- Знание прошлого нам, медикам, не противопоказано. Оттого что многие не удосуживаются заглянуть в историю, их сведения о ней до неприличия жалки. Знание физиологии застряло на Сеченове, понимание клиники - на высказываниях Боткина, а сведения о хирургии - на сочинениях Пирогова. Никто не спорит. Надо знать, что творится в собственном доме, но не бесполезно и заглянуть в окно. К нам ведь заглядывают, и частенько. Павлова изучают в Европе и в Америке, Виноградскому рукоплещет Лондон и Париж, имя Бэра за границей произносят с благоговением… Кстати о Бэре: он завещал свой труп анатомам, русский ученый продолжал служить науке и после смерти. Вот уж у кого нам не грех поучиться!.. Археологи рассказывают о мумии египетского врача, в груди которого нашли вместо сердца камень. Медик, вероятно, осознав при жизни несправедливость и жестокость своего сердца, распорядился заменить его камнем… Недурной урок, многим следовало бы призадуматься над этим, не обязательно без меры ожесточать себя, чтобы слишком поздно затем покаяться…
Лозовский умолк, и внезапно прозвучал голос Злочевского:
- Правильно, Семен Семенович, неважно иметь большое сердце, важно, чтобы оно не было каменным.
Многие обернулись в сторону Валентина Петровича. Большинству этот новоявленный защитник Лозовского не пришелся по нутру. Ему, возможно, не простили бы подобную вольность, но неожиданно с высокой трибуны президиума заговорил председатель.
- Не будем отвлекаться, товарищи, - предложил он, - вернемся к основному вопросу повестки дня… Главврач Лозовский не ответил еще, как понимать его поведение з отношении больного Андросова. Мы не судьи и приговоров не выносим, долг общественности - составить себе мнение о том, что произошло.
Наконец–то Лозовский обернулся к президиуму, голос его звучал спокойно, даже примирительно, только высоко поднятая голова и суровый взгляд выдавали его неприязнь к неправедным судьям и горькое сознание своей правоты.
- Моя совесть чиста, мне не в чем раскаиваться, - сказал он, - но как могли вы, врачи, допустить мысль, что я своими опытами измучил больного и довел беднягу до истощения? Неужели вы не догадываетесь, что не по собственному почину жена умершего обратилась к прокурору. Она ведь и говорить толком не умеет и фамилию подписывает с трудом…
- Но вы признались на суде, - возразил председатель, - что больной пострадал по вашей вине.
- Больше того, я утверждал, что лабораторный анализ бесспорен, а ведь у меня могли быть основания в этом сомневаться.
- Почему вы не сказали это суду?
Лозовский улыбнулся и не спеша произнес:
- Я не хотел расстраивать друзей Пузырева.
Председатель покачал головой, взглядом обратился за сочувствием к публике и с видом человека, которого словами не проймешь, сдержанно сказал:
- Ардалион Петрович тут ни при чем, вы напрасно порочите его доброе имя.
- Лично, конечно, он тут ни при чем, я вполне с вами согласен. Он своими руками никогда никому не причинил еще зла.
- Повторяю, - начинал сердиться председатель, неожиданно повышая голос, - профессор Пузырев ни прямо, ни косвенно к вашему делу непричастен.
Семен Семенович почтительно кивнул головой - возможно, и непричастен, но так ли он уверен в этом?
- Вообразите себе такую картину, - встав вполуоборот к публике и президиуму, заговорил Лозовский. - В палате лежит тяжелобольной. Он до того исстрадался, что жизнь ему не мила и смерти он ждет как избавления. В один прекрасный день ему становится вдруг легче и с течением времени все лучше и лучше. Врач от счастья места себе не находит, - вам это состояние хорошо знакомо, и вдруг больного увозят из больницы. Здесь ему не помогут, добрые люди посоветовали выписать, пока не поздно. Больного помещают в прославленную клинику трижды знаменитого профессора Пузырева. Там первым делом отменяют питание сырым мясом. Состояние больного сразу же ухудшается, и он погибает. "Мы не могли ему помочь, - торжественно поясняет жене умершего профессор Пузырев, - его залечили в больнице… Ваше право пожаловаться, пусть отвечают". Сразу же на сцене появляется сотрудница клиники, жалоба составлена, подписана и направлена прокурору… Не слишком ли много несчастных совпадений?
- Почему же вы об этом не сообщили суду? - не унимался председатель.
Голоса в зале утихают, все с интересом ждут ответа. Злочевсксчу не сидится, он встает, перегибается всем телом вперед, ему бы только уловить взгляд Семена Семеновича, как–нибудь внушить ему не отделываться шуткой, ответить серьезно, всю правду.
- Не в моих правилах, - отвечает Лозовский, - ставить в трудное положение ничтожных людей, не в них ведь дело.
