласкало озябший ивняк, сталью отсвечивало на мокрых стволах осин. В туманной дымке синели острова на моховом болоте, и все это покоилось в совершенной тишине, словно в глубокой дреме.
Чудесный день, приятная охота, и мой спутник, кажется, дельный охотник. Непростой был выстрел, очень непростой. Как все хорошо и радостно!
На поляну вываливали гончие. Они были близко, когда Листопад задрал голову и… словно кто-то привязал ему к носу невидимую нить и потянул. В густом тальнике вспыхнул и пропал огненный бок лисицы. Мимо меня с визгом промчалась Пороша.
Лиса пошла напрямую.
Через час быстрого хода, почти бега, мы вышли на большую дорогу и вновь услыхали собак.
Большак пролегал по сухой бугровине. Слева тянулись вперемежку с полями низкие кусты и виднелись крайние дома деревни, справа в глубокой низине чернело болото. Там и шел гон.
- Где остановиться? - задыхаясь от быстрой ходьбы, спросил Игнатий Павлович. - Я здесь мест не знаю.
- Пожалуй, вон там, у ручья. Видите, где ольшаник языком пересекает поле и через ручей бревно переброшено?
- Вижу!
Лисица перешла дорогу и кружила теперь в кустах у самой деревни. Там заливались дворовые собаки, кто-то высоким сорванным голосом закричал: "Вон она! Вон она! Лисица!"
Я осторожно пошел на гон.
Смычок гнал без скола - без перемолчек. Размеренно и часто бухал Листопад; четко сдваивая, вторила ему Пороша.
Выстрел, как всегда, прозвучал неожиданно. Невидимый в кустах, кричал Игнатий Павлович:
- Готова! Кувыркнулась!.. Пошла! Вот! Вот!
Смычок, не останавливаясь и не умолкая, завернул опять к деревне.
Я подбежал к охотнику.
Волнуясь и перебивая самого себя, он рассказал, что прямо к мостику, к бревну, вышла огромная ярко-красная лисица, кувыркнулась после выстрела и пропала в кустах.
- Сейчас они ее доберут! Сейчас поймают!
Но собаки опять пошли напрямую и скоро сошли со слуха.
Затрещали ветки. Из кустов вышел пожилой мужчина. Резиновые сапоги, куцый ватник, шапка-ушанка - все было очень обычным, но смоляная борода, узкое, лицо, черные, как угольки, глаза и прямой с горбинкой нос делали пришельца похожим на стрельца Петровских времен. Стрелец с маху вонзил в колодину топор, вытащил кисет и заговорил, не торопясь:
- Граждане, или, лучше сказать, ребята-охотники! Чуток остепенитесь, я расскажу. Нарядили меня выгул для скотины починить. Пошел я полем напрямик. Иду себе, иду, гляжу - два волка по большаку шагают. Остановились, слушают, а тут в аккурат ваши собаки гонят. Хорошо гонят - так прицепились!.. У меня у самого были собаки, тоже гончие. Волки свернули с большака и подались прямо на голоса - в болото, что Козьим зовут. Там давно еще у бабки Сеньчихи волки козу задрали, так и пошло: Козье да Козье. Глядите, ребята, волк - зверь ушлый, до беды недолго. А при том как знаете, не вас учить.
О, я хорошо знал, что бывает, когда волки идут на гон. Что делать? Поскорее снять собак: они в другой стороне, и пока еще не очень далеко. Первым делом пугнем серых. Мало помогает, но все же.
Я сорвал с плеча ружье. Быстрый дуплет разорвал тишину.
- Игнатий Павлович! Идите на большак, постарайтесь заметить, где лисица перейдет, бегите туда и ловите собак! Я тоже встану на дороге.
Игнатий Павлович заворчал:
- Какие там волки… Бросьте вы панику разводить. Лисица ранена, добьем ее и уйдем с этого места…
- Ловите собак! - крикнул я уже сердито.
Лисица сильно опередила гончих. Она скачками пересекла дорогу у большого ивового куста, когда голоса собак только-только стали хорошо слышны. Я махнул рукой Игнатию Павловичу и со всех ног бросился к лазу.
Мы встали по обеим сторонам раскидистого ивового куста и вытащили из карманов ошейники и поводки.
