2
Андрюша схватил в прихожей велосипед, передним колесом зацепил за ручку бабушкиного сундука, больно ударился коленом о педаль. На лестнице оглянулся. Вслед за ним бежал отец. Вздулась над спиной сатиновая рубаха.
Никогда Андрюше не приходилось открывать так подъездную дверь. Руки, словно бы сами по себе, выкинули вперед велосипед и - трах колесами в дверь, и Андрюша на крыльце о две ступеньки, и велосипед уже на асфальте, и в глаза блеснула коричневая кожа седла. Прыгнул, покатил по наклонной боковой дорожке двора. Сворачивая под арку, увидел в подъезде отца. Хлопчатобумажные брюки взбугрились над карманами - кулаки кубические втиснул туда.
Лихо давил на педали. Пространство в ободе колеса затянулось серым блеском. Тени карагачей, манекены за витринным стеклом, афиша возле каменной балюстрады кинотеатра (наивно бесшабашное, с чаплинской грустной ужимкой лицо индийца Раджа Капура) - мимо всего этого Андрюша пролетел, не зная, куда он и зачем, и лишь затормозил перед разноцветным ливнем автомобилей. В просветах между машинами возникла мать, стоявшая на противоположной стороне шоссе.
Она разговаривала с такой же приземистой, как и сама, женщиной, только мать была одета по-простонародному, а ее собеседница - как интеллигентная дамочка. На ногах матери были зеленые полуботинки, свиные, выгоревший до коричневы суконный костюм, белый в крапинку платок, а на той - алые из перекрещенных ремешков босолапки, васильковое платье и соломенная шляпка-черепок, украшенная матерчатыми флоксами.
Когда Андрюша пересекал шоссе, он узнал в дамочке учительницу истории Лидию Матвеевну Карасеву. Пять лет тому назад Лидия Матвеевна была его классной руководительницей, потом ее назначили завучем школы, и с тех пор она давала уроки только у старшеклассников; кроме истории она преподавала обществоведение. Встречая Лидию Матвеевну, Андрюша сразу же вспоминал, как она избила его линейкой. Это случилось где-то в сентябре. Урок истории был после урока английского языка. Андрюша в тот день дежурил. Он вбежал в класс, когда Лидия Матвеевна уже поднялась на кафедру. Ему было радостно и хотелось козырнуть выученной английской фразой, он спросил, обращаясь к классу:
- Ху из эбсент?
Ей показалось, что он выругался. Она затопала каблучищами, схватила его за руку и уволокла в пустую учительскую. Там закричала:
- Повтори, что ты сказал.
- Я спросил по-английски: "Кто отсутствует?"
- Негодяй, ты заругался.
- Вам почудилось.
- Ах, почудилось?!
На столе, застеленном малиновым сукном, лежали огромные деревянные циркуль, транспортир и линейка. Лидия Матвеевна схватила линейку, принялась бить по чему попадя. Он пытался уворачиваться, подставлял руки, но она била метко и свирепо, от боли он метнулся вон из учительской. Напоследок линейка настигла Андрюшу на пороге: словно вонзилась под лопатку.
До ночи он пропадал у пруда. Бродил по берегу, и никто ему не был интересен, даже рыбаки, таскавшие с яликов красноперок. Никогда еще обида не кружила так в его душе, чтоб казалось - она вовек не утихнет.
Он ожидал, что застанет у себя Лидию Матвеевну. И действительно, застал. Она сидела с его матерью на диване в большой комнате. Его ранец, лежал посреди круглого стола.
- Что ж ты, милый, наделал? - горестно спросила мать. - Отец узнает - засекет до полусмерти.
- Она наделала.
И ушел в смежную комнату. Оттуда он услыхал, как мать промолвила:
- Он у меня никогда не врет: напрокудил - повинится, не виноват - греха на душу сроду не возьмет.
- Я не могла ослышаться.
И Лидия Матвеевна слила английские звуки так, как их соединило ее воображение. С этого дня Андрюша решил, что у Лидии Матвеевны неприличное воображение, и все-таки он огорчался, убеждаясь в этом.
