Натянуто, нехорошо посмеялись. Поддевали вилками печень, макали ее в соль, обжигаясь, катали во рту каленые твердые куски. Выпивать тоже не забывали, пропускали стопарик за стопариком.
Уняв, утолив кое-как голод, Иван спросил:
- Как думаешь? Заложит меня кто-нибудь завтра?
- Завтра, может, и нет. А уж в понедельник-то…
- Почему?
- Э-э, бра-ат, - уверенно и даже покровительственно тянул Анисим. - Людей плохо знаешь, Иван. Это я, положим, не побегу доносить, а люди… Люди, Ваня, всю жись себе и друг дружке могилы роют.
- Но почему, почему? - стукнул по столу кулачищем Глухов. - Кому какое дело?.. Что я у них украл? Кровное ихнее взял?
- Зависть, Иван. Зависть людская… - поучал Анисим. - Ты вот, допустим, угрохал лося, на цельную зиму мясом, считай, обеспечен. А ему надо в магазин бежать, за говядинкой. И еще купит ли?
- Погоди со своей говядиной, - перебил Глухов. - Я же на него не побегу жаловаться, пусть он хоть кого грохает. Я только стараюсь своего не упустить… Мое от меня никуда не уйдет.
- От тебя не уйдет, известно, - согласился Анисим, - у других же сквозь пальцы просочится.
И Глухов, и Анисим заметно пьянели: Иван с дикой усталости (выпивка его редко брала), Анисим - от крепкой самогонки. У них уж заплетались языки, глаза перли навыкат, падали головы.
- Да, - заключил Иван, - не на кого, не на кого нынче положиться… сын родной и тот заявляет: "Я не щенок тебе".
- Как это? Как это не на кого? - вскинулся ревниво Анисим. - Ты же, к примеру, не пошел до кого-то, меня позвал. Значит, веришь, надеешься на Анисима. Знаешь, что я не из продажных.
- Молчал бы, - посоветовал Глухов. - Первый расколешься, нажми чуть.
- Это я-то? Я? - хорохорился Анисим. - Обижаешь ты меня, Иван. Крепко обижаешь.
Ушел Анисим от Глухова не по своей воле - вытурили. Самогонка уж к тому времени кончилась, жареха остыла. Холодная, сухая печень застревала в горле.
Мужики сонные, разомлевшие сидели. Иван клевал носом в тарелку. Анисим все петь порывался: "Бродяга к Байкалу подходит…" - но дальше этих слов не шел.
- А? - очнулся вдруг от пьяного забытья Глухов. Нашарил не сразу - остановил на Анисиме блуждающий взгляд: - Расселся тут…
- Здрассте, - поклонился уязвленный Анисим, - что ж мне, лежать прикажете?
- И лягешь… поговори у меня. Хвачу вот по кумполу, живо заткнешься.
Анисим печально морщился, крутил головой:
- Слаб ты сегодня на выпивку, Иван.
- Повкалывал бы с мое…
- Туго, брат… туго пришлось, - уже язвительно посочувствовал моторист. - Что бы ты делал без меня? Движок я тебе гоняю? Гоняю. Лосиху помог разделать? Помог. А ты меня по кумполу…
Глухов понял последние слова Анисима по-своему, подумал, что тот на благодарность напрашивается, на подачку.
- Ладно, не цепляйся к словам, - сказал он понуро и как бы немного отрезвев. - Я тебе сейчас мясца принесу. Глухов никогда внакладе не остается.
- Мясца? - насторожился Анисим. Он пьян, пьян был, а здравомыслия не терял: - Какого мясца?
- Лосиного, конечно… какого. Свою я скотину не резал еще.
- Ты что? Ты что, Иван? - всполошился Анисим. - Сдать ведь потребуют.
- Ну, это мое дело, - поднялся, пошатываясь, Глухов, - я в ответе за все. Сиди, я сейчас…
- Не надо мне никакого мяса! - хватал, удерживал Ивана моторист.
Глухов густо забагровел, налился в момент бешенством.