- Вы имели бы тогда право призвать к ответу Ардалиона Петровича, пригвоздить его к позорному столбу.
- Не в моих также правилах, - последовал твердый и ясный ответ, - пользоваться средствами моих врагов. У меня свое отношение к людям.
Злочевский поднялся и вышел. Последующее не интересовало его.
8
- Кончились ваши мытарства или еще раз позовут? - участливо спросила Евгения Михайловна Лозовского, едва он появился в дверях.
В тесном кабинете никого, кроме них, не было. Она взяла его за плечи и ласково усадила на стул. Они долго оставались так друг против друга, молчаливые, подавленные недобрым предчувствием. Какие испытания их еще ждут? Или это последние и за ними придет долгожданный покой? Лозовский откинулся на спинку стула, руки его отдыхали на коленях, голова склонилась - все существо его говорило об изнеможении, о жестоком упадке сил.
- Вам было трудно? - участливо спросила она.
- Да, как всегда… Я, кажется, начинаю уставать… Нельзя же так до бесчувствия, - жаловался он, - невольно призадумаешься, куда бы от всего этого бежать. - Он хотел улыбнуться и невольно вздохнул. Казалось, все напряжение от пережитого, весь трепет борьбы против мучительного посягательства на его убеждения, совесть и честь излились в этом вздохе. - Пора бы им оставить меня в покое… Уйдемте отсюда, - решительно вставая, предложил он, - этот климат не для меня.
Они молча оставили больницу, миновали переулок, другой и вышли к станции метро "Серпуховская". Словно сговорившись, они открыли гостеприимную дверь и по эскалатору спустились вниз. Лозовский понемногу начинал приходить в себя, он с интересом разглядывал публику и, заметив старушонку, умудрившуюся вязать на ходу лестницы, весело рассмеялся.
- Вы считаете эту глубину достаточной, чтобы отделаться от климата, который там наверху? - с усмешкой спросил он.
- К сожалению, нет, - совершенно серьезно ответила она, - за спуском обычно следует подъем, и не принято его опасаться.
Он мягко увлек ее к скамейке, сел рядом с ней и сказал:
- Мне не хочется отсюда уходить, посидим немного.
Он жаждал покоя и, как это бывает иной раз, нашел гго на самом неподходящем месте - между линиями поездов на шумной станции.
С инстинктивной чуткостью, столь свойственной ее женской натуре, она верно угадала его состояние и согласилась, что тут действительно удобно и хорошо.
- Мне здесь нравится. Эти скамейки - излюбленное местечко для влюбленных. Пассажирам некогда и нет дела до них, станционные дежурные деликатно их не замечают. Кругом светло, уютно, летом - прохладно, зимой - тепло и недурная вентиляция, - с усмешкой добавила она, ласково глядя на Семена Семеновича. - Почему бы и нам не изобразить из себя влюбленных? Рассказать друг другу нежную историю - свою или чужую… Хотите, я расскажу о себе…
Ей хотелось рассказать нечто важное, давно занимающее ее, и послушать его суждение.
- Я предпочел бы поговорить о чем–нибудь постороннем, - сказал он, - об искусстве или хотя бы о литературе… - Выражение недоумения на ее лице заставило его прервать короткую паузу. - Рассказать, например, милую сказку, предание… Если мне будет позволено, - с шутливой торжественностью проговорил он, - я расскажу сибирскую легенду. Мне рассказал ее старик из племени юкагиров.
Получив ее согласие, Лозовский сел так, чтобы видеть лицо Евгении Михайловны, и, тепло улыбнувшись, словно подбодрив и согрев этим себя и ее, начал:
- Давным–давно, никто года не запомнил, жил на свете охотник, и было ему за двести лет. Истерлись, притупились его зубы, и трудно ему стало жев, ть сырую пищу. Пошел он по свету искать, чем бы вкусным и мягким поживиться. Идет он неделю, месяц, год. Бредет как–то в сумерках лесом - и вдруг перед ним небольшая поляна, на ней дом, из трубы валит густой черный дым. Подошел охотник к крыльцу и видит на лавке скорчившегося юношу. Лицо бледное, глаза ввалились, из слабой груди доносятся хрипы. "Не хочешь ли ты золота, охотник, - спрашивает он, - только счастья оно тебе не принесет". - "Кто от золота отказывается, - отвечает старик, - где оно у тебя?" - "Заходи в дом, там клад тебя дожидается".
