- Я вам этого не говорил, - вспылил врач, - я поступил так, как позволила мне моя совесть. При случае я и впредь поступлю так же. Вы не были в положении врача, - с неожиданно прорвавшейся грустью продолжал он, - когда все средства исчерпаны и остается лишь ждать, когда человек закроет глаза… Умирающего не обманешь, на наши утешения он внутренне отвечает презрением. Вот когда посочувствуешь несчастному Коломнину, покончившему с собой, после того как он потерял на операционном столе больную; поймешь страдания акушера Михаэлиса, который бросился под поезд в разгар эпидемии родильной горячки, убедившись, что не поможет гибнущим женщинам. Врачу дозволено все, он должен лечить до последнего вздоха больного… Не упрекнете же вы хирурга, который рассек грудную клетку оперируемого, чтобы рукой массировать угасшее сердце. - Обвиняемый умолк, остановил свой печальный взгляд на женщине в меховом жакете и, словно жалуясь, добавил: - Давно бы мне пора привыкнуть к мысли, что больные иногда умирают. Нечем жить, и человеку приходит конец. А я примириться не могу. Сырое мясо для Андросова я готовил у себя, чего только не придумывал, чтобы оно понравилось больному…
Судья забыл о своей усталости и, словно опасаясь что–нибудь упустить из речи обвиняемого, склонился к столу и, почти касаясь его грудью, напряженно слушал. Ему нравились пререкания врача с заседательницей, его манера слушать, опустив глаза, и, прежде чем ответить ей, чуть досадливо кривить рот. Глаза его при этом светились дерзостью. Иногда он вдруг подопрет подбородок рукой, прищурит один глаз, словно мысленно измеряет какие–то величины, и, приподняв свои низко нависшие брови, улыбнется. Еще нравились судье легкость и решительность, с какой обвиняемый привлекал в свою защиту историю.
- И все–таки есть правила, которых надо держаться, - с заметным сочувствием заметил судья.
- Таких правил нет, - будто речь шла о чем–то общеизвестном, уверенно ответил врач. - С запретами в медицине не считаются, их во все времена нарушали. Есть нечто, возвышающееся над всеми законами, - это совесть и долг врача… Каких только вето не знала наука? Латеранский собор провозгласил, что церковь, "чуждающаяся крови", не позволит врачам заниматься хирургией. Прошло семь веков, и не было дня, чтобы какой–нибудь врачеватель - брадобрей, пастух или палач - этот запрет не нарушил… Поверив Аристотелю и Галену, что строение органов обезьяны и свиньи подобны строению их у человека, властители церкви и государства отказали врачам в праве заниматься анатомией. К чему штудировать организм человека, когда он давно уже изучен древними. Трагическое заблуждение, поддерживаемое религией, стало научной догмой. Возбранялось ставить опыты как на живых, так и на мертвых, однако строгие запреты и жестокие наказания ни к чему не приводили. Ученые добывали трупы из могил, скупали мертвые тела у торговцев трупами и втайне изучали анатомию. Напрасно население запасалось железными гробами и вешало на них замысловатые замки. Ничего не могло остановить движение человеческой мысли. Осквернителей могил предавали казни, на анатомов налагали епитимью и сажали их в тюрьмы. Мигел Сервет, открывший легочное кровообращение, заплатил за это жизнью и невообразимыми муками. Кальвин приказал возможно дольше продлить мучения анатома на костре. Прославленный Везалий, чтобы искупить свои прегрешения, был вынужден паломничать к святым местам, откуда он уже не вернулся. В надежде прекратить осквернение кладбищ королева Елизавета английская милостиво разрешила Кембриджскому колледжу вскрывать два трупа в году, однако с тем, чтобы вскрытые тела хоронили в присутствии профессоров с почестями, присвоенными людям, оказавшим услугу науке.
Самые опасные предрассудки и самые живучие неизменно укрывались под сенью медицины. Знаменитого Вольфа, который установил, что человеческий плод ни в яйце, ни в семени целиком не оформлен, а развивается по определенному порядку: сначала нервная система, затем мышцы и сосуды, - этого ученого свои же собратья объявили богоотступником и вынудили бежать из родной страны в далекую Россию. Лишь спустя восемнадцать лет после смерти Вольфа великое открытие его было признано наукой.
Под запретом был хинин, благодетельный для больных малярией, еретичной почиталась теория кровообращения, учение о мозге как о седалище интеллекта. О великом Ламарке Наполеон сказал, что он своими трудами бесчестит свою старость… Врач, предотвращавший родильную горячку у рожениц, и другой, подаривший миру учение о сохранении и превращении энергии, были заперты среди сумасшедших как безумцы, проповедующие бессмысленные идеи…
Обвиняемый умолк и, как человек, который вдруг понял, как много лишнего он наговорил, с виноватым видом взглянул на судей и вполголоса произнес:
- Простите… Все это к делу не имеет отношения и сказано не по существу…
- Нет, нет, - любезно проговорил судья, - это как раз по существу.
