Площадь за исключением нескольких автомашин была пустынна, наискосок, рядом с крыльцом отдела милиции мусорщик в армейских галифе набивал спрессованными, смерзшимися листьями большую картонную коробку, переворачивал урны. Асфальт был чист, лишь у бордюра застыли лужицы, ледок игриво хрупал под сапогом… Жорик пощурился на небо, подумал, что жизнь - не такая уж плохая штука, и вдруг сообразил: надо идти к Сергею Аюровичу! Как же он сразу не догадался?
Жорик вывалился из автобуса на главной площади города. Выбрав из окружавших площадь толстостенных зданий самое представительное, где белых колонн побольше и окна повыше, Жорик уже смело входил в просторный, мраморный вестибюль. Тут его решимость слегка поколебалась, он оглянулся, не наследил ли где своими кирзухами на паркете. Люди в темных костюмах и галстуках, то и дело поднимающиеся по ковровой дорожке вверх, не обращали на него внимания, и Жорик собрался с духом.
- К-куда, ку-уда? - привстал из-за перил пожилой милиционер с орденской планкой на кителе. Кустистые седые брови поползли вверх, удивленные глаза уставились на кирзовые сапоги. Жорик, не помня себя, снова очутился на улице, с тоской оглядел ровный ряд черных и белых "Волг".
- Эй, эй, Жоржик! Ты, что ль, чучело?! - от группы балагурящих шоферов отделилась фигура в кожанке, скалясь белозубой улыбкой. - А я гляжу, гляжу, глазам не верю! - шофер Коля крутился возле Жорика, притопывая узкими на женский манер сапожками, в которые были заправлены модные джинсы. - Ха! Жорж! Крестьянская ты душа. Приехал знакомиться с девочками? А? Нда-а… Одет ты, Жоржик, прямо скажу, сногсшибательно! Ха! Небось, производишь фурор в общественных местах?!
- Произвожу, Коля!
Жорик тоже ужасно обрадовался шоферу Коле - похоже, единственной доброй душе в этом городе: не побрезговал, подошел!
- Ну как, баран рззать будэм, а? - закричал дурашливо Коля и осекся. - Э-э, старик, я вижу, жареным пахнет… Так, да? Так?.. Дурак ты, Жоржик, между прочим. Стрелочник всегда виноват! Запомни это. Ну, что я, что?! Подневольная душа… Да и то! Облезло все! Шмотки, бабы, жратва, шашлык этот! Жена говорит: лакей. Ты можешь это понять, а?
Коля подавил плечо Жорику. Больно так подавил.
- Образованная она у меня. Была! - усмехнулся Коля. - Ну, что ты на меня глядишь так, Жоржик? Жалко мне тебя, между прочим. Вот думал, брошу все, рвану к Жоржику овец пасти, на луну гавкать! Самосовершенствоваться! Взял бы? Да-а… Что, к хозяину на поклон пришел, а дворняжку на порог не пускают? Так, да? Ты думаешь, поможет? Ладно, айда со мной! Только, чур, ты меня не видел!
Схватив Жорика за плечо, он потащил его к дубовым дверям.
- Что ж ты, дядь Коль, тезка незабвенный, трудовое крестьянство зажимаешь? Из ходоков он, понял? - поигрывая ключиками от "Волги", обратился шофер Коля к милиционеру, пошептал на ухо. - Шеф в курсе, - добавил он и незаметно подмигнул Жорику.
- Дык, чего ж он… Молчит, как рыба! Дык чего ж сразу… - заволновался милиционер, кустистые седые брови снова полезли вверх.
- Ну, Жоржик, - зевнул Коля, подводя его к приемной, - ты, главное, не дрейфь! Излагай коротко и ясно, они это любят.
С тем добрая Колина душа исчезла.
Жорик потоптался, огляделся, не наследил ли где, покашливая, сел на краешек мягкого стула. В приемной томились мужчины с папками на коленях и женщина с сумочкой, которую она беспрестанно открывала и закрывала, смотрелась в зеркальце.
