7
Войдя в дом, Глухов, как и следовало ожидать, не застал Людмилу на кухне, за хлопотами.
Прошел, не раздеваясь, заглянул в большую комнату. Людмила с Мишкой смотрели телевизор.
Паукообразный, медлительный луноход, опадая и переваливаясь с боку на бок, исследовал метр за метром безжизненную планету. "На трактор похож", - подумалось мимолетно Глухову.
- Я давечь что наказал? - сказал он в сутулую, с резко выступающими лопатками спину жены.
Людмила, как в ознобе, передернула плечами, холодно ей стало от голоса Ивана.
- Кому говорю?
Людмила опять поежилась.
- Ну и черт с тобой! - отступился Глухов. - Сам все сделаю!
Он сходил в дровяник, принес большую охапку дров, с грохотом свалил их на пол, подбросил в печку. Печка еще не прогорела, от красных неостывших углей дрова тотчас занялась веселым трескучим пламенем.
Не надеясь на ответ, крикнул:
- Где бачок? В коем белье кипятишь?
Из комнаты - ни звука.
Бачок он нашел в чулане. Вывалив грязное белье, пошел с ним за водой - колодец у Глуховых во дворе, не идти далеко.
Вернулся через минуту в избу, поставил полный бачок на горячую плиту.
- Пап, - послышался неуверенный голос Мишки, - скоро ведь свет выключат… зря затеваешь.
- Не суйся не в свое дело, щенок! - гаркнул опять разошедшийся Глухов.
- Я не щенок тебе, - обиженно отозвался Мишка.
- Поговори у меня. Язык больно длинный стал, живо укорочу.
Слышно было, как Людмила зашикала на Мишку.
Вот и возьми его, сынка родного. Задирается уж, отцу перечит. А ведь в шестой только класс ходит, тринадцать лет сопляку. Что же из него дальше-то будет, когда ему лет так восемнадцать исполнится? С кулаками небось полезет на отца. Нынче ведь от детей всего можно ждать. Нынче они рано к самостоятельности привыкают, без отца-матери обходятся. Черт знает, чему его там в интернате-то учат?
Впрочем, Мишка прав, свет скоро действительно выключат. Пурхайся тогда в темноте. Придется, хочешь не хочешь, к Анисиму на поклон идти, пусть еще часика три движок погоняет. Без горючего, без поллитры, тут, конечно, не обойдешься.
А что если Анисима с собой прихватить? Лосиху поможет разделать. Один-то Иван когда управится? Разбалтывать Анисиму нечего, все уж разболтано. Анисим, правда, трухач порядочный, но перед выпивкой едва ли устоит, враз покладистым сделается.
Глухов ввалился в комнату, гулко затукал своими разбухшими, грязными по самый верх кирзовыми сапожищами, оставляя на чистых половиках жирные, броские следы. Открыл верхний ящик комода, где хранились деньги, взял пятерку и трешницу - на две поллитры, самому тоже выпить хотелось.
Людмила даже не посмотрела на него, не шелохнулась.
С водкой, однако, ничего не вышло.
Водку он надеялся у Тоньки-продавщицы достать. Холмовка - не город, и не Чиньва даже, ни милиции, ни дружинников нет. Здесь подвыпившие с вечера мужички могут заявиться в ночь-полночь к продавщице и водки потребовать, не боясь на кулак нарваться. Муж Тоньки, Володя, под каблуком у жены ходит, рохля мужик. Поговаривают, будто и ребятишки их, трехлетний рыжеволосый Митька (ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца) и крутотелая, вихлявая Анфиска, за которой уж вовсю парни ухлестывают, не Володины, мол, это, не от него дети. И хоть Тонька сама не из робкого десятка, сама может постоять за себя, от ворот поворот показать, взашей вытолкать, но предпочитает все-таки не связываться с мужиками, поторговывает помаленьку, держит на дому водку.
Да и как не держать, если водка в поселке иной раз предмет первой необходимости. Промок, положим, человек под дождем в лесу, промерз до костей под ветром, чем, как не водочкой, отогреться. В любое время суток продашь, никуда не денешься, соблюдая, разумеется, при этом и свои интересы: раньше с трех рублей копейки какие-то в пользу Тоньки оставались, теперь же, с четырех, - чуть ли не полтинник, без малого. Есть резон заниматься.