Увлеченный необычной речью, когда–либо звучавшей в зале суда, он не увидел ни гримасы недовольства молодой заседательницы, ни ожесточения, с которым она принялась что–то записывать. Неискушенный в юридических тонкостях, обвиняемый готов был поверить, что печальные повести прошлого логически связаны с настоящим и неминуемо лягут в основу судебного решения.
- Всегда так бывало, - продолжал врач, - запреты неизменно нарушались, и сами законодатели, как я полагаю, были этим довольны. Ведь по тому, как часто попирается закон, узнают о степени его пригодности. Не будь этих посягательств в прошлом, не было бы и прогресса… Покушением на закон об охране государственного строя начинались все революции. Людям, восставшим против отживших общественных форм, извечно воздвигают монументы… Всех истлевших на кострах, всех мучеников науки объявляли нарушителями людских и божеских законов… С запретами, конечно, надо считаться, но не следует увековечивать их.
Наступила долгая пауза. Пока судья размышлял, как вернуться к разбору дела и продолжать допрос, молодая заседателъница опередила его.
- Насколько я вас поняла, - скорее с тем, чтобы уязвить обвиняемого, чем выяснить его мнение, заметила она, - вы предпочли бы не знать запретов, чтобы по собственному произволу хозяйничать у постели больного. Благо к ответу вас не призовут, ведь медицина - наука не точная.
В дни ранней юности заседателъница мечтала быть врачом, обожала медиков и с душевным трепетом вступала в больничные палаты. Разочарованная, она с третьего курса перешла в другой институт, навсегда сохранив нелюбовь к медицинской науке.
Судья бросил на заседательницу строгий взгляд и шепотом попытался ей что–то внушить. Он все больше склонялся к мысли прервать заседание и объясниться с ней.
- Технические науки, конечно, более точны, - с усмешкой ответил обвиняемый, ища взглядом поддержку у судьи, - и не мудрено: уж больно механика проста, я сказал бы - примитивна. Сердце машины, ее мотор, имеет лишь одно назначение - быть двигателем, а лаборатория его только и способна, что преобразовывать энергию. В человеческом организме - множество моторов, все с различным назначением, и нет ни одной лаборатории, которая была бы ограничена одним родом деятельности. Ваши моторы относительно постоянны, наши сегодня во многом не те, что вчера, и завтра уже будут иными. Не механические передачи управляют ими, а химические процессы, не разгаданные еще до конца человечеством… Впрочем, мы напрасно отвлеклись от дела, - унылым тоном, столь непохожим на тот, с каким он только что перечислял прегрешения медицины, добавил обвиняемый, - я говорил уже вам, что признаю себя виновным.
- В чем именно? - спросил судья.
- В том, что заразил больного гельминтами… Это моя неудача, и я готов за нее отвечать.
- Значит, вы согласны, что сырое мясо… - начал судья и невольно умолк, заметив нетерпеливое движение обвиняемого.
- Напрасно вы придаете этому такое значение, - с легким укором произнес Лозовский. - Ученого, предложившего сырой печенкой лечить злокачественное малокровие, удостоили Нобелевской премии.
- И лечение это принято в медицине? - с неожиданным интересом спросил судья.
- Конечно.
- И у нас?
- Разумеется.
- Но в печенке, вероятно, - осторожно заметил судья, - нет бычьего цепня.
- Стоит ли нам спорить об этом? - снова оживился врач. - Собаки, которых несколько месяцев кормили мясным соком, а затем заразили туберкулезом, не заболевали. В книгах прошлого века описаны тысячи случаев излечения чахоточных сырым мясом… Полноценный белок - существенно важный материал для замены умерших тканей, он способствует усвоению витаминов, питанию организма кислородом, содействует образованию энергии и благотворно влияет на кору головного мозга. Там, где недостаточно белка, ухудшается усвоение жира и нарушается обмен…
Наступила пауза. Смущенный судья устремил вопросительный взгляд на заседателей и, не встретив поддержки, склонился над делом. Обвиняемый тем временем перегнулся к сидевшим в первом ряду женщине в меховом жакете и ее соседу, и между ними полушепотом завязался разговор. Мужчина, жестикулируя, на чем–то настаивал, врач не менее горячо возражал и о чем–то просил соседку. Судя по выражению ее лица, она не склонна была с ним согласиться и сочувственно внимала уговорам соседа.