Будто бы проверяя, как проходят занятия по физкультуре, она поднималась в спортивный зал. Приходила поотираться возле физкультурника, на которого засматривалась. Он же был учителем труда. В школе говорили, что он платит алименты на двух детей от первого брака, да от второго брака у него трое, и все сыновья, поэтому Лидия Матвеевна заботится о том, чтоб он побольше зарабатывал. Кто-то из девчонок однажды сказал, едва Лидия Матвеевна появилась в зале: "Мы лазим по канату, а Лидушка обозревает физкультурника".
Андрюше всегда делалось не по себе, когда она задерживала свои несытые глаза на нем. И хотя при случае, как завуч, проявляла к нему благосклонность, он не мог ее терпеть, и терзался, что скрывает это.
Вблизи Андрюша разглядел, что с соломенного черепка Лидии Матвеевны спущена черная мушкатая вуаль. Ему доводилось видеть шляпки с вуалью, но вскользь, и он предполагал, что ею зашторивают лицо, если опасаются, что их узнают, а также для того, чтобы заинтриговать таинственностью, понарошку ускользать, а потом ловко затеять знакомство.
Рассматривая низколобое, одутловатое, губастое, но не лишенное привлекательности или, наверно, соблазна лицо исторички, Андрюша подумал, что, пожалуй, под вуалью н е с п р я т а т ь с я, зато можно скрыть припухлость век, гречку, прижившуюся на носу, морщинки на губах.
Лидию Матвеевну настолько смутила его пристальность, что ей даже захотелось уйти. Она привыкла к почти гипнотическому воздействию своего высокомерия и к тому, что се взгляд обезволивает встречный взгляд и снимает наблюдательность. Кроме того, она привыкла судить о внешности любого человека с той беззастенчивостью, с которой скупщики судят о физических статях беговых лошадей: не задумываясь над тем, каковы они сами, и уж, конечно, над тем, что возможен обратный суд. По всем этим причинам Лидия Матвеевна была напряженно чутка, панически чутка к вероятному, точному, беспощадному восприятию ее облика.
Она воскликнула, дабы Андрюша переключил внимание с нее на себя:
- Мужик, мужичи́на! Хорош! Ну, хорош! Прямо-таки атлет! - И к Степаниде Петровне: - Не успеешь оглянуться - выросли. Женихи, невесты, отцы, матери семейств, создатели общественного продукта, важные персоны. Раньше я своих учеников поштучно оценивала, теперь, больше двадцати лет их образовываю, теперь - поэшелонно. Год - выпуск, другой - выпуск. Эшелон за эшелоном. - И опять восхищаться Андрюшей, будто он статуя и не способен стыдиться, когда им, при нем же, восторгаются, да притом хитря и с такой вульгарной патетичностью: - Было у меня вас… Но ты на редкость хорош! В тебе мужские мускулы так и выступают! Атлет! Ну, хорош!
Она была польщена тем, что погасила внимание Андрюши. Однако Лидия Матвеевна не подозревала о том, что он считает себя неуклюжим. Без умысла она напомнила ему об этом. Он подосадовал на свое невезучее сложение, и ущемился, и подумал, что она решила над ним поизмываться. Что ж, пусть не надеется на всегдашнюю безнаказанность.
- Лидия Матвеевна, правда ли, будто бы актрисы из французского театра, пока выступали в Москве, скупили женские шляпы? А устроили из этих шляп выставку, над ними ржал весь Париж.
- "Ржал"? Фу. Где ты такие слова усвоил?
- Не на улице же.
- Твой намек отвергаю.
- В пятом классе была одна драчливая учительница. Когда мы сильно смеялись, она кричала: "Прекратите ржать".
- Не будем злопамятны. Говорят, правда, Париж смеялся над некоторыми нашими не совсем удачными шляпами.
- Наверно, на выставке были шляпки допотопные? Как у барынь? И разумеется, с вуальками?
- А вы знаете, Степанида Петровна, ваш сын изрядное хамло.
