- Эй, иди молоко пить, - сказала она, снова принявшись отжимать подол. - Ильгиза хочешь увидеть? На мельницу пойдешь - увидишь. Сено косит.
Молоко было холодное, густое. Лепешки белые с поджаристыми пузырями и пылинками древесной золы.
26
Ильгиз точил косу, когда Андрюша подошел к нему.
Брусок легко летал по кривому лезвию. Рукава рубахи, она закрывала спину Ильгиза, были завязаны на шее. Из травы чуть высовывались кромки резиновых голенищ, штаны над ягодицами глядели круглыми сатиновыми заплатами.
"Цынь-джик", - тонко звучало с косы.
"Тинь-цынь", - пела синица.
Органно гудя, кружил над цветами шмель. В березовой роще, мягко белевшей на косогоре, стрекотала сорока.
Ильгиз воткнул черенок косы в землю, вытащил из кармана пучок клубники, кинул навстречу Андрею.
- Ешь.
Ягоды были крупные, вафельно-пористые, но зеленые и настолько кислые, что глаза заводило под лоб.
- Знаешь, что я придумал. Мы с тобой должны клубникой торгануть. Созреет когда. Четыре ведра соберем - на базар, еще четыре - на базар.
Ильгиз хитро прищурился, сел на корточки, да так, словно держал за ушки зажатое между ног ведро, и закричал:
- Огромная клубника, вкусная клубника. Гривенник - стакан. Совсем дешево, просто дарма. Раньше рубль стоил. Сахар берешь, варенье варишь. Вкусное варенье - зубы съешь.
Андрюша положил ладонь на горячую, шитую серебром тюбетейку Ильгиза, чуть-чуть толкнул. Ильгиз повалился на спину.
- Для чего продавать?
- Для денег.
- Лично мне они незачем.
- На фига волку тужурка? По кустам ее трепать?
- Правильно, Ильгиз.
- Твоему отцу.
- У отца есть деньги в загашнике.
- Чтоб не вынуждал…
- Обойдется.
- Опять полезешь на склад?
- Держи карман шире.
- Не зарекайся.
- Покамест клубника поспеет, я уж уеду.
- Тогда зачем приехал? Тогда не приезжал бы совсем.
Ильгиз никогда не жадничал. Но попробуй выпроси у него "литовку" - упорства не хватит. Погоди да погоди. А сам все подсекает травяные полукружья, все углубляет прокос в сторону реки. Годи́ть устанешь. Лезвие уж затупилось, уж надо бруском почиркать, уж пот сыплется с головы, как роса с утренних ракитников, а он все вжикает косой.
Андрюша обиделся, хотел было слазить в пещеру, из которой вытекал студеный ручей, но его окликнул с дороги Баттал. Как и вчера, он был на белом рысаке по кличке Сарбай. Конь и нынче танцевал под Батталом, только Баттал сидел в седле сутуло, дрябло колеблясь, будто привязанный. Прошлой ночью он не вернулся из района; вероятно, лишь недавно явился домой.
Ильгиз не ответил на приветствие старшего брата. Было бы можно подумать, что он не слыхал приветствия, кабы взмахи "литовки" не стали короче, резче.
Над плечом Баттала отливала синевой новенькая коса.
Андрюша обрадовался косе, Баттал - косцу, да такому охотливому, что разбирал смех: Андрюша прямо-таки заплясал.
Поляна, облюбованная Андрюшей на выкос, лежала меж деревцами боярышника. Боярышник цвел. Полированной гладкости стволы кругло и нежно глянцевели. Впервые он лакомился ягодами боярышника не где-нибудь, а именно здесь. Сидел у отца на плечах, срывал чуть привядшие, а может, прихваченные ранним сентябрьским морозцем ягоды, тянул их в рот, сплевывал зернышки в ладошку, она делалась клейкой, оранжеватой. Тогда ему было годика четыре. Всему наперечет он радовался, даже тому, что из веток боярки торчали кусучие шипы. Но самым счастливым тогдашним впечатлением Андрюши было то, что его детство будет нескончаемым, что отец с матерью, родственники и знакомые, солнышко, животные и природа будут только о том и заботиться, чтобы доставить ему удовольствие.