При появлении Жорика одинаково сонное выражение на лицах мужчин растаяло и сменилось любопытством. Секретарша с пышной прической и серьгами, как у цыганки, оторвавшись от пишущей машинки, глядела на Жорика, словно на пришельца с другой планеты. Он быстренько убрал ноги под стул, кирзухи громко царапнули пол. Припавшая к зеркальцу женщина вздрогнула и тоже уставилась на Жорика. Он с ужасом почувствовал, что на носу у него выступил пот, что брюки - мятые, а лицо небритое. В одном из мужчин он неожиданно узнал круглолицего начальника из райцентра, который ел шашлык у него на заимке. Круглолицый, видимо, тоже узнал Жорика и выглядел крайне озадаченным, явно хотел что-то спросить, ерзал на стуле.
- А вы к кому, товарищ… - оправилась от шока секретарша, сердито качнув цыганскими сережками.
- Я-то? Кхе… - просипел Жорик, смахнув пот. - Кхе… Я того…
- Паркетчик где? - энергично бросила заглянувшая в приемную крупная, мужеподобная женщина в седом парике. Кивнула Жорику. - А, уже здесь! Молодцом!
Она простучала на высоких каблуках к двери напротив, точно так же обитой черной кожей, по-хозяйски погремела связкой ключей. Лица у посетителей снова приняли сонное выражение. Застрекотала машинка.
- Значит, так! - старшинским голосом сказала женщина в парике, вводя Жорика в кабинет. - Управиться до обеда!
Дернув за шнур, она подняла тяжелые малиновые шторы - Жорик увидел на паркете деревянный короб с набором столярных инструментов, стопку плашек. Женщина ушла, стуча каблуками.
В длинном кабинете даже стены, отделанные деревом, поигрывали солнечными бликами. Ворсистый палас был наполовину скатан, и Жорик отметил, что паркетины у самого плинтуса слегка отстают и горбятся. Перебрав в коробе сложенный по номерам инструмент, он успокоился - здесь работал мастер. Снял пиджак, скинул сапоги, чтобы не оцарапать паркет, огляделся: "Сюда, пожалуй, и его кошара поместится!"
Паркетом Жорик никогда не занимался, но слышал о нем в артели. Дядя Вася рассказывал, что дело это хоть и непыльное, но требует уважения. Когда Жорик слышал запах, как он говорил, хорошего дерева, то мог забыть про обиды. Он наморщил нос, предвкушая удовольствие, осторожно, как больного, простучал пол. Похоже, завелась сырость, но тут уж ничего не поделаешь. Правда, кое-что он может. Жорик погладил умащенное дерево, прижался ухом к паркету.
Он приоткрыл дверь, чтобы предупредить о несомненной сырости в перекрытии этажей, и услышал, как секретарша строгим тоном отвечала кому-то в приемной.
- Сергей Аюрович временно принимает в кабинете напротив. Здесь ремонт.
Жорик решительно опустился на паркет. Ну, что ж, пока настоящий паркетчик где-то ходит, он сделает, пожалуй, не хуже. Сергей Аюрович будет доволен. Да ради такого человека Жаргал Нуров готов перестелить весь паркет в этом белоколонном здании! Правая ладонь зачесалась, он взял из короба стамеску, потянулся к стопке плашек, расправил плечи…
Иногда Жорик ловил себя на мысли, что одушевляет дерево, даже безжизненную чурку. Дерево не камень. Когда-то оно росло в лесу, в семье братьев и сестер, радовалось дождю, шумело ветвями, приветствуя весну после зимней дремоты, и глубже пускало в землю свои корни… Ударь по нему топором - заплачет от боли смолистой слезой. Живое оно, дерево, и пусть его спилили, раскряжевали в леспромхозе, но корни, корни остались в земле, а значит, быть новым побегам и новой жизни. Проходя по улицам любого села, он обращал внимание на нижние венцы изб, не завелась ли гниль, морщился, как от зубной боли, если косилась ставня или после дождей зазеленела по краям крыша. Тогда он жалел дом, подходил и вслушивался в дерево, давно утратившее смолистый свой дух. Обращаясь к дому, он ругал хозяина, успокаивал потемневшие бревна, как успокаивают безнадежного больного. Перебирая пиломатериал где-нибудь на скотном дворе, он возмущался, что живой еще, сыроватый, желтеющий занозистыми гранями брус чья-то равнодушная рука бросила прямо в навозную жижу. Огорчался, если примечал в ровной и длинной доске сучок, что язвочку на теле здоровой плоти. Тогда дядя Вася, их артельный, кричал, что опять на Жорика "нашло", мужики галдели, что с такими темпами они не закончат шабашку в аккордные сроки.