- Со мной он обходительный.
Он не смотрел на мать, даже не успел взглянуть, а едва она ответила на "хамло", - повернулся к ней. Мать улыбалась. Он обрадовался девчоночьему озорству в ее глазах; чуть было не обнял ее свободной рукой - другой придерживал за седло велосипед, - но остановил, себя: неловко при посторонних. Какая-то натужная судорога вдруг исказила лицо матери. Догадался: через силу она гонит с лица, как ей мнится сейчас, неуместное выражение.
- Больно неуважительно, сыночек, - укорила его мать. И заспешила, испугавшись, что он умчится. (Он хотел уехать, но задержался, чтобы ее не огорчать. И тут же подумал, что не мешало бы стушевать, может быть признать неудачной свою подначку, благодаря которой он так ловко подсадил наглую Лидию Матвеевну.) - Мы здесь до тебя стояли… Лидия Матвеевна хвалила тебя. Де, ты толковый малый. А я сказала, что ты вроде бы немного с припозданием, хотя и порассудительней иного взрослого и остер на язык, коли разозлят. Лидия Матвеевна успокоила меня… Де, припоздание, мол, у него благородное. Де, Илья Муромец на печи сидел тридцать лет и три года, опосля слез и шибко работал на пашне и геройствовал. Точно я передала, Лидия Матвеевна?
- Точно.
- Вы уж, Лидия Матвеевна, на Андрюшу не серчайте. Он поймет.
- Пойму. Без припоздания.
Андрюше была приятна дипломатичность матери, наверно потому приятна, что он чувствовал: она горда и довольна им, - поэтому он настроился на примирительный лад по отношению к Лидии Матвеевне и попытался свести к благодушной шутке и свое припоздание, оскорбившее его и мгновенно прощенное им: если мать заблуждается, то заблуждается чистосердечно, и у нее не было и не может быть умысла, унизительного для него.
Авоську Лидия Матвеевна распялила продуктами. Шелковые желтые ячеи уловили буханку хлеба, так лоснившуюся верхней корочкой, словно ее натерли чесноком, стеклянные банки с баклажанной икрой, свиные консервы, "хомут" ливерной колбасы, бутылку вермута, воздушную кукурузу в пакетике из целлюлозной пленки.
Он предложил подвезти авоську. Учительница было обнаружила свою обычную надменность, смерив оценочным взглядом его фигуру, но тотчас придала лицу выражение простоты, доброжелательства и благодарности, то ли опять "нашла" Андрюшу атлетом, то ли обеспокоилась, как бы он снова не п р и ш п и л и л ее.
- Груз не велик, великодушный рыцарь. Поспешай на турнир. Надеюсь, ты наметил, кого выбрать королевой турнира.
- Для рыцаря лет не хватает. Покамест я только оруженосец.
- Молодец!
- А скольки лет в рыцари принимали? - спросила Степанида Петровна.
- Двадцати одного, мама. Два рекомендателя было. Наденут доспехи, шпоры золотые, ахнут по спине мечом - и порядок.
- Больно было.
- Еще бы, - сказала радостным тоном Лидия Матвеевна. - Я досрочно посвящала вашего сына в рыцари, не мечом, а линейкой, и то он вращался со скоростью турбины.
- Теперь вы квиты с Андрюшей, Лидия Матвеевна. Вы тоже его умело подкусили.
- Квиты! Ну, хорош! Степанида Петровна, я думала, он у вас ни бельмеса не знает историю. Будет сдавать на аттестат, пятерку обеспечу.
- Лидия Матвеевна, я не шибко знаю историю. Просто мне нравятся средние века.
- Не инквизиция ли?
- Я не кровожадный.
- Тогда, значит, духовенство, особенно монашество, конфискация имущества, цензурный гнет?
- Властвовать не собираюсь, наживаться не хочу, скрывать нечего. Мне нравится, если хотите знать, что тогда поклонялись женщинам и у людей была честь.
- Совершенно верно! У них было высокоразвитое чувство достоинства. Что касается поклонения женщине, то… Подоплека поклонения весьма низкая.