Вошел старик в горницу и видит, по стенам развешаны вареная и жареная птица. Так заманчив был их запах и вид, что охотник не сдержался, отведал мягкую пищу, набрал две корзины этого добра и, низко поклонившись, спросил, чем отблагодарить радушного хозяина. "Поздно ты меня об этом спрашиваешь, - ответил тот, - за это золото заплатят жизнью не только ты, но и твои потомки…" Вот когда догадался старый охотник, что перед ним болезнь - родная сестра смерти… Понравилась? - поигрывая, прядью волос, ниспадающей ему на лоб, спросил Лозовский. - Хотел я эту легенду рассказать там, наверху, да не пришлось… Может быть, надо было?
Евгения Михайловна заметила ему, что он слишком громко говорит, на них обращают внимание.
- Не кажется ли вам, что вашей легендой вы окунулись в климат, из которого вы только что сбежали? - Она говорила полушепотом, как бы подсказывая ему, какого тона надо держаться. - Поговорим лучше о другом, хотя бы о любви…
- С удовольствием, если сообщите что–нибудь новое. Для тургеневских проповедей время прошло, мне за сорок пять, вам, конечно, меньше, и все–таки песенка, как говорится, не про нас…
Этого она ему не простит, придется легонько его отчитать. Ничего с ним не случится, он благополучно пришел уже в себя.
- Тургеневские мелодии всем возрастам хороши, они одинаково навевают прекрасные чувства и юноше к старику.
Невинное замечание почему–то задело Лозовского, он встал, готовый ввязаться в яростный спор, но подошел поезд, и хлынувшая из вагона публика вынудила его сесть.
- Не скажете ли вы мне, - не то раздраженный толчком, усадившим его на скамью, не то задетый за живое упоминанием имени нелюбимого писателя, громко спросил он, - почему за фальсификацию деловых бумаг люди платятся свободой, а за ложное истолкование чувства любви награждают бессмертием?
Семен Семенович устремил на нее вопросительный взгляд, выжидая ее ответа. Она низко пригнулась к нему и прошептала:
- Вы опять заговорили громко. Может быть, нам отсюда уйти?
Так как он продолжал выжидательно молчать, она неокотно добавила:
- Мне не кажется, что литераторы занимаются фальсификацией.
- Вы не наблюдательны, - не без иронии проговорил Лозовский, - наши книги кишат любовными историями, болтовни о страсти больше чем надо, а что нам известно о любви? Каковы ее истоки и причины? С каким искусством и знанием дела описывает Толстой Бородинское сражение, как тонко обосновывает удачи и неудачи противников, а много ли места уделено объяснению, почему Наташа полюбила Болконского? Умно и толково описаны скачки в романе "Анна Каренина", серьезно учтены все доблести лошадки Фру–Фру, а где анализ причины, почему Анна полюбила Вронского?.. Ваш Тургенев, - все более оживляясь и незаметно повышая голос, продолжал Лозовский, - в одном из своих писем признался, что "любовь вовсе не чувство, а болезненное состояние тела и души…" Попросту говоря - недуг. Что ж, о физических и душевных страданиях написано немало специальных книг, врач укажет по ним на источник я течение болезни, а кто нам подскажет, как определить границы темной страсти и чувства истинной любви? Если бы человечество с таким же усердием изучало свои телесные недуги, с каким постигает закономерности любви, оно бы давно исчезло.
Евгения Михайловна не была подготовлена к беседе о любви и неосторожно заметила:
- Ничего, мне кажется, не случится, если в мире, где столько закономерностей изучено, одна - немного подождет.
Он продолжал сидеть на скамье, не делая больше попыток вскакивать с места, и молчал, но как много и красноречиво говорили его руки. Такие же подвижные и выразительные, как и черты лица, они ни на минуту не оставались спокойными и без умолку болтали на своем языке.
- Нехорошо, - укоризненно произнес Лозовский, сплетая свои неспокойные руки, - нельзя расточать привилегии. Мы мечтаем о том, чтобы дать психологии материальную основу, а вы чувству любви отводите место на задворках науки… Кто бы в наши дни напечатал статью по физиологии без кривых и математических выкладок? А ведь человечество еще понятия не имела о физиологической науке, когда о любви уже были исписаны монбланы измышлений. Научный прогресс не коснулся литературы, а вы предлагаете отодвинуть его… Как и тысячу лет назад, писатель твердит, что законы следствий и причин на чувство любви не распространяются. Любовь может развиваться попреки логике и здравому смыслу… - Лозовский вдруг спохватился и громко рассмеялся: - Что же это я распустил свою фантазию, ведь вы что–то хотели о себе рассказать…
- Пойдемте ко мне, - предложила она, - я устала от мелькания людей, неприятно торчать у всех на виду, да и туфли почему–то вдруг стали мне жать.