Как неуследимо меняется восприятие. И странно, странно. Словно т о был не ты и т е х чувств у тебя не было, а ты позже их нафантазировал. Прошлым летом он тоже гостил у Ташбулатовых во время сенокоса. Правда, тот сенокос был скудным и запоздалым из-за суши от мая до августа. Сейчас июнь, сенозарник, так называет этот месяц Андрюшина мать, и травостой на редкость богатый: пройдешь одну ручку, а валок отмашешь такого объема, точно дал две ручки - туда и обратно.
Чтобы быстро не запалиться и не работать вполунаклон, поначалу Андрюша чуть переступал и тонко вводил в траву нос "литовки", поэтому корпус его был прям, взмах не требовал рывка. Мало-помалу Андрюша стал поглубже заводить косу, и требовалось большое усилие, чтобы п р о н о с и т ь ее сквозь травяную чащобу, но стати не потерял и утомлялся мерно.
Баттал, расседлавший коня и отпустивший его пастись, прежде чем завалиться в тень боярышника, похвалил Андрюшу.
- Правильный ритм взял. Твоя сноровка сообразительная. Давай жми до реки и назад к Кызыл-Тау. - Вдруг засмеялся ни с того ни с сего, однако тут же выяснилось, что с с е г о: предварил отношение к своей шутке: - Начальник похвалил - развивай энтузиазм.
Вспоминая о детстве, мать часто рассказывала о покосах. Жили в шалашах, косили по холодку, днем копнили и стоговали. К ночи везли сено в деревню. Вдоль проселка в овсах булькали перепела. Она любила ездить на самом верху воза, около звезд. Похвала луговому разнотравью была ее слабостью. Это был повод для подскуливания в семье над ней. Рьяней других подсмеивался над матерью Никандр Иванович: "Стеша, разнотравье-то распиши".
Кто из косцов пытается различать, какую траву подсекает? Важно, чтоб она стояла стеной. Невольно взгляд косаря, конечно, выделяет желанные молочные травы или пустые, но почти всегда они существуют для него сплошняком, как рябь на озере.
Дорвавшись до "литовки", Андрюша воспринимал траву массивом. Когда дважды кряду, возвращая косу на замах, потянул вместе с нею и часть травы, то наклонился, чтобы выяснить причину. Да это заячий горошек! Так ухватисто и тщательно перевил клевер, щетинник, метлицу, погремок, осоку, что лезвие, при всей его остроте, не выпутаешь из травы, если не поднимешь косу вверх пяткой.
Потом, наблюдая за пчелой, он разглядел, что на поляне много вейника, тимофеевки, зубровки, золотарника и погремка. Погремку он обрадовался: срывал соцветия и высасывал из них нектар с удовольствием.
27
Ильгиз и Андрюша конопатили плоскодонку растеребленной пеньковой веревкой. В песчаной ямке горели еловые поленья. Над ними висело ведро с комками вара. Вар подтаивал, оседал. Меж комками выдувало лаково-черные пенистые струйки. Едва смола полностью растопилась и пожижела, она стала выпыхивать из круглых дыр, образующихся на поверхности, изжелта-коричневый газок. Андрюша только собрался помешать смолу, как Ильгиз остановил его, резко вскинув ладонь:
- Айн момент.
Он ушел в плетеный сарай, где оскорбленно фыркал и бил копытами в деревянные ясли жеребец Сарбай: раздражал запах смоляного угара, не нравилось, что Баттал выманил его ласковым зовом из рощи вязов, оседлал, зачем-то пошел в дом и словно сгинул. Ильгиз принес из сарая завернутый в вощеную бумагу солидол.
- Заливка некрепкая получится без солидола. С этим штуком зубами не соскребешь.
Ильгиз делался важным, когда сообщал то, чего Андрюша не знал. Плоскодонку они готовили для перевозки сена. Сарбай никогда не ходил в оглоблях. Привести лошадь из лесничества было Батталу недосуг. Подолгу отсутствует, будто бы находится в объезде. Дескать, много баловства на участке: мужики так и метят рубить сосну на дома, туристы - устроить пожар, городские - скосить чужую делянку. На самом же деле он уезжал на свидание с учительницей Гульфизой.