И вот Тонька, не однажды и его, Глухова, выручавшая, уперлась на сей раз - и ни в какую: нет и нет у нее водки. Может, в самом деле не было, а может, уж прослышала, что Глухов "лося забил". Значит, в поселок не завтра-послезавтра милиция нагрянет, дознания начнутся: чем Глухов в субботу вечером занимался, куда ходил, разговаривал с кем? Тонька опасалась, видать, как бы и ее мимоходом к ответу за водку не притянули.
В доме продавщицы не горел свет - это он еще издали увидел. Суворины уж, конечно, спят давно и ждать не ждут никакого Глухова.
Принялся стучать в дверь, сначала легонько, потом посильнее, носком сапога.
Долго не открывали. "Оглохли они там, что ли?.. Иль слышат, да не открывают? Уж не помешал ли я им?" - усмехнулся Глухов.
Наконец в доме проснулся кто-то, заходил, шаркал шлепанцами. Щелкнул выключатель.
- Кого там опять принесла нелегкая? - послышалось из сеней.
- Впусти, Тонь.
- Глухов? - узнала по голосу Тонька.
- Он самый. Открой.
- Зачем?
- Надо, стало быть.
Тонька тяжело вздохнула: знает, мол, она, что ему надо. Открыла, пошла, запахнувшись в яркий фланелевый халат, впереди гостя.
- Что рано легли? - игриво выведывал у хозяйки Глухов. Старался как-то задобрить, умаслить Тоньку, от нее сейчас зависело многое.
- Двенадцать часов… рано ему.
- Рано, Тонь… рано, - уверял Глухов. - Я бы с такой женкой… - Он сделал попытку обнять продавщицу. - Да я бы с такой…
- Не болтай, - отбросила его руку Тонька. - Зачем притащился-то? Если за водкой, то поворачивай… нет у меня водки.
Глухов выложил на стол деньги.
- Дай две поллитры, Тонь.
- Русского языка он не понимает, - презрительно фыркнула Тонька. - Сказано - нет. И проваливай.
- Тонь…
- Проваливай, проваливай, говорят, - наступала, выпячивая едва прикрытую грудь, продавщица.
- Да есть у тебя водка! - взвинчивался Глухов. - Кому ты арапа заправляешь?
- Не ори, - спокойно и твердо сказала Тонька, - ребят мне разбудишь. Приходят тут всякие… Хотя бы свою шкуру дома оставил. Так в рабочем и прет. Всю мне квартиру продушил.
Промасленная, блестящая фуфайка Глухова резко и далеко шибала соляркой.
Из комнаты вышел заспанный Володя, в просторных, великоватых кальсонах, длинной ночной рубашке, щупленький, неказистый рядом с крупной Тонькой. Широко зевнув, щурясь на свет, спросил:
- Чего шумите?
- Скажи ей, Володя, - шагнул к нему Глухов, - вразуми бабу… Пусть хоть бутылку продаст. Так вот, позарез нужно. - Глухов чиркнул по горлу ладонью.
Володя растерянно и беспомощно заморгал, опасливо покосился на гневливую Тоньку: он и Глухову не смел отказать и жены боялся.
- Уж продала бы, - сказал он без всякой надежды на успех, - раз человеку позарез нужно.
- Молчи, - цыкнула на мужа Тонька, - ты тут будешь еще… адвокат выискался. Сказано: не дам, значит, не дам. Точка.
Глухов замычал в бессилии:
- От чертовка! От вреднячая баба!
- Кто это чертовка? Это я-то вреднячая? - задохнулась Тонька. - А ну-ка, чтоб духу твоего не было, пока я тебя чем попадя не огрела! Иди и на свою Людмилу покрикивай, а здесь нечего…
Так и пришлось уйти несолоно хлебавши.
От Тоньки он направился прямо к Анисиму.
Подмораживало. Тонкий, непрочный наст похрустывал под ногами. Большая сияющая луна висела высоко над лесом. И, то ли от ее сияния, то ли от снега, удивительно ясно было кругом, таежный бугристый горизонт близок и четок, тени глубокие, мягкие, а небо за луной далекое-далекое, с притушенным красным светом звезд.