Первым и с моей стороны показался Листопад. Пробегая, он почуял меня и на секунду замешкался. Я побежал наперерез, заревел во весь голос: "Стоять!" - и грудью накрыл его. Листопад взвизгнул от боли и обиды, но из рук не вырвался.
Еще сидя на земле и застегивая натуго ошейник, я увидел сквозь куст, как на Игнатия Павловича с голосом вышла Пороша. Но что он делает? Что он делает! Расставил руки и стоит на месте! Так только лошадей останавливают. Собака запуталась в прутняке и выскочила прямо к Игнатию Павловичу. Он оттолкнул ее! Он пнул ее ногой!
С Листопадом на поводке я подошел к Игнатию Павловичу. Не время было объясняться. Я сунул ему в руку сворку:
- Держите крепко. Не отпустите! Я побегу.
Пороша гнала в Козьем болоте. Лисица, видимо, притомилась и ходила на маленьких кругах.
Я прибежал туда, продираясь сквозь нескончаемый, больно хлещущий ивняк, черпая за голенища болотную воду. У острова вдоль тропинки на вязкой грязи ясно отпечатались черные розы волчьих следов.
Они были здесь недавно, муть еще не осела в лужах. Они шли туда, где неумолчно и звонко гнала выжловка.
Еще дуплет и еще. Стреляя, я кричал и бежал на голос Пороши. Последний патрон… Он выскользнул из пальцев и плюхнулся в моховую яму. Опустив по локоть руку в ледяную воду, я долго шарил в торфяной жиже, пока не нащупал. Папковая гильза разбухла, и патрон застрял в патроннике. Ни туда ни сюда. С раскрытым ружьем я побежал дальше, но гон отдалился. Билось сердце, набатом бухало под мокрой курткой, колокольчиками отдаваясь в каждом пальце. Дрожали колени, и пересохло во рту. Пришлось сесть на камень и только слушать.
День угасал. Вечерняя дымка ползла из болота на остров. Неподалеку тюкал топор "стрельца". Стайка свиристелей поднялась с рябины и с протяжным свистом полетела на ночлег. Рыжая полоска зари перешла на запад: там, где ее подпирала чернота болота, шел гон. Как гнала Пороша! Это не лай собаки. Нет, это песня. Песня страстная, неумолчная, как ручей, звонкая, как мартовская капель, и печальная, как плач…
Гон нарастал, он все ближе и ближе. Я даже не удивился, увидев лисицу. Вывалив язык, она рысцой бежала вдоль канавы, опустив до земли хвост. Где твоя пышная труба, лисица? Палка, мокрая палка, а не хвост, и ноги черные от грязи.
Стрелять не могу - проклятый патрон застрял накрепко. А вот и Пороша! Я бегу к ней:
- Стоять! Стоять! Стой, Порошка!.. Остановись! Поди сюда, негодная! Поди сюда, собачонка! Остановись, Порошка! Паша! Пашенька!
Да, так звала ее дочка, когда Пороша была маленьким щенком.
Ушла Пороша, даже не примолкла. Разве остановишь собаку на горячем гону, когда лисица близко, вот она, чуть впереди, даже слышно, как бежит.
Но что это? Какой страшный крик… Гон смолк.
Я знаю, что это, - и бегу, бегу, не разбирая дороги, закрыв руками лицо от ударов веток. Чаща кончилась. Алая капля на листе, еще такая же, лужица, и дальше словно кумачом устлана тропинка, промятая в осоке. Здесь тащили… Шмыгнула серая тень - услыхали меня, бросили.
Пороша… Она видит меня, хочет встать, прислонилась к поваленной осине, села. Пусть лучше ляжет. Что-то страшное, дымящееся, рваное, красное у нее на боку и - гладкий пласт печени.
Кто еще идет? Шумно ломится по кустам "стрелец". Я беру у него из рук топор, лезвием вырываю патрон из казенника, обдираю с гильзы разбухшую корку, заряжаю, отхожу немного, точно целюсь, стреляю…
Мы молча сидим на поваленной осине. Долго сидим. Я очень благодарен "стрельцу" за это молчание, - он здесь, рядом, все понимает и молчит.
- Друг, - говорю я, - пойди, вытеши, вроде лопаты.
Влажная земля подается легко, мешают корни. "Стрелец" их ловко рубит топором. На дно ямы стекает вода. Мы бережно поднимаем Порошу за еще теплые лапы, укладываем, как в люльку. Теперь надо сделать, чтобы не осквернили серые твари то, что останется здесь. По межам старой пашни много камней, мы таскаем их на могилу.
