Степан Захарыч достал кисет и, сворачивая толстую цыгарку, принялся рассказывать про войну. Федор не поверил своим ушам. Не то чтобы сержант привирал, но он слишком щедро и картинно описывал фронтовые происшествия.
- Чисто из книги читаете, - осторожно сказал Федор.
Степан Захарыч обозлился. Теперь в его рассказах появился новый оттенок. То и дело слышалось:
- Тогда я вызываю Федора, вот этого самого: "Товарищ боец, сполнять живо!" Ну и бежит, аж ноги рассыпаются..
"Я, верно, исполнительный солдат был, - думал Федор. - Только к чему он так…"
- А вот еще случай был, - продолжал Степан Захарыч, пуская голубые кольца дымя. - Заминировал немец болото, птице сесть некуда. От командира роты мне приказ: разминировать. Срок - два часа; в четырнадцать ноль-ноль наши танки по болоту наступать будут. Время, конечно, в обрез, но отвечаю: "Будет исполнено". А командир знает: коли Степан Захарыч сказал, так и будет. Уважал он меня, по правде. Вызываю я Федора, - Степан Захарыч искоса глянул на огорченного товарища. - Прибегает, конечно, дурачок, запыхался, потому я ему командир и начальство, что хочу, то с ним и поделаю. "Так-то и так, говорю, возьми людей, сполняй живо!" И что вы думаете? - Степан Захарыч вытащил из кармана большие серебряные часы с множеством стрелок. - Трофейные, с убитого офицера снял… В тринадцать сорок восемь - всё подчистую. Командир роты мне перед строем руку жал!
- Ох, бедненький, - вздохнула хозяйка, глянув на Федора, - и доставалось же ему! А вам, - она с укоризной обратилась к Степану Захарычу, - нехорошо так на товарища все перекладывать.
На какое-то мгновение Степан Захарыч смутился. Он никак не ожидал такого оборота.
- Ничего не перекладывал. Военная служба - она, знаете…
Федору стало как-то по-хорошему грустно от заступничества хозяйки. Желая сохранить это чувство, он встал из-за стола и вышел на крыльцо.
IV
Сад повлажнел к ночи, остро запахли цветы и травы, неслышные днем. Ландышевый дух был так силен, что, казалось, рослые, полные пряного сока, благоухают деревья.
Порой набегал ветер и относил прочь аромат цветов, и тогда на короткие мгновения ощущался нежный и такой тонкий яблоневый дух, что все другие запахи в природе казались грубыми по сравнению с ним.
Где-то далеко закуковала кукушка, задумчиво, словно справляясь, не перекуковала ли она кому-нибудь положенных лет жизни.
- Кукушка, кукушка, сколько мне годов осталось жить? - тихонько сказал Федор.
Кукушка на секунду замолкла и повела новый счет. "Два, три, четыре…" улыбаясь и ожидая, что вот-вот прервется, начал считать Федор. Тридцать шестой, тридцать седьмой, тридцать восьмой быстро откуковала кукушка и смолкла. А что, если в самом деле отпущен ему впереди столь долгий век?! Такую жизнь надо суметь прожить. Не случайно и не как-нибудь, а так же серьезно, хоть и по-другому, как на войне…
Кто-то подошел и стал позади него. Он подумал, что это Степан Захарыч, и не оглянулся. Осторожное теплое дыхание коснулось его затылка. Федор неловко подвинулся к косяку.
- Хороший у вас товарищ, - голос хозяйки тронул Федора, как нежданная ласка.
- Замечательный! - сказал он горячее, чем чувствовал в эту минуту.
Хозяйка внимательно поглядела на него и засмеялась.
- Я не люблю, кто много о себе понимает.
- Вы не думайте… он хорошо воевал.
- Кто хорошо воевал, тот домой не пришел, - жестко сказала хозяйка.
Федор вспомнил парня на фотографии, ворот рубашки на тонкой шее и выражение доверчивости, которое не мог стереть даже плохой снимок.
- Неужто всем помирать было?
Ему стало неловко рядом с хозяйкой, но она стояла в дверях, загораживая проход. И опять ее дыхание тепло касалось его затылка и щеки.
