- Ты добр и благороден, как головоногий моллюск, - с шутливой интонацией, рассчитанной на то, чтобы не рассердить Пузырева, произнес Лозовский, - у него три сердца, голубая кровь и свойство менять окраску, которому позавидовал бы любой хамелеон. Ко всему прочему это милое создание родственно нашей улитке…
Обидная речь и оскорбительные сравнения неожиданно вызвали долгий раскатистый смех. Ардалион Петрович сорвал листок с календаря и принялся энергично записывать удачное сравнение, со вкусом повторяя каждое слово вслух. Эта удачная параллель пригодится ему.
- До чего ты остроумен, Семен, с тобой поспорить одно удовольствие. Взял да обрезал, а ты сиди и записывай его премудрости. Жаль, что ты такой… горячий и так трудно с тобой поладить… Очень тебе нужно было пичкать больных сырым мясом, уротропином, пчелиным ядом, медом и всякой всячиной. Что у нас, фармакопеи нет? Названий всяких трав и микстур больше, чем блох у собаки. И правило для нашего брата одно - удалось больного на ноги поставить, слава богу; не вытянул и несчастный богу душу отдал - значит, так суждено. О таких, как ты, фантазерах, Гёте сказал: "Ни мифы, ни легенды в науке не терпимы. Предоставим поэтам обрабатывать то и другое на пользу и радость мира". Жил бы как все, - так нет, подавай ему и старину, и бабьи наговоры, и снадобья шаманов… Ведь ты умный и способный человек, возьми себя в руки…
- Гёте и другое сказал, - ответил Лозовский: - "Природа, чтобы расщедриться в одном, должна поступиться в другом". Щедро наградив меня умом и способностями, она вынуждена была в этом отказать тебе.
Довольно с него, этот назойливый болтун не знает меры в своих наставлениях. Что ему надо? Пусть выложит без предисловий и обиняков.
Ардалион Петрович уже не смеялся, он с сожалением взглянул на собеседника, выпятил свою впалую грудь и энергичным движением провел рукой по усам, подусникам, бородке "бланже" и, словно исчерпав этим свое раздражение, с легким укором сказал:
- Так мы с тобой не сговоримся; пошутили, подурачились - хватит. Плохи, Семен, твои дела, другой на твоем месте костей бы не собрал, тебе повезло - вытянем тебя из беды. Все неприятности похерим, книге дадим ход, напечатаем, и большим тиражом. Из монографии выйдет неплохая диссертация, и опять–таки я тебе помогу.
Лозовский насторожился. Что с ним? С чего это он подобрел? Совесть заговорила или что–то новое надумал?
- Спасибо. Чем я обязан такому вниманию? Ты, кажется, до сих пор не очень жаловал меня.
Ардалион Петрович с удивлением взглянул на него и, как человек в высшей степени озабоченный, долго не находил ответа.
- Ты словно меня и за человека не считаешь, - обиженным тоном проговорил он.
- Если ты в самом деле хочешь помоиь мне - большое спасибо.
Как все добрые люди, он готов был поверить, что Пузыревым владеют искренние побуждения, и его невольное смущение - лучшее тому доказательство.
Прежде чем продолжать, Ардалион Петрович дружелюбно подмигнул собеседнику и пытливым взглядом скользнул по его лицу. И то и другое не имело отноше–ния к сказанному. Пузырев все еще пытался угадать, чем закончилась встреча патологоанатома с Лозовским.
- Я не люблю, когда меня благодарят, мы как–никак однокашники, друзья детства и обязаны друг другу помогать. Твоим мытарствам близится конец, перед тобой раскроются невиданные горизонты, и где бы ты ни был, сможешь рассчитывать на меня.
Слишком велики были минувшие страдания Лозовского и тягостна память о них, чтобы с легким сердцем поверить заверениям Ардалиона Петровича.