Они сели в вагон, вышли на остановке "Университетская" и, выбравшись наверх, пошли по знакомой улице, где дома–близнецы от цоколя до крыши одинаковы. Всю дорогу они промолчали. Каждый думал о своем, столь близком друг другу и вместе с тем далеком, по–разному волнующем их сердца. У парадного подъезда они остановились, Лозовский некоторое время помедлил, точно не решался последовать за ней. Она взяла его под руку, он покорно поднялся по лестнице и вошел в лифт. На восьмом этаже, у дверей, где на карточках значились две различные фамилии, Семен Семенович снова задержался, и только умоляющее движение Евгении Михайловны положило конец его колебаниям.
- Я с некоторых пор невзлюбил этот дом, - переступая порог, сказал Лозовский. Он неприязненно оглядел богато обставленную гостиную, новые картины, недавно купленные щедрым хозяином, и с едва скрываемым недовольством добавил: - Вы напрасно меня сюда привели, вам будет со мной скучно. От близкого соседства с моим старым другом я немного глупею. Не пеняйте, если я все время промолчу.
Евгения Михайловна придвинула ему кресло, выждала, когда он сядет, и, извинившись, ушла. Она скоро вернулась в простеньком платьице и домашних туфлях, поставила на стол бутылку виноградного вина и, расставляя бокалы и закуску, сказала:
- Отведайте, это вас укрепит и, кто знает, - усмехаясь добавила она, - возможно, вернет присутствие духа… Будем продолжать нашу беседу о любви, - подобрав под себя ноги и удобней усаживаясь в кресло, спросила она, - или чем–нибудь другим займемся?
Ему было безразлично, о чем говорить и чем заниматься. Пережитое, казалось, только сейчас давало о себе знать, не было желания ни двигаться, ни думать, хотелось полулежать в кресле и беречь остатки сил. Ей тоже не хотелось продолжать беседу. Близость любимого человека, его истомленный вид и усталый взгляд пробуждали в ней чувства, в равной мере радостные и тревожные. Что поделаешь, как бы говорил ее взгляд, баловни бывают разные, встречаются и такие.
- Итак, чем мы займемся? - чтобы прервать неловкое молчание, повторила она.
Он сделал безразличное движение рукой, но тут же вспомнил, что она хотела рассказать о себе.
- У вас, кажется, про запас занятная история; если она из области нежных чувств, говорите, над этим я способен еще подумать…
Она внимательно оглядела его осунувшееся лицо, болезненно вздрагивающие губы и подумала, что сейчас не время, он неправильно ее поймет и со свойственной ему прямотой посмеется над тем, что небезразлично ей.
- Об этом в другой раз, - уклончиво ответила Евгения Михайловна, внутренне сожалея, что желанный разговор откладывается.
Он, видимо, разгадал ход ее мыслей и стал уверять, что ему сейчас особенно приятно послушать ее. С лица его исчезло выражение безразличия и усталости, голос окреп и звучал уверенно и твердо. Он действительно желал исправить свою ошибку, доказать, что ценит ее заботы о нем.
- Не сердитесь, не надо, - закончил он, - рассказывайте, я слушаю.
- Никакой занятной историей я не порадую вас, - начала Евгения Михайловна, - и ничего особенного не расскажу, все это домыслы, праздные мысли. - Она виновато улыбнулась, словно заранее извинялась за нескладную речь и грустную необходимость занимать его чужой печалью. - Начнем хотя бы с того, что в раннем детстве я очень любила свою мать и робела перед отцом и даже немного побаивалась его. Мне казалось тогда, что моя привязанность к матери и холодок к отцу никогда не изменятся. Мать журила меня, называла неблагодарной и всячески старалась сблизить нас. С годами наступила перемена. Она возникла неожиданно, я даже не припомню, как и в связи с чем. Любовь матери все меньше удовлетворяла меня, а временами становилась в тягость. В ее опеке не хватало чего–то, ставшего для меня необходимым. Хотелось услышать более твердое "нет", встретиться со взглядом, не столько исполненным нежности и тепла, сколько непреклонной воли. Речь матери стала казаться мне однообразной, лишенной убеждающей силы. Я словно тосковала по крутой и требовательной любви. Пятнадцати лет я нашла в характере отца то, чего мне не хватало, и полюбила его. Я больше не знала ни сомнений, ни скуки, в моей душе словно все встало на место. Моя пассивность возмещалась действенностью и решительным нравом отца, ненасытная жажда во все вникнуть и познать удовлетворялась неистощимым источником его знаний. Опека была желанна, и я не заметила, как привязанность к матери куда–то отошла, ее сменила другая, более отвечающая моему возрасту, наступающей зрелости…
Словно с тем, чтобы дать Лозовскому ощущение времени, отделить в своем повествовании один период жизни от другого, Евгения Михайловна немного помолчала. В эти мгновения она успела убедиться, что он с интересом ждет продолжения, и взгляд его, обращенный к ней, благодарит за откровенность.