- Слушай-ка, друг, - сипло процедил он сквозь сжатые зубы. - Выметайся-ка давай, пока не поздно. Испугался, что я его в сообщники…
- Ничего я не испугался, - сгреб моторист одежду в охапку.
- Вали давай, вали!
Дверь за Анисимом захлопнулась. Глухов немного постоял, будто в недоумении, натыкаясь руками на стены, пошел в боковушку, его с Людмилой комнату, свалился там одетый на кровать и тотчас провалился, полетел в глубокую темень.
9
Мучительный, жуткий сон привиделся утром Глухову.
Снилась ему заснеженная трасса в сгущающихся сумерках, речушка, петляющая внизу, под угором, черное загадочное пятно у дороги - все как наяву было.
Все как наяву и дальше происходило. Так же он развернул трактор напротив попавшего в беду зверя, так же размотал основной, тяговый трос, нарастил его запасным тросом, сделал на конце петлю.
Потом ему так же не хватило спаренных тросов, так же он сдавал, рискуя вместе с трактором в болотину ухнуть, так же сказал, накинув петлю на шею лосихи: "Теперь ты на крючке! Теперь я тебя вытащу, голубу!"
Но когда он добрался до рычагов - трактор почему-то не вперед, а назад двинулся, будто Глухов по ошибке заднюю скорость включил. Проверил: нет, все правильно - вперед должен ехать. А трактор между тем сползал и сползал с насыпи. Оглянулся Глухов - и на месте лосихи большую зияющую дыру увидел. Волосы подняли шапку на голове тракториста: туда, в эту черную, смрадную бездну, и стягивала его лосиха.
Он рывком сел на кровати, вытер подолом рубахи испарину со лба.
Часы на столе показывали половину одиннадцатого. Ого! Ничего себе придавил. А впрочем, не так, видно, и много, лег-то ведь… Глухов не смог припомнить, во сколько он лег.
Дома никого не было. Людмила у соседей, наверно. Мишка, ветрогон, на улицу, конечно, удрал. Ох и доберется же когда-нибудь Иван до этого лоботряса! Нет, чтобы за учебники сесть.
На кухне - черт-те что! Все как осталось ночью, так и стоит. Людмила назло ему не прибралась, палец о палец не ударила. Самогонный аппарат не спрятан. Бутыль с брагой тоже на виду, не на печи. Стол объедками и окурками завален. Пол грязный, исслеженный. "Ну, Людмила! Ну, Людмила! Дозлишь меня ты!"
Голова у Глухова раскалывалась, трещала. Во рту пересохло, жгло. Пил часто воду, не помогало. Обычно он засыпал похмелье: чем дольше проспит, тем свежее встанет. Но сегодня… Привидится же страсть божья. Так ведь недолго и того…
Самогонки, леший побери, - ни капли в банке. Заново разбираться с аппаратом - долгая канитель.
Глухов переоделся, сменил рабочие брюки и рубаху на выходные, в яловые сапоги влез (до сих пор солдатские живы, сносу им нет), нашел вчерашние неистраченные деньги, накинул блестящий коричневый кожан, толстую кепку нахлобучил - вышел из дому.
За воротами зябко, ветрено, рвет полы тяжелого кожана, срывает кепку. Небо заволочено низкими тучами. Воздух влажен и по-весеннему пахуч, избы стоят темные, отсыревшие, но все еще под белыми, хоть и осевшими, шапками.
"Похоже, опять будет снег, - подумал Глухов. - Доконать меня решила погодка. Неужто скотину и впрямь раньше времени резать придется".
И пчелы уж, наверное, до единой вымерзли? Вон как насвистывает, задувает.
Глухов проведал огород, обошел, осмотрел пчелиные домики. Ульи стояли заснеженные, притихшие, без привычного летнего зуда в них.
- А гори оно все белым огнем! - махнул рукой Глухов.
На улице его окликнули. Поднял чугунную голову - мастер. Тоже на огороде возится, подготавливает картофельную яму к морозам: соломки вон тащит, гнилые сусечные доски повыбросил. Зима, видно, и мастера застала врасплох, Уж он-то бы мог и пораньше побеспокоиться, хозяйство не ахти какое, коровешка одна. На лесосеку не каждый день выезжает - начальство.