- Предо мной, говоришь, раскроются горизонты, спасибо на добром слове, но ты забыл, что я уже не молод.
Как наивны порой рассуждения способных и умных людей! Уж не считает ли он сорок пять лет пределом для научного успеха и карьеры?
- Величайший физиолог всех времен и народов Клод Бернар, - Ардалион Петрович счел нужным аргументировать историей, - стал изучать медицину лишь в зрелые годы, после того как ему не повезло в драматургии. Это не помешало ему затем стать сенатором при Наполеоне Третьем.
- Ты думаешь, такая возможность не исключается и для меня?
Пузырев не оценил шутку Лозовского и неосторожно сказал:
- Не исключена, если ты откажешься от своей лекарственной кухни.
- Это старо, ты бы что–нибудь другое предложил… Ты ведь как–никак серьезный ученый, почти академик, - с учтивой иронией склонив голову, произнес Семен Семенович. - От тебя мы вправе услышать что–нибудь новое.
- Загляни в наш институт и в клинику, там много интересного и нового. Замечательные швейцарские и американские препараты… Первые опыты уже дали обнадеживающие результаты.
- Так ведь это чужое, а где свое?
Пузырев со скучающим видом опустился в кресло. Прежде чем сесть, он не забыл аккуратно одернуть пиджак, подтянуть в коленях брюки и привычным дви–жением проверить, на месте ли галстук. Ему все трудней становилось выслушивать издевки Лозовского. Особенно донимали Ардалиона Петровича дерзкая усмешка, неизменно игравшая на его губах, и здоровый румянец, заревом восходящий от упрямого подбородка до смуглого лба.
- Смотрю на тебя, Семен, и не нарадуюсь, - с неожиданным наплывом нежности, быстро сменившейся грустью, произнес Пузырев. - Здоровье у тебя завидное. У меня оно из рук вон плохо, хоть на пенсию уходи… Стал пешком на работу ходить, моционы совершать по кабинету, гимнастикой занялся.
- Не поможет, - сухо отрезал Лозовский, отодвигаясь от Ардалиона Петровича, как бы порывая с ним всякую близость. Никогда еще этот человек не был ему так противен. Словно предчувствуя всю мерзость того, что ему предстоит еще выслушать, он заранее не владел уже собой. - Тебе следует изменить режим, и решительно…
- Пробовал, да еще как, - охотно признался Ардалион Петрович, - не помогает, и так и этак - одинаково жир нагоняю.
- Я имею в виду режим жизни… Не казаться добрым и простым - ведь ты не такой, не торговать благополучием других и реже топить невинных ради собственного блага. Скверным людям это на пользу, и они от того жиреют.
Пузырев решил ответить тем же, не скрывать больше истинных чувств и с кажущимся простодушием покачал головой:
- Не поверю. Твоя пропись устарела, отжила свой век, и давно. Какой ты, право, старомодный. Мне в школе советовали возлюбить ближнего, как самого себя, - пробовал в детстве, в молодости, пробую сейчас - не выходит. Вот тебе бы, дружок, действительно надо режим переменить. Ты стал желчным и грубым, разучился вести деловой разговор, затеваешь возню, где бы лучше помолчать, без устали язвишь, точно все тебе чем–то обязаны. А ведь было время, Семен, когда ты был другим…
Неожиданная перемена в тоне и обращении Ардалиона Петровича подействовала на Лозовского отрезвляюще. Он вспомнил о намерении Ардалиона Петровича помочь ему и с досадой осудил свое поведение. Чего ради он ломится в открытую дверь, безрассудно ркется в драку как мальчишка. Не проще ли спокойно потолковать и подобру–поздорову расстаться.
- Довольно нам спорить, - с виноватой улыбкой проговорил Лозовский. - Я немного погорячился… Пожалуйста, извини… Говори: зачем я понадобился тебе?
Вопрос этот удивил Ардалиона Петровича. Его изумление было неподдельно и невольно смутило Лозовского.