"Находило" на него, впрочем, все реже и реже - с годами Жорик начал стыдиться жалеть дерево на людях. Кто его-то самого пожалеет? Человека жалеть куда труднее, Жорик это понимал…
Через два часа работа была закончена. Жорик аккуратно сложил инструмент, собрал в ладонь кусочки дерева, не найдя урны, сунул их в карман пиджака, сдул невидимую пыль с только что уложенных паркетин, четко выделявшихся на полу белым квадратом. С чувством собственного достоинства надел сапоги, разогнувшись, оглядел работу. И самый искусный паркетчик не усмотрит здесь изъяна: плашки лежали ровно, плотно, одна к другой. Он вздохнул. Благостнее и умиротворенное чувство объяло его. Сергею Аюровичу будет хорошо работаться, никакой скрип под ногами не отвлечет его от решения государственных вопросов. А то, что большие люди, думая о важных делах, имеют привычку расхаживать по кабинету взад и вперед, - Жорик видел в кино.
Женщина в парике, ею оказалась комендант здания, приняла у него работу, похвалила и сказала, что может провести в буфет. Жорик отказался. Комендантша достала из холодильника, стоявшего за книжным шкафом, сверток и обронила, что хотела бы иметь такой же паркет у себя дома. Жорик сглотнул слюну и кивнул.
Он еще раскатывал палас, когда в приемной послышались голоса. Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Сергей Аюрович с тонкой папкой в руке.
- Здравствуйте, - робко сказал Жорик, пересиливая острое желание поклониться.
- Здравствуйте, дорогой, спасибо, - ровным голосом, не повернув головы с седоватыми бачками, молвил Сергей Аюрович. Он устроился в кресле, зашелестел на столе бумагами.
- Не узнаете, Сергей Аюрович? - спросил Жорик, переминаясь.
Сергей Аюрович, записав что-то в настольном календаре, коротко взглянул на Жорика, улыбнулся.
- Ну, отчего же? Второй день над паркетом колдуете? Извините и еще раз спасибо… - он наклонился в сторону, - как в кино! - и тем же ровным голосом сказал невидимому собеседнику: - Танечка, приглашенные пусть заходят.
- Как же, как же, Сергей Аюрович, - заволновался Жорик, - это же я, Нуров, из района…
В приемной завозились, закашляли, в кабинет один за другим вошли мужчины с папками, застучали отодвигаемыми стульями. Последним в дверь протиснулся круглолицый.
- Нуров я! - в отчаянии залепетал Жорик. - Вы еще с этим товарищем, - он показал на круглолицего, чья рука вдруг завязла в узле галстука, - ко мне на отару приезжали, этот… шашлык кушали. Шофер у вас Коля! Он еще за баранами перед свадьбой вашего сына приезжал…
В кабинете установилась тишина.
- Татьяна… - склонился над селектором Сергей Аюрович.
- … а они говорят - плати! До милиции дошло! - не унимался Жорик, сглатывая окончания слов. - Им что? Я ж не для себя! А они говорят… скажите им! Полтыщи! Я ж не шабашник какой, у меня таких денег нету! А они говорят…
- Это беспрецедентно, - торжественно сказал кто-то в тишине.
Жорик обрадовался поддержке и, не найдя сочувствующего, как к знакомому, обратился к круглолицему. Лицо это медленно вытягивалось, в глазах плеснулся испуг.
- …а они говорят - под суд!
- Татьяна Дондоковна, проводите товарища. Товарищ ошибся дверью, - спокойно, с нотками сожаления сказал вошедшей секретарше хозяин кабинета, и лишь по тому, как сузились внимательные умные глаза, Жорик понял, что его узнали.
С пылающими ушами, не чуя под собой ни паркета, ни асфальта, Жорик очутился на площади с курткой в одной руке и свертком в другой. Он хотел запустить этим свертком в раздражающе яркую синь неба, но солидные толстостенные дома вокруг площади угрожающе накренились и сомкнулись, и он опомнился.