Одет был мастер по-домашнему: толстый вязаный свитер, подшитые валенки, плохонькая шапчонка ушами топорщится - шут гороховый, а не мастер, поставить себя не умеет.
Сбросив солому в яму, мастер вышел через калитку к Глухову.
- Ну? Привез? - спросил он, пытливо сощурившись, явно имея в виду не одни только сани.
- Привез.
- Так, та-ак…
- Что так-так?
- Ничего. С санями, спрашиваю, все в порядке?
- В порядке, в порядке… Ни черта твоим саням не сделается.
- Не моим, а нашим. Они мне так же, как и тебе, нужны.
- Давай, давай, - съехидничал Глухов, - открывай заседание рабочкома.
- Трактор опять у дома оставил?
- Какая разница? У дома, у гаража ли? - переступил с ноги на ногу Глухов. Уйти не терпелось.
- Не какая разница, а есть специальное место для этого. Ишь моду взял!
Разговаривая, мастер, казалось, надеялся на что-то, выжидал: еще немного, и Глухов признается, облегчит душу. Но Глухов только болезненно кривился, ему было муторно стоять и рассусоливать попусту. Голова гудела, к горлу подкатывала тошнота.
Когда он вошел в магазин, очередь вдоль прилавка притихла, угомонилась, старухи и бабы заперешептывались, запоказывали, закосили глазами в его сторону. Сарафанное радио работало на полную мощь.
За прилавком, как вихрь, металась Тонька: кидала продукты на весы, бойко и красиво костяшками счетов щелкала. Сноровкой и проворством природа ее не обделила.
Выбрав удобный момент, Глухов протянул деньги через головы покупателей, два пальца-крючка показал Тоньке: парочку ему.
- В порядке очереди! - резко отшила Тонька.
- В очередь, в очередь, - с готовностью, будто век дожидалась, подхватила какая-то баба. - Тут за буханкой хлеба стоишь, а они без всякого стыда лезут.
- Правильно, правильно! - загалдели кругом. - Нечего им потачку давать.
Глухов не спорил, не связывался с бабами. Бесполезно. Бабам разве что докажешь.
В дверях в это время появился дед, батя бригадира Котова, самый, говорят, старый человек в Холмовке. Лет под восемьдесят, сухонький, легонький, белоголовый. И в чем только душа держится? Никак умереть не может. Звали его Махай Махаичем за постоянную привычку в толк и без толку махать руками. Дома старику делать-то особо нечего, поэтому он охотно и частенько в магазин наведывается, на народ. Поговорит, помашет руками, купит что наказывали - хоть в этом от него польза семье - и уйдет довольный.
Звонкий трескучий голосок Махая сразу же перекрыл магазинный гомон:
- Мир добрый честной компании! Шум, слышу, подняли, а драки нет.
- Здравствуй, Махай Махаич, - нестройно отозвалась очередь.
- Есть крайний кто?
- За мной будешь, дед, - сказал Глухов. Ему это далось нелегко, он и так-то жестоко страдал - отступился, спасовал перед бабами.
- А что ж ты, парень, в головках-то пристроился? - принялся разыгрывать его дед. - Порядок блюдешь? Так вроде не хулиганит никто?
Очередь засмеялась. А Махай Махаич, ободренный вниманием, продолжал с подъемом:
- Вот болтают про мужиков… всегда, дескать, без очереди лезут… Выдумки! Пожалуйста, - указал дед на Глухова, - стоит же человек!
Бабы дружно и насмешливо согласились: как же, как же - небывалое дело видят они!
- Ему, может, и взять-то… - не унимался Махай, - а его маринуют.
- Помолчи, дед, - хрипло выдавил Глухов.
- Да ты не обижайся, парень, - по-доброму уж сказал старик, - я ведь шутейно… Иди-ка ты лучше на крылечке посиди, пока очередь тащится. Если тебе водочки, я могу купить. Деньги оставь только… А злиться, сынок, не нужно, смири душу.
Глухов был готов пристукнуть Махая.