"Худо дело, - мрачно соображал Глухов, вышагивая спящей улицей. - Похоже, что снег ни завтра, ни послезавтра не стает. Все ему карты этот снег спутал. Пчелам каюк, должно. Тайгу завалил, корм подножий. Чем скотину держать до праздников?"
"Агрегатная" - будка с движком, курная и курная избенка, низенькая, задымленная, черная - стояла в конце поселка, у гаража. И как она только не разваливалась от грохота двигателя.
Нагнувшись, толкнув плечом хлипкую дверцу, Глухов проник в шумное, адское пекло, тускло высвеченное одной маленькой лампочкой. Все здесь для Глухова привычным было: и чад отработанной соляры, и гул двигателя, и вибрация стен, воздуха. Точно в кабину трактора влез.
Анисим, медлительный грузный мужик, подстелив фуфайку под голову, лежал на верстаке у стены. Какую-то затасканную книжонку читал. "Стоит ли этого борова с собой брать? - засомневался Глухов. - Толку-то от него, пожалуй, как от козла молока. Ничего ведь не умеет ладом. Ну да пусть… все подмога".
Услышав, что кто-то вошел, Анисим повернул голову, удивился неожиданному гостю. Глухов махнул рукой: выйдем, мол, поговорим, какой в этом шуме разговор.
Моторист отложил книгу, сполз с верстака, надел и застегнул фуфайку на все пуговицы - не больно-то спешил к поджидавшему его Глухову.
"Вот мужику живется, - позавидовал Глухов. - Другой бы на месте Анисима со стыда сгорел, сквозь землю провалился (здоровый такой хряк, пахать на нем впору - и движок гоняет), Анисиму же хоть бы что, получает свои девяносто рубликов и в ус не дует, тогда как даже бабы в поселке из двухсот не вылазят".
Детишек целый воз наклепал. Жена на лесосеке хребтину гнет, сучки рубит, а ему горя мало. Бока уж, наверное, в пролежнях.
За стенами "агрегатной" треск двигателя казался глуше, утробнее, но разговаривать все-таки трудно было, кричать приходилось.
Сделав ладони рупором, Глухов гуднул на ухо мотористу:
- Слышь, Анисим?.. Погонял бы ты сегодня еще свою дребезжалку.
- Что стряслось-то? - крикнул в свою очередь моторист.
- Видишь ли… - не сразу нашелся что сказать Глухов, - дело есть.
- Какое дело?
- Ну, дело… дело… - начал терять терпение Глухов. - Какая тебе разница?
- А? - не расслышал Анисим. То ли действительно не расслышал, то ли хитрил, дурачком прикидывался.
- Да что мы надрываемся здесь, - поймал Глухов руку моториста.
Они отошли метров шестьдесят, встали за ближайшими домами.
- Понимаешь, в чем штука…
Анисим терпеливо ждал.
- Лосиху разделать надо, - испытывающе взглянул на него Глухов. - Пошли-ка, подсобишь мне. В накладе, не беспокойся, не останусь.
- Лосиху? - присвистнул Анисим. - Ухряпал, что ли?
- Погоди… дай досказать.
- Нет, не-ет, паря, - испуганно отшатнулся моторист, до него только сейчас дошла суть сообщения. - Не впутывай ты меня в эту историю, - поднял он руки. - Движок я, конечно, могу погонять, раз просишь. Но больше ничего не знаю… не слышал ничего, не видел.
- Затрясся-то, батюшка, - брезгливо поморщился Глухов. - В штаны уж небось напустил?
- Сам ты напустил, - огрызнулся Анисим, - если кого-то в помощники зовешь.
- Стал бы я звать, жди… не знай весь поселок. При керосинке б управился…
- Что-то не пойму я…
- И понимать нечего, - раздраженно выговаривался Глухов. - Я ее под ворохом сена вез, а на сани шантрапа налетела.
- Под ворохом? В санях?.. Да-а! - восхитился Анисим. - Ишь, ловкач! Под носом хотел у всех… На это ведь решиться надо!
- Хотел, да не сумел, - буркнул Глухов. - Разделать вот думаю… заберут, не заберут зверя… - Помолчав, сказал напористо: - Пошли давай, пошли. - Глухов все еще не терял надежды уломать моториста. - Как придем, сразу насчет самогонки сообразим… аппарат заправлю. Пока управляемся, пока что, глядишь, и накапает помаленьку. Я было намерился водкой у Тоньки разжиться, но она, стерва, заартачилась что-то, не продала.
