- Люблю я свой край! У нас хорошие люди, и здешние, и приезжие. Ленинградка тут одна с дочками живет, а уж вежливая такая! И наши бабенки хороши, хозяйственные, строгие. Наш колхоз очень даже богатый. Не смотрите, что одни женщины остались, у нас такая бабья заводиловка! Болото за выгоном осушили - столько земли себе выиграли! Об этом даже в газетах писали. Намучились мы, правда, хуже некуда, как отводные канавы по пояс в воде рыли. Зато выгода большая. А уж работать мы научились - дай войне кончиться, полны дома наживем…
VII
Федор продолжал жить у хозяйки. Днем он работал на дворах у колхозников, возвращаясь, пил чай с хозяйкой. Среди колхозников прошел слух о молодом парне-инвалиде, который задаром выполняет любую работу.
Федор и сам не мог бы толком объяснить, как это сделалось. Он не взял денег со старушки, владелицы козы, потому что за нее просила хозяйка; не мог взять деньги от ленинградки, потому что знал о ее трудной судьбе; отказался, несмотря на все уговоры, от платы за работу на большом зажиточном дворе председателя колхоза из чувства уважения, внушенного ему хозяйкой, к этой сильной пожилой женщине, главарю всей "бабьей заводиловки". Он не рассчитывал завоевать этим симпатию хозяйки, но, чувствуя ее одобрение, считал, что поступает правильно.
Смущала Федора лишь предстоящая встреча со Степаном Захарычем. В памяти всплывали светлые глаза, так легко темневшие от гнева. Тот просто не поверит ему, подумает, что Федор не хочет делиться. После долгих сомнений Федор решил продать на рынке желтые лыжные ботинки, полученные перед выходом из госпиталя, а деньги вручить сержанту, как заработанные. На этом он успокоился и продолжал старательно трудиться за одни харчи, сытные или скудные, смотря по достатку заказчика.
С каждым вечером хозяйка становилась все ласковее и беспокойнее. Она словно ждала чего-то.
Однажды вечером, когда жарко-красным вспыхивали зарницы и бесшумно колыхались за окном черные лапы сосен, где-то вдалеке женщины запели песню. Робкая вначале, песня поднялась и, взятая на-разлет сильным, грудным голосом, вдруг выросла под самыми окнами:
Тонкими ветвями я б к нему прижалась
И с его листами день и ночь шепталась.
- Красиво поют… одинокие, - сказала хозяйка.
Но нельзя рябине к дубу перебраться…
Отхлынуло вдаль и снова на звонкой, тоскующей волне приблизилось:
Знать, ей, сиротине, век одной качаться-а-а…
- Хорошо мужчинам, которые вернутся, очень их жены любить будут.
А Федор молчал, бессильный выразить то, что забрало его впервые с такой непонятной властью.
На другой день с утра кричали вороны, предгрозовая духота разлилась в воздухе, зелень устало поникла. Защитив глаза от солнца, колхозники с надеждой взглядывали на небо, бесцветно-тяжелое и словно задымленное по горизонту. Во второй половине дня огромная глянцевитая туча обложила полнеба. Люди радовались: куда бы туча ни пошла, ей не миновать изождавшихся полей.
Первые капли гулко стукнули по лопухам. Хлестнул коротко дождик, но ветер отнес его в сторону. Земля притихла. Ломаная светлая щель разверзлась в небе, просияла мгновенным блеском, чудовищный молот расколол простор. Туча, клубясь и расслаиваясь, быстрее побежала по небу; она как-то обмякла, посерела, стала быстро снижаться и рухнула плотным ливнем.
Гроза застала Федора в дороге. Он шел работать на дальний двор, с наслаждением после тяжкого предгрозья вдыхая посвежевший, прохладный воздух. Но вот крупный, холодный град больно захлестал по стриженой голове. За частой сеткой града Федор разглядел сарай и побежал к нему, оскальзываясь на круглых, мелко прыгающих градинах. Он схоронился под стрехой, скинул с плеча ящик с инструментами и вытер лицо. Град ушел, остудив простор, но ливень был попрежнему щедр и гневен.