Судья давно уже заметил, что эти люди время от времени заговаривают друг с другом, обмениваются красноречивыми взглядами и чуть слышным шепотом. Особенно неспокойно вел себя сосед молодой женщины, он не сводил с обвиняемого то встревоженного, то ободряющего взгляда и часто порывался ему что–то сказать. Судья строго заметил ему:
- Прошу вас не отвлекать обвиняемого разговорами. Вы мешаете суду.
- Это мой старый друг… - рассеянной скороговоркой ответил тот. - Мы знакомы с детства… Я ничего плохого не сделал… Меня вызвали в суд, и я жду.
- Вы кто же, свидетель? - спросил судья.
- Что–то в этом роде, - тем же небрежным тоном произнес он.
- Почему же вы здесь? - удивился судья. - Свидетели удалены из зала заседания.
Сосед молодой женщины пожал плечами и с выражением недоумения обернулся к обвиняемому и к соседке:
- Ведь я в любую минуту могу пригодиться. Меня зовут Валентин Петрович ЗлочевСкий, я патологоанатом и вскрывал труп Андросова.
Судья упустил из виду, что пригласил его на заседание. Сейчас он подумал, что в возникших затруднениях присутствие анатома может быть полезным.
- Присядьте вот здесь, - указывая на скамью, отведенную для экспертов, пригласил он патологоанатома, - нам понадобится ваша экспертиза.
- Какой же я эксперт? - с несколько притворным изумлением проговорил он. - Ведь я не специалист по туберкулезу. Мое дело не с живыми, а с мертвыми общаться… Я могу лишь повторить содержание акта вскрытия - и ничего больше.
Судья не мог бы похвалиться ни знанием медицины, ни пониманием того, почему организм человека, подобно мертвому прибору, разверстан по частям между специалистами, и медик, чья область ограничена слуховым аппаратом, вправе не знать, что творится по соседству - в глазу. У каждого врача как бы свой отсек в организме, но кто бы мог подумать, что врач, изучивший строение и деятельность внутренних органов, может не знать, как эти органы лечить. В надежде, что анатом, возможно, все–таки пригодится ему, судья спросил:
- Это вы установили, что организм больного был поражен паразитами?
- Нет, кет, - поспешил он разуверить судью, - это дело других. Анализы ведутся в лаборатории…
- Садитесь, - сердито проговорил судья, - оставьте обвиняемого в покое и не забывайте, что вы в суде.
- Простите, - неожиданно вмешалась женщина в меховом жакете, - меня зовут Евгения Михайловна Лиознова. Я хотела бы охарактеризовать ирача Лозовского.
- Ни в коем случае! - решительно перебил ее обвиняемый. - Ни за что! Это к делу ничего не прибавит, характеристика тут ни при чем!
На этом настаивали его подобревшее выражение лица, неуверенный, взволнованный взгляд и высоко вскинутые брови, утратившие свой суровый вид.
- Я прошу вас, Семен Семенович, согласиться, - не сводя с него пристального взгляда, сдержанно настаивала она, - я не буду знать покоя, если не помогу вам.
- Не делайте этого, Евгения Михайловна, - с трогательной кротостью просил он, - мне будет стыдно потом в глаза вам смотреть… Вы станете меня хвалить, и, как всегда, неумеренно… Не надо. Я доверяю судьям, они разберутся.
Судья, растроганный этой сценой, забыл сделать то, что в подобных случаях полагается: отчитать нарушителей порядка и пригрозить вывести их из зала суда. Он с интересом наблюдал за обвиняемым, озадаченный переменой, происшедшей с ним. Куда делась его неуязвимая уверенность и способность быстро выходить из себя. Когда Евгения Михайловна опустилась на скамью, врач заметно успокоился и тотчас снова пришел в смятение. К столу приблизился анатом и, приложив руку к сердцу, обратился к суду:
- Позвольте мне сказать два слова…
- Нив коем случае, - замахал руками обвиняемый, поочередно обращаясь то к судьям, то к анатому. - Нет, нет!.. - последние слова он даже прокричал. - Прошу тебя, Валентин, не ставить меня в смешное положение! Ведь мы друзья, и ты скажешь обо мне одно хорошее. Право, это им неинтересно.
Судья мельком взглянул на заседательницу, причинившую ему сегодня столько забот, и удивился. Трогательная ли сцена препирательства друзей, проникнутых друг к другу любовью, или неожиданная перемена в поведении обвиняемого, обнаружившего мягкость и теплоту, казалось несвойственные ему, - подействовали на нее. Она улыбалась, и лицо ее выражало участие. У судьи словно от сердца отлегло, и он в свою очередь улыбнулся.
- Поздно просить, - почти ласково произнес он, - вы присутствовали при разборе дела и не можете уже быть свидетелями. Садитесь, прошу вас, и не мешайте нам… Итак, обвиняемый, - тоном, который возвещал, что никаких отклонений от порядка суд не потерпит, - вы говорили, что в отдельных случаях сырое мясо не противопоказано… При каком заболевании, напомните нам, пожалуйста.