- Ты Злочевского видел? - начал сердиться Пузырев.
- Видел, что из того?
- Значит, условия тебе известны, я выложил ему все до конца. Что ты юродивого из себя корчишь? - нетерпеливо проворчал Пузырев. - Я все болячки с тебя снимаю, а ты уезжаешь подальше от Москвы и от Евгении Михайловны.
Так вот она, цена его доброго расположения, источник готовности помочь другу в беде!
- Но ведь Евгения Михайловна не твоя жена и свободна, как мне кажется, решать свою судьбу, как ей угодно…
- Моя! - не дал ему договорить Пузырев. - Что бы она ни думала, моей женой останется, я без нее жить не могу.
Наконец–то все прояснилось и встало на свое место. Пузырев тот же, ничего с ним не стряслось. И доброта и отзывчивость - одна лишь бутафория, рассчитанная на комедийное представление. Лозовский почувствовал необыкновенную легкость, обида и гнев куда–то исчезли, он мог спокойно беседовать, не раздражая ни себя, ни Ардалиона Петровича.
- Вот что, мой друг, - безмятежно–спокойным голосом произнес он, - я знаю, что рука твоя всюду настигнет меня, но в сделку с тобой я вступать не могу. Совесть загрызет меня, если я позволю себе хоть что–нибудь взять у тебя. Мы не сговоримся, я Москву не оставлю, а об Евгении Михайловне у нас не может быть и речи…
- Жаль, очень жаль, - с невольно прорвавшимся вздохом проговорил Ардалион Петрович и по тому, как он умильно взглянул на Лозовского и смягчил голос, он, видимо, все еще надеялся на успех. - Мы могли бы с тобой договориться… Чего ради воюем мы с тобой, не пора ли вернуться к прежней дружбе? Оба мы люди науки, врачи, любим историю, не так ли?
- Нет, не так, - впервые усаживаясь в кресло и окидывая своего собеседника понимающим взглядом, сказал Семен Семенович. - И науку понимаем по–разному, и во врачебном искусстве неодинаковы, и историю каждый любит на свой лад. Меня в истории привлекают забытые закономерности и средства лечения, ты в ней ищешь доказательств, что за наукой, как за красной девицей, извечно охотятся фанатики и маньяки, и нет большей заслуги, как держать ее под запором в первозданной чистоте. Неверно, что не из–за чего нам воевать, наша вражда обоснованна и законна. Ты ищешь покоя, чтобы пользоваться благами, которые приобрел, а я этого покоя не желаю. Ты не заставишь меня умолкнуть, не запретишь воевать и любить. Я не дам тебе уверенности, что блага, безнаказанно и бесчестно добытые, не могут быть отняты. До последнего вздоха буду тебе напоминать о себе, и мысль, что я еще жив, надолго отравит твою жизнь…
Дверь открылась, и вошла Евгения Михайловна. Она непринужденно приблизилась к мужчинам, внимательно оглядела каждого из них и, обращаясь к Лозовскому, спросила:
- Что, так и не продали меня? Какой вы, Семен Семенович, неумелый торгаш. А теперь уходите, мне надо поговорить с Ардалионом Петровичем.
Лозовский ушел. Она внимательно огляделась, некоторое время постояла посреди комнаты, и на лице ее отразилось недовольство. "Что за беспорядок?" - про себя произнесла она, выравнивая покосившиеся фотографии на стенах, криво свисающие занавески на окнах и с огорчением убеждаясь, как много пыли на подоконнике и по краям письменного стола.
- Убирает здесь кто–нибудь комнату, что это значит?
Она привычным движением водила пальцем по багетным рамам, склонялась к этажерке и нижним полкам книжного шкафа, всюду наталкиваясь на упущения домашней работницы.
- Везде нужен свой глаз, - строго сказала она, отворачиваясь от подоконника и стола с таким видом, словно в том, что случилось, не ее вина. - Придется почаще самой заглядывать сюда.