Соловей попробовал голос. Другой соловей повторил ноту, но только звонче и свободнее. Снова первый соловей взял ноту неуверенно и слабо. Второй голос подхватил, усилив ее до настоящей красоты. Он как будто звал первый голос за собой, и тот попробовал пойти за ним, но опять кукушка принялась за свое и погасила короткую вспышку неопытного певца.
- Таланта нету… - тихо проговорил Федор.
- Молодой еще, неученый, - добрым голосом сказала хозяйка.
- Учить надо! - задорно бросил вышедший в сечи Степан Захарыч.
Снова второй голос подал сигнал. Раз-другой звонким щелком - и разлетелся трелью. Но все усилия соловья-учителя привели лишь к тому, что молодой заладил на одной ноте что-то бедное. И тут, возмущенный его неуменьем, ударил и разлетелся бесконечной трелью другой соловей. Притихли все птицы, только голос соловья, уверенный в силе своей и великолепии, заполнял ночь.
- Соловей-то в сосняке? - громко спросил Степан Захарыч.
Хозяйка кивнула.
- Сейчас я его словлю. Поди, не видела, как соловьев голыми руками ловят?
- Да вы придумаете!..
- Не веришь?
Федору вспомнился майский вечер под Селищевом, когда ребята совсем очумели от соловьев, не могли спать, а один парень, орловец, хороший молчаливый солдат, заплакал на своей шинельке. Выделялся из всех соловьев тот, что поселился над самой их палаткой и выводил так жалобно и сердечно. А Степан Захарыч, чтоб не истомились понапрасну ребята, вышел из палатки и вернулся с маленькой серенькой птичкой, обмершей в его большом кулаке. "Вот он, безобразник", - сказал Степан Захарыч и разжал ладонь. Соловей, как ослепленный, прокружил по палатке, тыкаясь в полотняные стены, и вылетел через вход. Больше он не пел.
Хозяйка не на шутку обиделась. Она заступила Степану Захарычу проход, и глаза ее сверкнули гневом в темноте.
- Ишь, что придумали! Соловья спугнуть… Да он в жизни сюда не вернется!..
Степан Захарыч недоуменно поглядел на хозяйку, вздохнул и, громко стуча сапогами, прошел в горницу.
Он шумно ворочался, устраиваясь спать, затем крикнул:
- Эй, полуношник, на боковую пора!.
Но в первый раз Федор ослушался своего сержанта.
Они долго простояли вдвоем. Ничего особенного не было сказано, но Федору все происходившее казалось исполненным важности. Важным казался соловей с неутомимым горлышком, важным был тоненький серпок только что родившегося месяца, важным был шепот деревьев, раскачивающих свои верхушки, важными были простые слова, которыми они обменивались, вроде: "Месяц взошел", "Ветерок проснулся".
Ближе к рассвету неясный шепот деревьев перешел в глухое бормотание. Где-то прокатился гром тяжко и неспешно, и вдруг весь сад просиял трепетным, как в сновидении, светом, чудно прозеленели деревья, за изгородью молочно пробелела дорога - упала длинная зарница, громче забормотали деревья.
- Гроза заходит, - сказал Федор.
- Дай-то бог! Оно и кстати. А то все мимо да мимо. С этого месяца весь год кормимся. Вы сами-то из каких мест будете? - неожиданно спросила хозяйка.
- Россошанские мы. Деревня Филатово.
- Что ж на родину не едете?
- Одинокому везде родина…
Три зарницы одна за другой упали на землю, и в мгновенном их воссиянии увидел Федор близко от себя ласковые, немного усталые глаза хозяйки с озабоченно сведенными у переносья бровями. Федору казалось, что он ощущает тепло, исходящее от ее лица.
- Больно частят зарницы, опять мимо пройдет, - сказала хозяйка, как-то мягко и незаметно отстраняясь от него в тень.
Зыбкий куст бузины и разбухший от росы, словно осевший, плетень призрачно возникли там, где, казалось, всего мгновение назад была лишь смутно шевелящаяся, бездонная тьма. И тихо светящийся, лишенный теней предрассветный мир открылся им в серебряной росе, молчаливой настороженности и печальной прохладе.