Сегодня Марьям просила Баттала не ездить в объезд хотя бы до полудня, покамест вместе с мальчишками плоскодонку не просмолит и не спустит ее на воду. Марьям знала, куда он ездит, но сказать об этом стеснялась, и теперь Баттал шумел на жену в прихожей, упрекая в несознательности, а она молчала и резала ромбы из тонко раскатанного теста и опускала их в казан, где играл жировыми линзочками бараний навар.
По аульному простодушию Марьям надеялась, что он соблазнится бишбармаком и бутылкой водки, за которой вчера вечером сходила в мельничный поселок. Бутылка зеленела своим толстобоким стеклом, погруженная в ведро из белой жести.
Баттал пробежал в сарай, когда Андрюша лил смолу на обшмыганное об камни днище, а Ильгиз размазывал ее по трещиноватой доске.
Через минуту Баттал уже выехал со двора.
Утро было воскресное. По улице пылили, скрываясь за горой, грузовики, автобусы, легковые автомобили. Провозили массовщиков, туристов, рыболовов, музыкантов, бочки с пивом, ящики с колбасой, батонами, сластями, со спиртными напитками.
Завывание машин отрывало Андрюшины глаза от днища плоскодонки. Он глядел через плетень, ища среди проезжих знакомые лица. Когда шум какого-нибудь мотора, приближаясь к дому Ташбулатовых, начинал замирать, Андрюша оробело ждал: не отец ли? Отец мог догадаться, куда он сбежал.
Но машины всего лишь притормаживали перед свертком к броду, и опять Андрюша либо шпаклевал щели пенькой, либо лил смолу, тревожась, как бы не принесло отца, и совсем не надеясь, что его навестит кто-то из своих: мать не переносит дорожной тряски, Иван работает, Люське лишь бы н е с т и на него, с Наткой - разрыв.
За шпаклевкой и заливкой дощаника он мало-помалу забыл обо всем. Он молчал - работа всегда его увлекала. Ильгиз работал шумно; любовно оценивая сделанное, он стучал пятками в борта, насвистывал, выпяливал язык.
- Андрюша, слыхал про воздушный десант без парашютов?
- Без парашютов?
- У нас в школе военком выступал. В пустыне высаживают десант. Метров с пяти прыгают, с вертолетов. Используют силу инерции. Даже танки сбрасывают на лету. Танк, конечно, заводит мотор. Люк открывают, он летит вниз, приземляется по кривой. И без остановки мчится.
- Ловко придумали.
- Я тренируюсь.
- Неужели с вертолета?
- С дома. Хочешь спрыгну?
- Приведем в порядок лодку, тогда спрыгнешь.
Ильгиз был порывист: что ему загорелось сделать, то откладывать не будет. Он подбежал к лестнице. Не держась за боковины, всходил по березовым поперечинам. Они были ребристы. Андрюша боялся, что Ильгиз упадет.
Конец лестницы заскользил по краю крыши. Ильгиз поймался за боковину, оттолкнулся, прыгнул. На земле вы́резалась тень лестницы и вмиг исчезла, прихлопнутая самой лестницей.
Андрюша подбежал к Ильгизу. Ильгиз был бледен, на колене, облепленном песчинками, взбухали капли крови. По Андрюшиной спине пробежал озноб, и вдруг все стало красным: Ильгиз, двор, лодка, сараи, навес, под которым лежали долбленые полные воды колоды и мерцающие камни соли.
28
Из-за красного дома мелькнула красная фигурка: Андрюша невольно пошатнулся ей навстречу. Натка!
Красное исчезло. Натка, смущенная, опустила на гранитную плиту корзинку.
- Откуда взялась?
- Из города.
- Догадалась, что я здесь?
- Я к Ильгизу. Думала, ты в саду.
- Ври.
- Почему думаешь: ко мне не может приехать?
- Просто усомнился.
- А ты не сомневайся. Именно к Ильгизу. В гости. Зимой он к нам заходил. Ответный визит. Не сомневайся.
- "Не сомневайся"? Я еще не офонарел от глупости.
К тому, что из коленки Ильгиза текла кровь, Натка отнеслась решительно: принялась промывать ссадину колодезной водой. Андрюшу послала к Марьям за бинтом. Вместо бинта он принес марлю и щепотку золы. Натка повозмущалась: дескать, нестерильно, однако посыпала ссадину золой.