- Гоп! Гоп!
Кто кричит? Ах да, это мой спутник…
- Го-оп!
Он выходит к нам; внимательно, очень надежно привязывает к березке Листопада и помогает катить большой камень.
Круглое лицо Игнатия Павловича осунулось, и глаза не такие, как утром. Он старается, пыхтит и приговаривает:
- Как же это так? Такая собака!
Нет, спорю я в душе с Игнатием Павловичем, это не просто "такая собака". Это Пороша, Паша.
Не один год мы охотились с ней, и выросла дома. У маленькой Пороши были бархатные уши и черные глаза-маслины. Она медленно закрывала их, лежа у меня на коленях, и тоненько урчала…
Мы разожгли костер на камнях могилы. Дымный столб поднялся вверх, закачался, как больной, и обнял голые вершины осин. Темень пришла к огню и стеной встала вокруг.
- Дайте мне ваше ружье, Игнатий Павлович!
Почему он медлит? Что он думает, мой случайный спутник?
Я беру протянутое ружье, толкаю предохранитель и раз за разом стреляю в низкое, черное небо…
Выбор
Болото начиналось на задворках дома. Я скинул проволочную петлю с калитки, вышел из огорода и разрешил своей спутнице идти в поиск.
Спутница моя - легавая собака по имени Кешка. Кешку подарил приятель. Подарок пришелся ко времени. Той весной лишился я молодой англичанки, погибшей от нервной чумы, загоревал, растерялся. Тут и привел он мне желто-пегого пойнтера, годовалую уже собаку. Потому и кличка осталась у нее такая нелепая для легавой: не принято у охотников менять на свою, новую. Было это пять лет назад. Собачонку я натаскал сам, в семье Она прижилась быстро и хорошо. Дочь говорит про нее: "Не знаю, какая она там охотница, но как человек - очень приятная". Характер у Кешки веселый, общительный. Любит улыбаться. Многие собаки это умеют - приподнимут губу и сделают веселые глаза. Кешка улыбалась широко.
Я разрешил Кешке идти в поиск и только успел опустить в патронник пару новеньких аккуратных семерок, как краем глаза заметил, что Кешка турнула дупеля. Из-под морды вылетел, протянул над самой травой и, всплеснув угловатыми крылышками, ткнулся в осоку у кромки можжевеловой заросли. Кешка неторопливым галопцем двинулась за дупелем, выпихнула его и проводила равнодушным взглядом. На этот раз птица поднялась высоко и скрылась за лесистым мысом.
Я сел на серый полевой камень и приложил к губам свисток. Собачонка охотно пришла, улыбнулась и легла у ног. Вид у нее был безмятежный. Я сказал:
- Кешка, чертова собачонка! Так нельзя. Ты взрослая, натасканная, дипломированная легавая. И что же? Ни поиска, ни чутья, ни стойки, и еще гонишь! Попами домой вернемся. Кончай это дело! Иди не греши.
Кешка немедленно вскочила, взглянула мне в глаза, еще раз улыбнулась и помчалась вниз к болоту.
Упрекают частенько нас, охотников, что, увлекаясь своим делом, ничего кругом не видим. Бежим по лесу - бах! трах! тарарах! Вторглись, тишину нарушили, все кругом разогнали, распугали. До чего же не верно! Конечно, бывает, что в горячей погоне за хитрым и ловким зверем, скажем за лисой или куницей, больше на след смотрим и оглянуться некогда. Зато другой раз выберется минутка или часок, присядешь, притихнешь, и нет тебя - растворился в тишине, красоте и покое. Только глаза и уши живы.
Точно так сидел я на камне и любовался болотом. В этот утренний час, тихий и прозрачный, имело оно вид необыкновенный. Посмотреть сверху - широкое поле, окольцованное по холмам темным лесом. Из елового бора выбежал хоровод в желтых платьях. Выбежал, стремясь туда, к середине, где расплескана синь моховых озер и окнищ, выбежал и остановился - дальше топко. Замерли березы, окаймив болото бесшумным и ровным пламенем. И все вокруг веселило по-осеннему не жаркое, но очень ясное солнце, и лучи его играли с нежными нитями летучей паутины и каплями росы на седой отаве.