При упоминании о самогонке лицо Анисима настороженно вытянулось, напряглось, изобразив мучительную внутреннюю борьбу: идти ему, не идти? Водился за мужиком грех - "не любил" выпить.
- Можно, пожалуй, и сходить, - начал он неуверенно, - раз уж весь поселок знает, раз твое дело совсем пропащее… Только я здесь ни при чем, если что… Моя хата, как говорится, с краю… Я лишь в помощники иду. Договорились?
- Договорились, договорились… Айда, - презрительно командовал Глухов.
8
Дома он первым делом в подполье полез, вытащил на свет божий громоздкий самогонный аппарат - гордость Ивана: сам сконструировал! Потом снял с печи трехведерную бутыль браги, поставленную бродить к праздникам.
Сдвинув бачок на край плиты - вода уж согрелась, валила паром - поднял наполненный брагой аппарат на его место.
Теперь пару ножей найти - и к делу.
А что это Мишки с Людмилой не слыхать?
Он заглянул в комнату. Людмила постелила себе на диване (она всегда перебиралась на диван, когда не разговаривала с Иваном), лежала на спине - глаза закрыты, но едва ли спала. Мишка на своей кроватке посапывал, свернувшись клубком.
Выдвинув ящик кухонного стола, Глухов отобрал для Анисима нож побольше и поострее, себе взял другой, которым скотину резал, прихватил брусок в сенках.
Анисим поджидал Глухова на крыльце. Сидел на ступеньках, смолил цигарку.
- В болоте заарканил? - мотнул он головой на лосиху. - Извожена вся, места сухого не найти.
- В старицу она вбухалась, - сказал Глухов. - у Гнилой речки.
- Сказывай сказки, - хмыкнул Анисим. - Сколь живу, не слыхивал…
- Что не слыхивал?
- Так, ничего, - струхнул слегка моторист, уловив угрозу в голосе Глухова.
- Ну и помалкивай, - предостерег Глухов, - начал мне тут…
- В старицу так в старицу… я что? - Анисим суетливо поднялся, выказывая готовность и рвение к работе. Сказал, чтобы как-то загладить свой испуг, разрядить обстановку: - Поднес бы…
- Обойдешься, - непреклонно отрезал Глухов, - знаем, какой ты работничек после этого… Держи, - подал он нож Анисиму.
Они поочередно - сначала Иван, потом Анисим - наточили ножи. Глухов сунул брусок за голенище, шевельнул лосиху ногой:
- В огород не перебраться нам? Весь ведь двор устряпаем…
- Определенно устряпаем, - поддакнул Анисим.
Перетащили лосиху волоком в огород, под яркий и скошенный пучок электрического света, бивший наружу из окна кухни.
- Взялись однако, - сказал Глухов. Он нагнулся, оттянул на себя длинную ногу лосихи, ловким круговым движением надрезал чуть выше колена. Кожа свободно разошлась, обнажив белые выпуклые суставы.
То же самое, только с другой ногой, сделал и Анисим.
И работа пошла, горячая, спорая. Анисим и тот в азарт вошел. Откуда и сноровка взялась - умело орудовал ножом, пыхтел в трудовом усердии.
Мужики быстро оснимали лосиху, высвободили шкурку из-под сизой, лежавшей на боку туши. Отбросили в сторону шкуру, грязную, хлюпкую.
Перекурили над тушей.
- Верных полтора центнера потянет! - прикинул на глаз Анисим. - Жалко небось? - спросил он Глухова. - Считай, уж твоя была.
Глухов не ответил, пошел в дровяник, взял там топор, вернулся, отчленил не осниманные до колен ноги и голову лосихе. В широкое трубчатое горло выкатилась на снег кровь, темная, загустевшая, точно студень.
Анисим перевалил тушу на спину. Глухов опять взялся за нож, провел им вдоль туши - вспорол живот. Показались, начали быстро выползать, вываливаться большие червячные узлы кишок.
Мужики посбрасывали фуфайки, засучили рукава пиджаков, принялись копаться, брызгаться в звериной утробе, пленки какие-то резали, рвали, отделяя внутренности от ребер и позвонков.