10
Только он вышел, только успел с крыльца спуститься, тут же, как из-под земли, вырос перед ним Сашка Прокопьев, щупленький, косоплечий калека, сильно на правую ломаную ногу опадающий - срослась неладно.
- Гуляем? - пристроился, заковылял он обочь, скашивая глаза на торчащую из глуховского кожана бутылку. - В компанию не возьмешь?
Вовсе обнаглел этот Сашка. Сколько уж ему Глухов водки выпоил - все мало. Скоро он, наверно, на дом, заявляться начнет. "Иван - мой пожизненный должник!" - болтает он каждому встречному-поперечному.
И самому Глухову как-то по пьяной лавочке заявил:
- Ты больно-то не ерепенься, Иван. Вот где ты у меня сидишь. - Сашка сжал остренький кулачишко. - Чуть что, я ведь могу и в суд на тебя подать, не поздно еще. Станешь мне до самого гроба добавку к инвалидным выплачивать. Не ты разве Сашку уродом сделал?
В суд он подаст, добавку захотел к инвалидным. А кто его больничные расходы покрыл? Кто ему сверх того две тыщи чистоганом выложил! Не я?.. Как-нибудь в город, к юристу придется выбраться, взять консультацию. До каких пор Сашка будем измываться над ним?
Несчастье случилось позапрошлым летом. Леспромхоз День молодежи праздновал. Всей Холмовкой с детишками и стариками, отправились на машинах в Чиньву. Туда, на массовые гулянья, устроенные в честь праздника, со многих лесопунктов съезжались.
Массовку в этот раз организовали на небольшом леспромхозовском стадионе, за Чиньвой, где и отдохнуть можно - лес, река рядом - и спортивные мероприятия провести. Недостатка в желающих участвовать в этих мероприятиях не было. Каждый лесопункт выставлял команду, не футбольную, так волейбольную-то уж обязательно. Находились любители и по другим видам состязаний: городкам, шашкам-шахматам, настольному теннису. Особенно много набралось силенку испытать, двухпудовкой побаловаться.
Принял и Глухов участие в споре силачей. И удачно принял. Приз завоевал даже, больше всех толкнул гирю, даром что под хорошим хмельком был - еще дома два стаканчика опрокинул, развеселил нутро.
Приз, огромную куклу с закрывающимися глазами и умеющую говорить "Мам-ма", он оставил Людмиле, та стояла с бабами перед танцевальной площадкой, смотрела художественную самодеятельность леспромхоза, а сам пошел освежиться, пивка глотнуть. День стоял солнечный, жаркий, Глухов крепко вспотел после борьбы с гирей.
Пивко продавалось в прохладе, в леске, на маленькой уютной полянке, окруженной со всех сторон черемуховыми кустами. Там на скорую руку сборочный фанерный навес поставили, прилавок из досок соорудили, вкатили за прилавок пивные бочки, между бочек кое-как втиснулась пышная, крупнотелая Зойка, буфетчица чиньвинской столовки, языкастая, оторви да брось баба - и пошла услада.
В основном перед навесом околачивались только приезжие, отводили душу, пивко в отдаленных лесопунктах не частый гость. Некоторые предусмотрительно запаслись на этот случай сушеной рыбкой.
Глухов примкнул к концу неторопливой очереди. Пиво - не водку в магазине брать. Тут все свой брат стоит, мужики, уважать заставят.
Но когда он был уже почти у цели, человек пять впереди оставалось, не больше, Зойка, нацедив с трудом последнюю кружку, громогласно объявила:
- Все, мужики. Кончилось пиво.
Мужики разумеется, хай подняли:
- Как это кончилось? Как это кончилось?.. Мы сюда зачем за столь километров приехали? Праздник называется. Не успели по кружке осушить…
- Какой по кружке? - отбивалась Зойка. - Целых три бочки выхлестали.
- А нам и десяти мало, - наседал на буфетчицу ершистый мужик с соседнего Березовского лесопункта, заядлый пивоглот видно. - Три бочки она привезла!
- Ишь чего захотел… десять. У меня их всего-то на складе… две бочки осталось. Вам же на опохмелку.