- Да, - не очень уверенно согласился Пузырев, - ты давно здесь не бывала. Без хозяина дом - сирота.
Она бросила в корзину валявшуюся на полу бумагу и при этом напомнила ему, что он не оставил дурной привычки швырять мусор под ноги. Поднесенная к глазам статуэтка призвана была прикрыть собой выражение ее лица на случай, если гнев сделает его малопривлекательным.
- Твой дом никогда не осиротеет, - между делом отвечала она, - всегда найдутся друзья, с которыми здесь повеселишься и заодно убедишь их наговорить два короба об институте - этом подлинном источнике знаний и прогресса - и заодно о тебе…
Ардалион Петрович ничего не ответил. Он смотрел в окно на медленно оседающие в воздухе снежинки, на небо, закрытое облаками, мрачно нависшими над крышами домов, глядел упорно и долго, словно выжидая, когда сквозь тучи выглянет солнце и на душе его станет светлей. С некоторых пор общение с женой стало трудным испытанием для него. Он терялся от ее малейшего замечания и робел под ее испытующим взглядом. Вначале эта робость смешила его: откуда это ребяческое чувство, разве она не прежняя Евгения Михайловна - спокойная, уравновешенная и покорная? Пусть временное увлечение лишило ее прежней кротости, пусть взгляд стал строгим, голос резким и требовательным, но ведь характер все тот же… Он тосковал по ее покорности и готовности исполнять его малейшее желание. Он не был капризным и не требовал от нее невозможного, но кто бы мог подумать, что прежняя Евгения Михай–ловиа станет для него тем, без чего его жизнь утратит свой смысл.
- Однако долго вы совещались, - сказала Евгения Михайловна, хлопая рукой по книгам на столе и отстраняясь после каждого хлопка от взвивающейся пыли.
- С умным человеком тратить время не жаль, - произнес он с тем многозначительным выражением на лице, которое в равной мере могло служить похвалой и насмешкой. Помимо обширного набора слов двоякого смысла Ардалион Петрович располагал весьма разнообразной и выразительной мимикой. Даже Евгения Михайловна не всегда правильно оценивала ее значение. - Он чертовски умен, - с прежним выражением на лице продолжал Пузырев, - и я временами готов был его расцеловать.
Он стал пересказывать парадокс, с головоногим моллюском, но вскоре убедился, что она не слушает его, и замолчал.
- Готов, говоришь, расцеловать его, - вдруг вспомнила она, - и думаешь, это доставило бы ему удовольствие?
- Возможно, - неуверенно ответил он, - а впрочем, не знаю.
- Есть такие поцелуи, от которых не поздоровится… В Африке водится так называемый "поцелуйный клоп", кусающий обязательно в губы…
Снова Ардалион Петрович промолчал. Удивительно, до чего она копирует Лозовского: что ни фраза - насмешка, и обязательно едкая. И примеры того же порядка, всегда про запас, словно заготовленные впрок.
Она вертела в руках бронзовую статуэтку, давно уже вытертую и блестевшую от ее стараний. На этот раз внимание Евгении Михайловны приковал к себе плащ, свободными складками ниспадающий с плеч молодой девушки, и крошечная корона, венчающая ее головку.
- Я знаю, что ты не любишь Семена Семеновича, - как бы про себя произнесла она, - и главным образом за то, что он отбил у тебя жену, но будем справедливы - и ты ведь в свое время переманил его невесту.
- Значит, хватило смекалки, - храбро ответил Пузырен. - Без ума такое дело не обмозгуешь.
Он знал, что ей противно его просторечие, и в те редкие мгновения, когда к нему возвращалась прежняя уверенность в себе, он умышленно подбирал наиболее неприятные ей слова.