Прижимая сверток к груди, Жорик шагал в нарядной толпе куда глаза глядят. Как же так? Он же не ошибся! Это была его, Сергея Аюровича, дверь!
Ноги принесли его на вокзал. А куда в самом деле было податься? Жорик догадывался, что в горячке наговорил лишнего в том лакированном кабинете, да еще в присутствии людей. Кому же понравится? Собственно говоря, в город он приехал к брату, что же тут взять с чужого человека?..
Но обида от этих разумных доводов не убывала. Сидя на вокзальной лавке, Жорик жевал вкусную копченую колбасу, которую за работал на паркете, сдабривая ее соленой слезой.
"Ураганные ветры, скорость которых достигала ста семидесяти километров в час, пронеслись за последние сутки над многими районами Австрии. Ветер валил деревья, телеграфные столбы и опоры линий электропередачи, срывал крыши с домов и хозяйственных построек. Десятки деревьев, обрушившихся на железнодорожное полотно и автодороги, прервали движение поездов и автомашин… В воскресенье в Альпах погибли шесть человек, пропал без вести один, многие получили ранения. Синоптики связывают подобные погодные явления с мощным потоком воздуха из Атлантики…".
Сочувственно шмыгая носом, Жорик застыл с колбасой у рта, другой рукой прижимая к уху транзистор. Он искренне удивлялся, как это диктору удается читать подобные ужасы бесстрастным тоном.
- Слышь, земляк, дай зобнуть… - возле лавки какой-то тип, переминаясь в кедах, грязным пальцем показывал себе в рот.
Жорик быстро дожевал колбасу, спрятал транзистор за пазуху и критически оглядел незнакомца. Ну и вид!
- Во народ пошел! Окурка не оставят… - распахнув засаленный ватник, тип почесал голую грудь под майкой и зашарил подбитым глазом вокруг лавки.
- Не курю, - вызывающе соврал Жорик и ощутил прилив гордости.
Тип залился мелким бесом, словно в горле у него запрыгала горошина, хлопнул себя по животу, там, где майка была грязнее. Повалился на лавку, задрав ноги в армейских галифе. Жорик отодвинулся. От незнакомца несло кошарой.
- Ну! С тобой обхохочешься! - выдавил тип в изнеможении. Потрогав синяк, подмигнул здоровым глазом. - Нам бы перезимовать, а, брат? Я тебя еще в отделе приметил! Против ЛОМа нет приема, хе!
Незнакомец помахал руками, как крыльями.
- Че, в теплые края? Одобряю. Советую товарняком на четвертом пути. Кабы с поезда не сняли, счас бы дыни жрал! Факт! Эхма, занесло меня в край непуганых идиотов!
- Это почему же идиотов? - обиделся Жорик.
- Да кто тут жить станет? Степь да степь круго-ом… Сплошной сквозняк, бр-р! И подмораживает. Точно! А я все-таки не Снегурочка.
Кроме того, унижено мое человеческое достоинство!
- Чего унижено? - открыл рот Жорик.
- Тебе не понять, - изящно, как в тогу, завернулся в телогрейку незнакомец. - Это дело принципа. Я запретил себе работать. Я птица вольная, куда хочу - туда лечу… Мусор грести! Это ж надругательство над личностью! Принцип у меня, понятно?.. А ты, земляк, прибарахлился! - восхищенно осмотрел он Жорика. Особенно ему приглянулись сапоги. Он подвинулся ближе. - Может, вместе рванем, браток? В такой одежке не стыдно к мягкосердечным гражданам подкатиться!
Жорик отодвинулся: тоже, брат выискался!
- Ну, как хочешь… Рыба ищет где глубже, а человек где рыба, - выпалив ату сентенцию, незнакомец бросился к двери - только кеды мелькнули…
В' динамике над головой пробубнили нечто, но люди непостижимым образом уловили в том смысл - зал ожидания пришел в движение. Жорик, распихивая встречные узлы и авоськи, огрызаясь на ходу и уворачиваясь от мужских плеч, пыхтел, как паровоз. Он шел против течения. Ему вдруг это представилось очень важным. В месте назначения - у входа в ресторан - он придирчиво обозрел себя в большое зеркало. И, как ни выпячивал грудь, остался крайне недовольным. Небритая, с торчащими там и сям редкими волосенками физиономия, бегающие узкие глазки, сбитые сапоги, пузыри на коленях… Недалеко же он ушел от "земляка" в галифе! Жорик, как заядлый щеголь, повертелся перед зеркалом, но, углядев заплатку на локте, вконец расстроился. Рядом прыснули от долго сдерживаемого смеха. Девчонка-гардеробщица, пригнувшись за стойку, ладошкой закрыла крашеный ротик. Жорик втянул голову в плечи и с ненавистью зыркнул кругом.