Женщина в накинутом на голову жакете, с туфлями в руках бежала к сараю. Ноги у нее разъезжались. С разбегу она не удержалась, наткнулась на Федора, выронила туфли и засмеялась:
- Простите, миленький, простите, бога ради! Ох, и промокла же я!.
Нагнувшись, она отжала воду с налипших к вискам волос, убрала пряди за уши и пальцами стала отщеплять от тела мокрый сарафан.
Отжав подол, женщина распрямилась и удивленно-радостно, словно после долгой разлуки, воскликнула:
- Федя!
Дождь теперь сеялся, как сквозь частое сито, ниточно-мелкий и очень холодный; хозяйка накинула на плечи ватный жакетик, оттянула борт и накрыла им Федорову спину. Оба мокрые, они оказались тесно прижатыми друг к другу. Хозяйка подняла голову. Мокрое прекрасное лицо ее расцвело робкой радостью, сильной рукой притянула она его шею и резко, почти зло, поцеловала в губы.
- Маша… знаешь, Маша… - Но все хорошие слова растерялись где-то около сердца.
- Знаю… все знаю, Федечка, - говорила хозяйка и ласково, словно ребенка, погладила его по щеке.
А потом они шли вместе домой. Стенка дождя уходила за город. Голубое небо отражалось в плоских лужах. Прыгали трясогузки с раздвоенными дергающимися хвостиками. Листья берез устало шевелились от переливавшейся на них дождевой влаги.
Они подошли к дому, калитка мягко заскрипела под рукой Федора.
"Вот мой дом", - подумал он, и чувство чуть усталого покоя, тепла и уверенности - чувство возвращения - вошло в сердце солдата…
VIII
Солнце поднялось над лесом и стало близ вершины самой высокой сосны. Булыжное шоссе, омытое влагой ночи, засверкало. Туман уходил в даль полей, но кое-где, запутавшись в проводах и ветвях плакучих берез, зацепившись за иглы сосен, наколовшись на зубцы заборов, еще висели его бледные клочья.
Легонько погромыхивали телеги, и осторожно цокали лошадиные копыта. Где-то прерывисто и тонко поскрипывал ворот колодца. Казалось, что и звуки только недавно проснулись и еще не вошли в свою полную силу.
По шоссе из города шел человек. Выгоревшая гимнастерка со свежезелеными полосками на плечах ладно облегала его сухую фигуру. Небольшой ящик за спиной был плотно прихвачен широким ремнем, пропущенным через крутую грудь. Видно было, что ноша не тяжела человеку, что у него легко на сердце и, покидая город, человек не уносит с собой никаких сожалений. Был он хром, но это не портило его поступи, напористой и устремленной. Казалось, таким вот легким, приподнятым шагом можно без труда обойти всю землю.
Дома заредели к окраине, и в широких просветах между ними открылись поля; пониклые травы искрились росой; вдали, розовея, таял туман.
Напротив домика, полускрытого яблонями, уже роняющими цвет, он остановился, в раздумье постоял несколько секунд и решительно двинулся к калитке.
Когда он ступил в горницу, в нос ему ударил сухой запах горелого кирпича. Печь была разобрана. Рослый парень в фартуке из газет размешивал в ведерке известь. Заслышав шаги, парень обернулся и, удивленно округлив глаза, уставился на вошедшего.
- Степан Захарыч?!
- Что, брат, не ждал? А я раньше срока управился, вот пришел.
Степан Захарыч снял со спины ящик и опустился на лавку. - Ну, как работалось? - бросил он небрежно, обводя комнату прищуренными глазами.
- Работал.
Степан Захарыч достал кисет, но, обнаружив, что он пуст, сунул обратно в карман.
- Вот что, Федор, я решил. Работали мы с тобой врозь, так давай уж и капиталы врозь. Что заработал - твое, и я при своем. Идет?
Радость, отразившаяся на лице Федора, заставила сержанта брезгливо поморщиться. "Видать, жадёна мой дружок…" - подумал он и уже сердито бросил:
- Так уговорились?.. Точка!
- Степан Захарыч, да у меня гора с плеч.
Губы сержанта сухо и презрительно скривились.