- По-вашему. По-моему, духовная. Вспомните Данте.
- Что может быть "по-твоему"? Чтобы объяснить эпоху, надо ее изучить. "Декамерона" прочитал?
- Я пробую изучать. И у меня интуиция. Большинство было чистое. Народ.
- Интуиция не имеет отношения к науке.
- Ко всему имеет. Я, бывает, лишь только увижу человека, а уж знаю, что он мой враг на всю жизнь.
- Болезненная мнительность, возможно шизофрения. На-ро-од… Чем хуже интеллигенция?
- Лидия Матвеевна, он даже бабушкину библию читал.
- Рано ему библию.
- И я говорила - рано. Там и убийства, и жадность, и распутство, и почему-то не осуждаются.
- Отобрали бы.
- Мам, как было, так и описано. По библии много можно понять про те времена. Лидия Матвеевна, я пока не сравнивал народ с интеллигенцией. Вы подсказали.
- Степанида Петровна, вы его все как мальчика преподносите. "С припозданием"?! Безобидного изображаете. Он не такой безобидный. Он уже и врагов себе избирает, Кое в чем он у вас с пересозреванием.
- Не погневайтесь, Лидия Матвеевна, коли неверно что сказала. Я капельку с ваше не училась, Не погневайтесь и на Андрюшу. Давай поезжай, сынка.
3
Спускаясь по шоссе проспекта Металлургов, он забыл об утренних огорчениях. Здесь был зеркальный асфальт и крутой уклон. Гнал велосипед во всю мощь "шатунов" - так он обычно называл свои ноги, заметно расплюснувшиеся в ступнях от ходьбы босиком. Быстрота втягивала его, как втягивает она человечество. Скорость доставляла ему наслаждение; он был сосредоточен на этом чувстве и не думал об опасности. А опасности подстерегали его: он промчался на какой-то вершок от крышки канализационного колодца (в этой ямке с прямыми краями его бы выбило из седла), затем едва не врезался в трамвай - еще весной он сорвал тормоз и сдерживал велосипед нажимом подошвы на переднее колесо. О том, что бы с ним случилось, если бы влетел в гидроуглубление, Андрюша и не подумал, а то, что мог бы врезаться в цельнометаллический трамвай, встревожило на какую-то минуту.
Лихачил он давненько: сначала на шарикоподшипниковом самокате, который смастерил без помощи отца, потом - на велосипедах. Ходил Андрюша, по выражению Никандра Ивановича, с потягом: вразвалку и при этом приволакивал ноги. Нельзя было предположить, наблюдая за ним, что он способен очертя голову носиться на велосипеде. Обычно он и сам не подозревал за собой прыти вертопраха, но стоило ему встать на педаль, оттолкнуться, выстелить корпус в сторону движения - лишь только воздух засасывался за ним да по асфальту протягивался свей из заводской сажи.
По-разному говорили в семье об Андрюшином лихачестве. Бабушка Мотя: "На велосипеде в него ильно бес вселяется", - мать: "Покатил - заклубилась душа от свободы", - отец: "Курфюрст! Кормежка на убой, мало-мальски столярничает… Энергия не по назначению", - Люська: "Ох, не убился бы до армии. Там его вдернут в игольное ушко", - ее муж Иван: "Удальца в себе выращивает. Мне б раньше такую машину, сейчас бы не тосковал о дерзости".