- Ты вовсе не умен, ты хитер, - с милой улыбкой, более тягостной для него, чем обида, проговорила Евгения Михайловна. - Кто–то сказал, что хитрость зачали в звериной берлоге, а ум - достояние людей. Семена Семеновича ты ненавидишь за его идеализм, с которым у тебя ничего общего нет, за то, что он в жизни не сделал карьеры, цепляется за идеи, которые славы ему не приносят… Впрочем, довольно о нем, поговорим о тебе… Ты напишешь заявление судье и укажешь, что в документацию, посланную институтом, вкралась сшибка - никаких гельминтов у Андросова не обнаружено. Я сама это заявление передам судье…
В решительном тоне, угрожающем и холодном, в низко сдвинутых бровях и недобром взгляде было нечто новое для Ардалиона Петровича. Не оставляя ему времени подумать и ничем не подкрепив свою претензию, она с несвойственной ей решимостью потребовала невозможного. Странно, конечно, она никогда не вторгалась в круг его дел, в тайники, скрытые от глаз посторонних. Поистине в нее словно вселился бес.
- На этот раз, дорогая, - с удовлетворением заметил Пузырев, - ты скопировала меня. Нет ничего более верного, чем удачно приставленный к груди пистолет… Вот что значит быть женой двух ученых мужей! Не пригодится наука одного, вытянет опыт другого.
Евгения Михайловна положила перед ним ручку, придвинула бумагу и сказала:
- Для многих женщин встреча с артистом - приятное событие. Они готовы просмотреть дурную картину, чтобы лишний раз увидеть своего любимца. Я много дет прожила бок о бок с комедиантом, и новая роль его не доставит мне удовольствия.
- Я не могу давать фальшивых справок, - отодвигая ручку и заодно бумагу, сказал он.
- Ты дал ее уже суду, - вспомни, если забыл.
Ардалион Петрович не слишком медленно, но и не торопливо встал, чтобы плотнее прикрыть книжные шкафы, придвинуть стулья к стене и расставить по ранжиру принадлежности письменного прибора.
- Я не понимаю, о какой справке ты говоришь… - притворно стараясь представить себе, о чем идет речь, сказал Ардалион Петрович; он морщил лоб, поджимал губы, искал перед собой воображаемую справку, закрывал глаза, пытаясь мысленно ее увидеть. - Я что–то не помню, не знаю, не видал.
- Я напомню тебе… Бланк лабораторного анализа был заполнен тобой, твоей рукой… Не вздумай его искать, он у меня… Не советую дожидаться, когда я до многого другого дороюсь…
Простим Евгении Михайловне ее обмолвку, ничего больше в ту минуту она не знала. Чего не сделает и на что не отважится сердце, испытанное в любви.
Пузырев выдвинул ящик стола, вынул бланк института и сел писать.
- Тебе незачем было мне грозить, - сказал он, передавая ей бумагу, - я, кажется, никогда тебе ни в чем не отказывал…
10
Народный судья Михаил Герасимович Волошинов был уже немолод, ему шел пятьдесят пятый год, из них двадцать с лишним он занимал должность судьи, был женат, имел детей и внуков и при всем этом сохранил забавную черту былой юности - неукротимую склонность ко всему необычайному и таинственному. Так, подметив загадочную подробность, хотя бы и маловажную, он мог подолгу доискиваться причин: и в судебном заседании, и после не поленится навести справки, попросит следователя особо изучить интересующее его обстоятельство, не успокоится, пока не утолит снедающее его любопытство. Пленник собственной любознательности не раз расплачивался за излишнюю пытливость и дотошность, но поладить со своей слабостью не мог.
В деле Лозовского судью привлекли оригинальные и смелые высказывания обвиняемого, его острый и смелый ум, а больше всего недомолвки и упорное молчание на вопросы суда. Что скрывается за этим? Кого он ими выручает? Почему отвергал поддержку суда и настаивал на своей виновности? Как совместить уверенность в своей правоте с готовностью нести незаслуженное наказание?