- Ладно, не мельтешись. Я на твои не зарюсь.
- Да на что зариться-то, Степан Захарыч? С чем приехал, - все при мне, а больше - ни-ни.
Степан Захарыч поднялся с лавки и, пронизывая Федора светлыми, колючими глазами, все еще недоверчиво сказал:
- Это как же так? Лентяя справлял?
Федор тоже встал.
- Работал… да только денег не брал… - Он поднял добрые голубые глаза и, не опуская их под строгим взглядом сержанта, вдруг сказал твердо: - Не по мне такие деньги!
Степам Захарыч пристально и отчужденно глядел на Федора, словно изучая что-то на его лице, затем откинул голову и захохотал, обнажая желтые зубы с черными щербинами между ними.
- Ну, Федор, купил ты меня! Ведь и я, брат, голенький, табачку, и того не осталось. - Степан Захарыч вывернул карманы, откуда посыпались крошки хлеба и махорки. - Поработал я, может, и получше твоего. Банкаброш, сложнейшую машину, отремонтировал. В жисть так не трудился. А как стали об оплате говорить, я этаким гордым чертом: примите, мол, в подарок от Советской Армии. Да, видать, мы с тобой на одних дрожжах замешаны.
Федор с такой любовной преданностью глядел на Степана Захарыча, что если тот и сердился на друга за прошедшее, то теперь все растворилось без остатка.
- Что ж, - прибавил Степан Захарович, - надо нам другое дело искать. Пойдешь со мной?
Федор покачал головой:
- Нет, Степан Захарыч, дорогой мой сержант. Я уже нашел свою жизнь.
Степан Захарыч удивленно посмотрел на друга, затем взгляд его обежал комнату, где, казалось бы, все было попрежнему и вместе с тем едва уловимо проскальзывали какие-то перемены, как меняется всякое жилье со вселением нового человека.
- Ну что ж, - сказал он просто, - поздравляю, коли так…
Вечером Федор с женой проводили Степана Захарыча на поезд.
- Куда думаете путь держать? - спросил Федор, когда вдали прозеленели сосны, тронутые набегающими огнями поезда.
- Думаю на Камчатку податься.
- На Камчатку?
- На Камчатку, - твердо повторил Степан Захарыч. Задетый короткой обидой на счастье этих людей, он назвал Камчатку случайно, только потому, что она была далеко. Но сейчас он и сам уверовал, что действительно поедет туда. - Там умелые люди очень нужны…
Ухватившись за поручень, Степан Захарыч легко вскочил на убегающую подножку, и поезд, на минуту причалив к темной платформе, двинулся дальше, тяжко набирая скорость.
- Приезжайте к нам! - кричал Федор в ночную тьму.
- Обязательно приезжайте! - вторила ему жена.
Поезд, все ускоряя ход, удалялся от станции, и два человека, сведенные судьбой, все стояли и глядели вдаль. Некоторое время был виден красный фонарик на тамбуре последнего вагона, затем и он исчез за поворотом. Но еще долго было слышно, как, отзываясь на стремительный бег поезда, шумели вдали деревья.
Чужие берега
- Земля, - сказал моторист Савва Морговцев таким тоном, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.
Двадцатилетний рыбак Григорий Аникин шевельнулся, веки его приоткрылись и тотчас снова сомкнулись.
Морговцев нагнулся и сильной рукой потряс товарища за плечо.
- Очнись, браток, приехали.
Казалось, его слова только теперь дошли до сознания Аникина. Он вздрогнул и с неожиданной легкостью вскочил на ноги. Рубашка, как парус, вздувалась вокруг его худого, опавшего тела.
- Мать честная! И впрямь земля!..
- Земля-то земля, - глухо проговорил сидевший у руля Щерба, - только чья она, эта земля?
Аникин испуганно глянул на шкипера:
- Как чья? Известно, советская.
Щерба не ответил. Он резким движением повернул руль, направив лодку прямо к берегу…
Прошло без малого двое суток, как рыбаки вышли из горящего Севастополя на моторной лодке, надеясь за день и ночь достичь Кавказского побережья. Их преследовал фашистский самолет, но он так и не накрыл моторку авиационными гранатами.