По-прежнему было любопытно Андрюше, догадалась ли Натка, уезжая из дому, что он здесь, или встреча их совсем случайная? Эх, если б знала… Но кто ей мог сказать о его исчезновении? Иван? Он умеет молчать. Мама? Она вообще молчальница. Редкий раз п р и о т к р о е т с я. Правда, она относилась к Натке иначе, чем к другим девчонкам. Отец? Да нет.
Натка связывала концы суровой нитки, которой поверх марли опутала Ильгизово колено. Ее волосы распались, между ними была видна шея, чуть пониже лучились на платье выпуклые лакированные пуговицы.
Ильгиз подул на волосы. Сначала вкрадчиво, робко, потом вдруг озорно хлебнул воздух и дунул так резко, что меж ее дымно-голубыми, отливающими пеплом волосами засветилась белая-белая кожа. Натка ударила Ильгиза в плечо.
Андрюшины кулаки невольно сжались. Проучил бы Ильгиза, если бы не был ему другом. И все же, чтобы ненароком не ударить Ильгиза, отошел к плоскодонке, снял с огня ведро, где пылал вар.
- Андрюш, за ягодами пойдешь?
- Мало спелых, да и лодку надо смолить.
- Может, он тоже за ягодами хочет? - спросила Натка.
- Расшиб ведь ногу.
- Возьмет да увяжется.
- Он что, враг себе?
- Слепой сказал: "Посмотрим", глухой сказал: "Услышим".
- А чего? Возьму и увяжусь.
- Я твой лечащий врач, запрещаю.
- Мы женщинам не подчиняемся.
- Кто "вы"?
- У нас не подчиняются.
- Тут женщин нет. Во-первых. Не лги. Во-вторых.
- Порядок такой.
- Идиотский порядок.
- Какой?
- Феодальный.
- Чем плохо?
- Всем.
Андрюша накренил ковш, в нем буро чадила зеркально-яркая смола. Тоненькая жаркая струйка угодила на пеньку, натолканную в щель. Залив шпаклевку варом, Андрюша молча пошел к воротам. Он понимал, что обидит Ильгиза своим холодным уходом, но не мог побороть неприязни.
Калитка тявкнула щеколдой. И опять тявкнула: следом появилась Натка. В раздумье он стоял возле нее. Наверно, надо было сказать Ильгизу какие-то слова?
Шевельнулся, чтобы дернуть ремешок щеколды, завязанный на конце шариком. Шевельнулась и его тень - короткая, скомканная, уродливая. Напомнила ему, что он костляв, слишком широк в плечах и слишком узок в бедрах. Огорчился всего лишь на мгновенье: чего переживать - красивым не станешь. Впервые легко примирил себя с собственной некрасивостью. И подосадовал: как, по-видимому, был глуп, что не мог раньше додуматься до такой обычной мысли?
Над плетнем серебрилась тюбетейка Ильгиза.
- Быстрей. Одному скука.
- Постараемся, - не оглянувшись, ответил Андрей. Под ногу угодила консервная банка. Пнул. Покатилась, взмахивая бумажной лентой с оттиском "Щука в томатном соусе".
Натка шла посредине дороги, из-под желтоватых кед выхлопывалась горячая пыль. Белое платье (красные поперечные полосы до пояса, продольные - на юбке) было перехвачено широким черным ремнем.
Андрюшу проняло запоздалой радостью: Натка в Кулкасово. Будет целый день, а может, два, а то и больше. Это возмутительно, что он до сих пор не чувствовал, какое счастье, что она в Кулкасово! Ильгизка виноват. Кровь… Дунул в волосы. А! Чего тут нехорошего? Наверно, еще смотрит из-за плетня? Ага, стоит, положил подбородок на плетень. Грустны коричневые глаза.
- Ильгиз, лови банку.
- Зачем?
- Нарой червей. Вечером порыбачим.
- Кидай.
- Ты не больно-то падай духом. До реки на тележке довезем. Нат, да?
- Кого другого не повезла бы, Ильгиз славный.
- Правильней - нелепый. Какое лекарство ни попадет под руку, раз - и съел. Для защиты от будущих болезней.