- Чиньвинцам, а не нам. Вези давай пиво.
- На чем я тебе его повезу? На себе?
- Можешь и на себе. Выдюжишь.
- Держи карман шире!
- На чем приехала, на, том и вези, - не отступался ершистый. - Где твой тракторист болтается? Живо его сюда.
Рядом, вблизи навеса, был загнан в кусты новенький голубой "Беларусь" с прицепной тележкой. Его там солнцем не доставало.
- Ромку счас днем с огнем не сыщешь, - сказала буфетчица. - Где-нибудь, поди, в лесу, с девками обнимается. Известный лизун… Ромка-а! - неожиданно на весь стадион зыкнула Зойка.
Соревнующиеся на стадионе заоглядывались, запосмеивались. Какой-то озорник отозвался: "Ау-у!". Но Ромка не подал голоса.
- Говорила я вам! - победно уперла буфетчица руки в бок. - Пейте вино, мужики. У Клавки вон портвейну много, - махнула она рукой на соседний навес.
Вызвались доброхоты найти Ромку, бойкого, разбитного парня, доставившего сюда все хозяйство Зойки.
- Да что мы… без Ромки не обойдемся? - дернуло за язык молчавшего до сих пор Глухова. - Нет среди нас трактористов, что ли?
Глухов растолкал мужиков, грудившихся возле прилавка, решительно полез в кусты, к трактору. Его образумить пытались:
- Кончай выпендриваться. Не своя так не своя машина.
Но Ивану будто вожжа под хвост попала, не слушал никого, в азарт вошел мужик. Он поднялся в кабину, запустил двигатель, лихо выкатил из кустов, давай разворачиваться. Не почувствовал, как сшиб и наехал тележкой на человека - был поглощен трактором. "Беларусь" - не С-80 все-таки, шустро бегает. Сказалась и непривычка к рулевому управлению.
И только когда ошалело закричали, заметались кругом, понял Глухов: стряслось что-то. Сдуру, с испугу дернул он трактор вперед и еще раз переехал несчастного Сашку. Черт знает, как он под колесами очутился. Не смог, видно, увернуться в суматохе.
Вот как закончился праздник для Сашки и Глухова. Одного отрезвило мигом, седых волос в голове прибавило, другого - машина "скорой помощи" увезла. У Сашки оказалась нога в бедре сломанной и ключица помята. Он шесть месяцев провалялся в городской клинике, но в поселок вернулся все же калекой.
С Глуховым они столковались без суда и следствия. Иван мог и срок схлопотать за свои выкрутасы с чужим трактором. Сошлись на двух тысячах наличными и выплатой Глуховым по Сашкиному больничному. Дорого, почти в три тысячи, стало Ивану праздничное пиво.
- Молчишь? - напомнил о себе Сашка. - Иль я уж для тебя не фигура?
- Куда подадимся? - спросил нетерпеливо Глухов. Ему сейчас было все равно с кем быть, лишь бы одному не оставаться.
- Идем в кочегарку. (Сашка работал истопником в бане.) У меня там вовсю топится, тепло… Скоро, правда, бабы начнут подходить, бабий сегодня день… Но они нам не помеха. Баню ровно в час открою, по расписанию.
- Занюхать найдется чем?
- От проблема, - хохотнул Сашка. - Хлеба-то кусок, думаю, всяк даст.
Глухов протестующе замычал, порылся в карманах, вынул оставшуюся с восьми рублей мелочь:
- Купи что-нибудь. Догонишь.
Так вот и живет, перебивается Сашка, к любому в поселке подъедет, к любой компании присватается, никто ему в стопке и хлебном куске не откажет. Жалеют его. Особенно бабы. Раньше, в здоровую свою пору, Сашка в старых холостяках жил, ни одна, даже самая завалящая бабенка, на него не позарилась, а как никуда негодным стал, калекой, сразу же и ему подруга нашлась, тихая, неприметная Устинья Бояршинова, уборщица конторская. Навесила себе добровольно хомут на шею. Эх, бабы, бабы. Нет вас никого добрее и глупее на свете.