С площади, куда он скатился, открывалось трилучье улиц. По среднему лучу он съехал и теперь давал кругаля посреди площади, на ее лоскутке, который возник от пересекшихся в треугольник рельсовых путей. Он видел магазин оптических приборов, где часто с упоением таращился на очки, линзы, лупы, теленадставки, бинокли, видоискатели, проекционные аппараты, объективы, микроскопы, фоторужья, столики для киномонтажа; в его глаза посвечивала крыльями модель самолета "ИЛ-14", привешенная к нейлоновым нитям за стеклянной стеной авиакассы, где он любил побродить, удивляясь человеческому риску ("Кокнуться ведь можно!") и мечтая о том дне, когда у него будут деньги и, насмелившись, он возьмет и купит билет на Оренбург или Челябинск, или даже на Минеральные Воды. Чуть дальше перед Андрюшиным взглядом скользил пруд, исхлестанный вдоль и поперек дамбами, вихрастыми от ракитника, тополей и тростника, с выгнутым мостом, подле быков которого, близ черных свай, удили с яликов красноперок и окуней, с причалами лодочной станции, к которым неохотно возвращались из увитых маревом просторов остропарусные яхты, бокастые шлюпки, игривые скутера, по-девчоночьи узенькие, невесомые байдарки.
На пруд Андрюшу влекло и чаще и сильней, чем в магазин оптических приборов и в зал авиакассы. Ради рыбалки и того, чтобы красить катера, шлифовать, крыть лаком каноэ, перебирать моторы, чтобы хоть изредка ему давали яхту и он бы сидел у румпеля и командовал пацанами, когда яхта р в е т над волнами с катастрофическим креном, как кому свешиваться, дабы не получился "перевертон", - ради этого он согласился бы жить на лодочной станции впроголодь и ночевать в столярном сарае на верстаке.
В любой другой день Андрюша не раздумывая пересек бы площадь и помчался бы туда по степному прибрежью, правя прямо на вышку спасателей, напоминающую древнерусскую дозорную башню. Теперь ко всему он был равнодушен: к оптическому магазину, к авиакассе, к пруду. Да и ничто другое его не манило, вот он и давал кругаля.
Андрюша чувствовал, что ему скоро станет совсем муторно, тогда он потеряет равновесие и упадет. Необходимо слегка вытянуть ногу, нос полуботинка заденет за асфальт, сведет на нет движение и останавливайся, не слезая с велосипеда. Но он не вытянул ноги́.
С прошлого лета у них дома жил еж. Иногда этот еж вдруг принимался бегать около плинтуса от этажерки до тумбочки и обратно. Думаешь: немного поразомнется и пойдет шнырять по комнате или же пролезет под дверью в коридор и зацокотит на кухню. Нет, продолжает бегать. И так бегает до тех пор, пока есть силенка. В конце концов плюхнется на брюхо и лежит, плоский, лапы нарастопыр, даже хвостишко кургузый видать из-под шерстки и серых игл. Притронешься - не зафырчит, перевернешь - не совьется в клубок. Умер - и только. Отец подтрунивал над Андрюшей: "Опять у твоего Колючкина инфаркт". Но Колючкин через часок-другой приходил в себя, вылакивал тонюсеньким, длинным язычком целое блюдце молока, заваливался почивать, а после жил нормально до нового приступа беготни, который редко удавалось прервать.
Андрюша усмехнулся, не тому усмехнулся, что забавна странная болезнь у Колючкина, а тому, что неожиданно обнаружил "ежиную" болезнь у себя. Это развеселило его. Он попробовал вывести велосипед из виража, однако мозговая дурнота и затуманившийся взгляд отозвались в нем робкой неподатливостью, словно он не умел ездить, а всего лишь учился, и ему пришлось описать еще один круг. Тут Андрюша сосредоточился, притом так сильно, будто предстояло вывести из затянувшегося штопора самолет, и рывком воли вернул себе привычную устойчивость и ловкость, и велосипед пошел по прямой, и высветлился взор, и улетучилось головокружение.
Поднимаясь по улице Уральской, он догнал красный трактор на резиновых колесах с бульдозерным ножом впереди и экскаваторным ковшом сзади. За ковш он ухватился и проехал до кинотеатра в поселке Куркули. Поселок находился на окраине и прозван был так за свои добротные каменные дома, принадлежавшие металлургам, в основном рабочим.
До этого момента Андрюша все еще ехал наобум. Но едва открылись перед ним железнодорожные шлагбаумы, он уже знал, куда ему податься: к Натке. И хотя подъем до водонапорной башни, которая высилась в конце улицы, был трудный, он быстро домчался до башни.