- Впрок, - с проказливой улыбкой сказала она.
- Нат, откуда ты узнала, что я драпанул из дому? Догадалась, что сюда?
- Сказала - ответный визит.
29
Натка считала Андрюшу чудаковатым. Не бреется, большеногий, косолапый, но не собирается исправлять походку, штанины дугой. Будь пошире брюки, не бросалась бы в глаза его большеногость. Зачем-то играет в футбол босиком, часто запинается большими пальцами о бугорки. Взглянешь - ведет мяч, не успеешь моргнуть - прыгает на одной ноге, держась за ушибленный палец. Над ним потешаются. Ему хоть бы что. Чуть-чуть похромает, снова носится за мячом. Смешно и досадно смотреть, как мелькают его распухшие пальцы.
К тому же Андрюшечкин удивительно недогадлив. Разве бы она могла приехать без девчонки к Ильгизу? Да и возможно ли это, чтоб она поехала в единственном числе к какому-нибудь мальчишке, будь он сам Андрюшечкин? Другой бы давно сообразил, что она неспроста пустилась в щекотливое для собственной чести путешествие.
Он счастливо улыбнулся навстречу ее обиженному взгляду и снял кольцо коры с сосновой палки.
"Андрюш, ну догадайся".
Он положил кольцо на дорогу, внутри кольца растерянно забегал муравей, тащивший крошечное яйцо.
"Возьму и чуточку намекну".
Муравей быстро успокоился, поднял яйцо, сделал попытку влезть по коре, но сорвался.
"Намекну - допытываться начнет, почему приехала".
- Что? Не влезешь, работяга? Тогда топай беспрепятственно.
Андрюша поднял с земли кольцо, муравей торопливо заковылял дальше.
"Интересно, за что он на Ильгиза дулся?"
Он вырезал зубцы на кольце коры, посадил кольцо на малиновую шевелюру татарника.
- Король… Французский король Филипп Четвертый Красивый.
"Король, король… На муравья обратил внимание, на татарник. Приехала я или не приехала?"
Зарделись, словно напекло солнцем, щеки. Приложила к ним ладошки, но жа́ра не уняла. Разобиделась на Андрюшу еще сильней, невольно потерла кулаками веки.
Он бросился к ней.
- В глаз попало?
- Да.
- Есть платочек?
- Не сумеешь.
- Сумею, Наточка.
- Пожалуйста, без уменьшительно-ласкательных суффиксов. Тургеневский сахарок. Кажется, соринка. Проморгалась.
- Обманщица.
Она засмеялась и протянула Андрюше корзину.
Он тоже засмеялся и взял корзину.
- Ты-то что смеешься?
- Хитрая ты, - вот что. Хитрая и умная.
- Хитрая? Может быть. Умная? Чего нет, того нет.
- Я же сказал: хитрая. Хитришь: пусть, мол, докажет, что я умная. Между прочим, Тургенева ты зря ущипнула.
- Привычка с детского садика. Мешают драться, поневоле научишься щипаться.
- Зато на гитаре легче научиться.
- Ненавижу гнаться за модой.
- Противно?
- Как бы мне бы не походить бы на самого себя бы.
- А почему-то со штамповкой не борются.
- Удобно, выгодно, надежно. Андрюшечкин, слушай, а ведь тебе в армию скоро.
- Мое спасение.
- И мое горе.
- Из-за того, что девчонок не призывают?
- Бредим казармами круглые сутки подряд.
- Тогда… Не понимаю.
- Не раньше дойдет, чем свет от созвездия Волопаса.
- У меня вязкий русский ум.
- Чей, в таком случае, мой ум?
- Ты любишь звезды, волосы твои пепельные, каких на земле почти нет, - значит, ты из космоса и у тебя ум световой, а то и сверхсветовой.
- В смысле скорости и света одновременно? Все равно, Андрюш.
Дорога обогнула колок, матово светивший из глубины стволами берез, соскользнула в тень вязов, оттуда, перебежав через гремучий брод, вскарабкалась на крутой берег. Дальше она рассекала ржаное поле.
Перед входом в рожь лежала, скрутившись, коричневая, лоснившаяся красным, сиреневым змея.