Он, что ли, виноват в том, что отразило зеркало?
В горле набух комок и никак не сглатывался. Какая-то сопливая девчонка, и то смеется над ним, всякий тип в кедах и галифе, голь привокзальная, учит, как нужно жить! Сколько же можно? В насмешку, что ли, назвали его Жаргалом?…
Когда он с победным плачем явился в этот мир, слабой от мучительных потуг матери соседка сказала, что чуть раньше во дворе оягнилась их единственная овца, да как! Принесла сразу двойню! Большая радость для бедной семьи. "Сын! Сын! Сын!" - запел где-то рядом отец. Мать в волнении прошептала: "Счастье, счастье, люди…"
Добрый знак усмотрели в том шулутские старики. Дедушка не раз пересказывал ему историю его рождения, безмятежно при этом улыбаясь. Но только от соседки татарки Танзили узнал позже Жаргал, что овца тотчас не облизала второго ягненка, не подпустила к вымени. А через неделю тот пропал, не помогли и бутылочки с молоком.
Он никогда не придавал значения этой истории, достойной лишь уха женщины, но сейчас вспомнил - будто кольнуло. И такая обида стеснила грудь, что хоть головой об этот цементный пол! Он прислонился к стене, пытаясь поймать чей-нибудь взгляд. Напрасно! Люди были заняты, их ждали неотложные дела: накормить ребенка, сбегать в буфет, сдать на хранение чемодан, купить билет, прочитать газеты. Если и пожалеют, то мимоходом, и снова будут таскать туда-сюда свои чемоданы, набитые барахлом, которого у него никогда не было, читать свои газетки, утирать сопли своим детям, есть, пить, любить друг дружку… В их жизни ему нет места. Не предусмотрено. Что же, если он паршивая овца, то пусть его выбракуют из этой жизни во имя улучшения породы, только чтоб сразу, без фальшивых расспросов о здоровье.
Пытаясь избавиться от удушливого комка в горле, он полакал из питьевого фонтанчика. А подняв глаза, без удивления, словно был уговор, кивнул старухе в изношенном дэгэле, радостно вставшей со скамьи напротив - личико ее светилось надеждой и мольбой. Стало ясно: она ждала его здесь, у питьевого фонтанчика, с самого утра, зная ту простую истину, что человек ли, зверь ли рано или поздно приходит к воде. Наверное, и он, пусть неосознанно, ждал такого исхода. Он не питал к старухе ни толики участия. Она ему нужна - вот в чем суть. Нужен ли он ей - это неважно. Из западни есть выход…
Он вспомнил забрызганный кровью снег, торчащую волчью лапу в стальных зубьях, словно облитых темным сиропом. После засушливо го лета солки совсем обнаглели, начали в открытую нападать на колхозные отары, и чабанам выдали новые, в смазке, капканы, хотя от них было мало проку. Серые хищники разобрались в нехитрой человеческой уловке, и только один, потерявший чутье от голода, польстился на кусок барана. И все-таки волк, поняв неминуемую свою погибель, ушел на волю, перегрызя собственную лапу.
Отца он не знал, мать - слабо, а дом заколотил досками. Он уйдет на волю - в другие края, к морю, где кушают дыни, понадобится - к черту на задворки, перегрызя пуповину памяти о малой родине, обернувшейся мачехой. За его шкур/ они не получат ни копейки! Братец, хоть он и сволочь оказался, прав в главном: надо быть сильным, иначе сожрут с потрохами, как глупую овцу. Он не овца, он - степной волк!
Усмехаясь, он подошел к старухе, и она доверчиво отдала ему свой фиброзый чемоданчик. В кассе его обслужили вне очереди.