К ночи они потеряли представление о том, куда плывут. Компаса у них не было. Шкипер Щерба мог бы отлично вести моторку по звездам, но хоть бы одна звездочка глянула с окутанного облаками низкого неба! Они плыли наугад с одной единственной думой: хватит ли горючего?
Впрочем, еще они думали о том, что за кусок хлеба и глоток пресной воды можно отдать полжизни.
До самого конца не расставались рыбаки с родным Севастополем. Рыбацкий колхоз снабжал город рыбой, под обстрелом и бомбежкой забрасывая свои сети в море. В последние недели стало не до рыбы. Щерба и его два друга шныряли на юркой моторке по бухтам, помогая эвакуировать раненых в центральную часть города, развозя тол для взрыва предприятий, укрытых меж скал, на берегу Южной бухты. Хотя уже несколько дней бои шли на улицах города, хотя в Севастополе не оставалось ни одного целого здания, ни одной пяди земли, не пораженной огнем, хотя от огня и дыма нечем было дышать, все же до последней минуты они не думали, что им придется покинуть Севастополь, вернее - то, что осталось от Севастополя. Приказ об этом они услышали от самого Нетребенко, комиссара штаба МПВО Северной стороны, бывшего парторга рыбацкой артели.
- Войска эвакуируются, - сказал он. - Пробивайтесь к Кавказскому побережью, ребята! Будем драться за Севастополь на новых рубежах.
После такого приказа можно было хоть разумом принять то, с чем не мирилось сердце.
Голод и жажда дали знать о себе лишь на вторые сутки. Щерба предложил пить морскую воду. Он не раз довольствовался ею во время долгих рыбацких странствий, когда приходилось туго. Несмотря на противный соленый вкус, убеждал он, морская вода утоляет жажду, и голод легче переносишь.
Он хлебнул несколько горстей. Его примеру последовал Аникин. Вода заполнила пустоту в желудке, и поначалу Аникин хвалился, что может еще целые сутки обходиться без еды. Но вскоре его скрутила боль. Аникин уверял товарищей, что ему вот-вот станет лучше, но потом затих на дне лодки, прижал к животу согнутые в коленях ноги.
На исходе второго дня неожиданно разговорился Савва Морговцев. Обычно из него нельзя было слова вытянуть, а тут вдруг он принялся рассказывать Щербе, как перед войной гулял у брата на свадьбе. С мрачным воодушевлением расписывал он окорок - сам на языке тает, черную икру ложкой ел, гуся с кашей да с яблоками - от одного духу голова идет кругом!..
"Плохо дело!" - подумал Щерба и посоветовал:
- Ложился бы ты лучше спать, Савва.
Тот угрюмо усмехнулся:
- Не нравится, что ли, мой рассказ?
- Не нравится, - ответил Щерба, маленький, коренастый, с рыжевато-седыми колечками волос и бутылочного цвета, цепкими глазами. - Распущенность это, вот что!
- Ладно, поехал!.. - Савва сполз с лавки и улегся на дно лодки, с трудом уместив в узком пространстве свое крупное тело. - Ведь вот вредный какой дед… - проворчал он, засыпая.
А "вредный дед" просидел на вахте всю ночь. На рассвете он приметил чайку и понял, что земля близко. И все же не стал будить товарищей, пока вдалеке явственно не обозначились верхушки холмов. Тогда он растолкал Савву…
…По мере того как они приближались к берегу, голубоватые склоны холмов отодвигались вдаль, а впереди все больше открывалась прибрежная полоса, поросшая невысоким кустарником. Светлыми плешинами выступали обнажения скалистой породы.
Узкая песчаная отмель окаймляла берег. Волны, перекатываясь, набегали на песок, затем быстро семенили назад, оставляя после себя бархатистые тяжи гнилых водорослей.
Щерба сбавил обороты и осторожно повел лодку вдоль отмели. Бледноголубая поутру, вода близ береговой черты рыжела отражением песка и скал. Солнце поднималось все выше, хмурый берег осветился, влажно зазеленела листва кустарника. Аникин изумленно воскликнул:
- Орешник!.. А я-то думал, - под Батуми одни лимоны да апельсины растут!