- При злокачественном малокровии…
- Отметьте в протоколе, - подсказал судья секретарше.
- Вы не представляете себе, - продолжал обвиняемый, - как благотворно действует на человеческое сердце сто граммов сырого бычьего сердца… После операции на головном мозгу каждый грамм сырого животного мозга положительно творит чудеса…
- Подведем итоги, - перебил его судья, - допустим, что вы из наилучших побуждений кормили больного сырым мясом… Практика прошлого позволяла вам верить в целебность такого лечения. Была ли у вас при этом какая–нибудь возможность уберечь больного от заражения?
Ответ последовал не сразу, врач устремил свой взгляд в окно и, словно ожидая оттуда ответа, сосредоточенно молчал. Несколько раз он отворачивался и снова тянулся к окну. Судья невольно обернулся и, недовольный собой, с досадой проговорил:
- Что же вы молчите?
- Уберечь от заражения было бы трудно, - скорее отвечая собственным мыслям, чем суду, медленно протянул обвиняемый, - сварить мясо - значило бы разрушить его химическую структуру, лишить лекарство целебности.
- Я так и думал, - с удовлетворением произнес судья. - Выходит, что иначе вы поступить не могли?
- Мне всегда казалось, - так же задумчиво продолжал обвиняемый, - что врач имеет право рисковать. Некоторые полагают, что у нас такого права нет.
- Уверены ли вы, что заражение произошло по вашей вине? Мог же больной поступить в больницу с гельминтами.
Судья великодушно предлагал алиби и ждал от обвиняемого поддержки.
- Нет, нет, это невозможно, - твердо возразил он, - мы проверяем больного и результаты анализа вносим в историю болезни.
Ангел–хранитель настойчиво домогался помочь обвиняемому.
- Вы что же, настаиваете на том, что именно по вашей вине пострадал больной?
На этот вопрос ответа не последовало. Врач скучающим взглядом обвел судей и как бы в знак того, что ему нечего добавить, опустил голову.
- Почему вы не отвечаете? - спросил судья.
- Вы предупреждали меня, что не на все вопросы я обязан отвечать.
- Ну да, конечно, - едва скрывая досаду, согласился судья.
Этот упрямец становится невыносимым, он словно добивается обвинительного приговора. Уж не желание ли это покрасоваться перед друзьями и посмеяться над судом? Почему он не отвечает на вопросы, какие причины вынуждают его молчать?
Смутное чувство подсказывало судье, что следует проявить терпение, добиться доверия обвиняемого, как бы это ни было трудно. Он осведомился у заседателей, нет ли у них вопросов, и продолжал:
- Уверены ли вы, что в анализ клинической лаборатории не вкралась ошибка. Ведь всякое бывает…
Обвиняемый снова промолчал.
- Почему вы не отвечаете? - спросил судья.
- Мне не хочется об этом говорить, - последовал спокойный ответ.
- Вы можете потребовать, чтобы анализ был проведен вторично. Ведь в нем все дело, не так ли?
- Проверять анализ не стоит, - после короткого молчания ответил врач. - Ведь я и впредь буду лечить сырым мясом и, что бы ни говорили, в любой стадии болезни вводить уротропин…
- Зачем вы это нам говорите, - начинал уже сердиться судья, - ведь уротропин дозволенное средство.
- Дозволенное, - с усмешкой, показавшейся судье вызывающей, проговорил врач, - однако же никто не станет давать его больному, когда показаны другие средства, хотя бы они и были бесполезны. Не показано уротропином лечить психических больных, а я лечу, и небезуспешно.
Сумасшедший человек, уймется ли он наконец!
- Выложите уж сразу все, что вы себе позволяете, - резким движением отодвигая дело, запальчиво проговорил судья.
- Всего не перескажешь, - самым серьезным образом ответил врач, - уротропин, как и сырое мясо, укрепляют больного: одно своими сокровенными соками, а другой - обезвреживая продукты жизнедеятельности организма. Я не раз убеждался, как целебно действуют на больного ничтожные дозы пчелиного яда…
- Что такое? - испуганно спросил судья. - Какой яд?
- Пчелиный, - ответил обвиняемый. - Вы разве не слышали?
- Слышал, - с мрачной решимостью проговорил судья.
Он сделал знак обвиняемому сесть, пошептался с заседателями и объявил:
- Суд, совещаясь на месте, постановил: дело слушанием отложить, пригласить в судебное заседание в качестве эксперта представителя общества врачей–терапевтов.
Зал опустел. Судья, обернувшись к окну, долго глядел вслед удаляющемуся Лозовскому и сопровождавшим его друзьям.