- Стой, не вываливай, - сказал Глухов, - посудину принесу… Их если промыть хорошенько, да выварить, да изрубить мелко сечкой - отменные пирожки получатся. - Криво и горько усмехнувшись, добавил: - Кишки-то, надеюсь, не отберут.
Он несколько раз домой сбегал, ведра притащил, корыто, бачок с горячей водой.
Требуху и внутренности выпустили в корыто, они заколыхались под светом живой, зеленовато-голубой массой. Темная печень, будто тюленья голова, вынырнула на поверхность. Глухов цепко ухватил ее, пластанул ножом по сросткам у кишок, бросил в ведро:
- Зажарим к выпивке… Что мы, печенки не имеем права испробовать?
Анисим, сглотнув слюну, подтвердил:
- Добрая, всем закускам закуска - каленая печень! Глянь-ка, - подсел он к корыту, - никак дитенок плавает. Гульнуть успела.
В корыте, в пахучем зеленовато-голубом месиве был виден теперь, угадывался зародыш, крохотный большеголовый лосенок с подвернутыми ножками.
- Успела, шалавая! - вновь внезапно ожесточился Глухов. - Свалилась ты на мою голову… - Двумя-тремя точными взмахами топора он вскрыл гулкую грудину.
Опоражнивали, словно трюм, вместительную реберную клетку: Анисим выловил большое увертливое сердце и скользкое легкое, Глухов - осердье и почки, тугие и круглые.
Рыхлое, бурое осердье и бледно-розовое легкое тоже полетели в ведро.
- Все! - Глухов разогнулся, охнув, - сводило спину. Как ни здоров, как ни крепок он был, все-таки сказывалось, - третью, считай, подряд смену ишачит. - Пойду-ка я, жареху сварганю.
Оконная занавеска отдернута, и Анисиму хорошо видно, что делается на кухне. Глухов там разбирается с жарехой: ставит на плиту большую сковороду, бросает в нее ком стылого жиру, режет на крупные куски печень.
- Лучку не забудь… и лаврового листику, - стукнул по стеклу Анисим.
- Знаю, - промычал Глухов.
Взбодренные близкой едой и отдыхом, мужики наскоро покончили с лосихой: омыли тушу, расчленили ее надвое, снесли в дровяник, подтянули там веревками под перекладину. Туда же, в дровяник, и все остальное снесли: голову, легкое и осердье в ведре, корыто с требухой и кишками. Убрали из огорода и шкуру, чтобы ночью собаки не растащили.
Жареха трескуче шипела и скворчала на сковородке. Густой сытный запах наполнял избу.
Глухов с Анисимом сидели за столом: разделись до рубах, пораздернули вороты. Вытирали полотенцем вспотевшие, разгоряченные лица - в доме было жарко, не продохнуть, печь долго топилась.
Наполненные рюмки пока не трогали, вот-вот печень дойдет! Еды на столе много: и суп, и картошка тушеная (весь здесь ужин Ивана), и сало, и лук, и огурцы маринованные. Но какая ж закуска может с печенкой сравниться? Ждали печенку!
- Нет, не могу больше, - не выдержал, однако, Глухов. Ему невтерпеж стало. Еще бы, с обеда ведь ни крошки во рту. И вкалывал столько. - Держи давай, дернем… в животе революция.
Подняли стопки, выпили. Обоих скривило, передернуло. Самогонка была теплая, противная, не успела остыть, хоть Глухов перед этим и выносил банку на холод.
- Хух, - едва отдышался, продохнул Иван. - Плохо пошла, зараза.
Анисим, как бы успокаивая Глухова, наговаривал благодушно:
- Сейчас пойдет! Сейчас как по маслу покатится… размочено раз.
Сразу же опростали по второй, по третьей - бог троицу любит. Усталость отступила, взбодрились немного. Глухов вскочил, прихватил полотенцем горячую сковородку, плюхнул на стол, отдернув скатерть.
Жадно и торопливо ели, старались поскорее унять, заглушить растравленный самогонкой аппетит.
- А что твоя Людмила не показывается? - полюбопытствовал Анисим.
- Тебе какое дело до моей Людмилы? Уж не хочешь ли удочки закинуть?
- Да нет, спросил просто… Чудно как-то, не выйдет, не покричит? Хозяйка ведь.
- Руки-ноги повыдергиваю и спички вставлю, - жестко пообещал Глухов.