Кустарник расступился, открыв молодой сад с саженцами не более полуметра высотой. Рыбаки увидали упряжку из двух волов и человека в пиджаке и кепке, перепахивающего междурядья.
Он шел, сильно согнувшись, всем телом налегая на горбатую деревянную рукоятку, другим концом уходившую в землю. От рукоятки к ярму волов тянулась длинная палка. Дойдя до края сада, ближнего к берегу, человек ударил одного из волов погонялкой по боку. Тот лениво подался в сторону, за ним нехотя последовал другой; волы неуклюже повернулись, и конец палки вырвался из земли, сверкнув ярким блеском металла…
- Видать, здорово нас дальше Батуми занесло, - странно усмехнулся Щерба.
- Как есть Турция… - в тон ему отозвался Морговцев.
- Турция? - привскочил Аникин. - Да ты что?
- Факт, Турция, - повторил Савва. - Разве видано, чтоб у нас сохой пахали?
И действительно, то была соха, только более легкая и чуть иная по устройству, чем те, что доводилось Аникину видеть в детстве.
С ребячливым удивлением вглядывался он в простой и скучный берег чужой страны. Щерба с легкой завистью следил за молодым рыбаком. Вот они, двадцать лет: стоило только пробудиться любопытству к жизни - и всю хворь как рукой сняло!
Рокот мотора заставил их обернуться. Волоча за собой широко расходящиеся водяные усы, к ним быстро приближался сторожевой катер. На носу трепетал флажок с полумесяцем.
- Вот что, товарищи, - сказал Щерба. - Мы находимся в чужой державе. Помните, кто мы есть. - и он до горла застегнул все пуговицы на своем видавшем виды брезентовом кителе.
…Никаких дипломатических осложнений с турецкими властями у рыбаков не произошло. Сторожевой катер взял их на буксир и отвел в близлежащую бухту. Около деревянной пристани покачивалось несколько лодок и мелких суденышек, на берегу, под прямым углом друг к другу, стояли два деревянных барака, а близ самой воды - окрашенная в зеленый цвет будка. Отступя от берега, среди цитрусовых деревьев и шелковиц виднелся какой-то поселок - глинобитные домики с плоскими крышами.
На берегу их поджидал высокий смуглый человек в хаки и большой фуражке, косо сидящей на его блестящих черных волосах. Он знаками предложил рыбакам сойти на берег. Щерба знаками же ответил, что на берегу им делать нечего.
Человек засмеялся, обнажив белые влажные зубы. На плечах у него были погончики такого же цвета, что и мундир, на петлицах воротника - знаки различия, на широком кожаном ремне, тесно прижатый к бедру, висел маленький дамский браунинг.
Со стороны бараков подошли еще двое. Толстяк в белом полотняном костюме, фуражке с гербом, в круглых очках на мягком, пористом носу. За выпуклыми стеклами глаза его пучились, как у рака. Позади него плелся маленький, довольно бедно и неряшливо одетый человек в фетровой шляпе, который на сравнительно чистом русском языке попросил у Щербы и его спутников документы.
Было ясно, что высокий, с браунингом - офицер, очевидно командир местного пограничного гарнизона, толстяк в белом - штатский чиновник, а маленький - толмач. С проницательностью старого человека Щерба сразу решил, что главным среди них является не нарядный офицер, а толстяк в полотняном костюме.
Последовали вопросы: кто они, откуда прибыли, почему оказались у берегов Турции? Отвечал Щерба, а маленький переводил его ответы.
Пока рассматривали документы, Щерба постарался разобраться в своих наблюдениях. Бросалось в глаза, что турки не слишком удивлены их появлением в своих территориальных водах, - очевидно, они были уже в курсе происшедших событий. "А если так, - смекнул Щерба, - то и наши представители в Турции, должно быть, позаботились, чтобы нам не чинили препятствий к отъезду на родину".
Действительно, через несколько минут документы были возвращены рыбакам, и переводчик сказал, что они могут продолжать путь.
- Рады бы, - улыбнулся Щерба, - да горючего нет.