- Господи, уж заутрело! - всплеснула руками хозяйка. Лицо ее, как и все в этот призрачный час, источало бледный, усталый свет. - У вас, поди, глаза клеит. Ступайте спать, Федечка.
Федора качнуло, когда он перешагивал порог. Ноги его были как ватные. Тут только он заметил, что всю ночь простоял в одной и той же позе, прислонившись спиной к косяку, словно околдованный.
Утренний сон еще водил Федора туманными и легкими дорогами, когда сержант принялся расталкивать его.
- Слышь аль нет? - Злой оклик вернул Федора к сознанию, он приподнялся, виновато мигая. - Я ухожу. Ты тут один управишься. Встретимся через неделю на базаре.
- Куда же вы, Степан Захарович?
- На прядильную. В город.
Лицо Степана Захарыча было сухо и сурово. Федор почувствовал неловкость перед товарищем и, не зная, что сказать, только тер кулаками глаза, а костистый, острый, как у птицы, профиль сержанта уже мелькнул в окне и скрылся за яблонями.
Федор вздохнул и повалился головой в подушку…
V
Степан Захарыч шел городом. Его путь лежал мимо кирпичного здания школы, где разместился госпиталь. В широкие окна виднелись железные спинки кроватей и шаткие ночные столики. Степан Захарыч вспомнил утреннюю тишину палаты для выздоравливающих, когда, просыпаясь, чувствуешь прибыток сил, влажную свежесть лба и всего тела, веселую, нетерпеливую бодрость.
Он шел мимо одноэтажных домиков с косыми окошками, где за геранью и фикусами поблескивали медные бока самоваров. Пересек базар, едва не оглохнув от надсадного гусиного крика. Когда гогот немного стихал, слышался жалобный голосок:
- Воды!. Кому свежей, холодной воды!..
Заспанная девочка с трудом перетаскивала ведро вдоль базарных рядов, узкая рука ее вся просинела жилками. Степан Захарыч выпил две кружки и, освеженный, двинулся дальше, мимо жиденького летнего сада с фанерной будочкой кассы и пестрым транспарантом, извещавшим о приезде духового оркестра из Коврова.
Он вышел на площадь, посреди которой высилась каланча, выкрашенная светлорозовым; на самом верху сияла золотая каска пожарного. На площади было довольно людно. Как и обычно по утрам, люди шля торопливой походкой, замкнутые и нелюбопытные.
Не похожие на других утренних прохожих, ему повстречались двое - курсант лётного училища с гладким голубым погоном на юношески узком плече под руку с молоденькой девушкой. Два счастливых взгляда мимолетно скрестились на его лице, всколыхнув в нем смутное беспокойство и тоску. Степан Захарыч удивленно и недовольно поморщился. Он обладал счастливой особенностью не придавать значения преходящим бедам настоящего, ценить только будущее, неизвестное и прекрасное. Это свойство помогало ему и на войне, оно делало из него хорошего и терпеливого солдата. И то, что он ощущал сейчас, было как бы утратой свойства, которым он дорожил.
"Брось! - сказал он себе просто и строго. - Ты что, жить с ней бы стал? Похоронил бы себя здесь на веки-вечные? А она не такая, чтоб зря баловаться… Брось, Степан…"
Он стал думать о работе, строил новые, заманчивые планы, и пережитое поражение стало выветриваться из его души. Он вышел на берег удлиненного водоема, постоял над деревянной оплесневевшей плотиной, пожалел, что сила воды расходуется впустую. От сюда в проломе стены было видно, как на фабричном дворе разгружают платформу с хлопкам. На разгрузке трудились около десяти женщин и трое мужчин. Женщины были загорелые, с мускулистыми руками; их головы покрывали косынки, повязанные по самые брови, лица были красны и глянцевиты.
Вот он подходит к проходной, радуясь тому, что он такой твердый, отходчивый и хитрый человек, который не даст надолго забрать себя никакому огорчению, и вдруг остановился, пораженный мгновенной острой болью в сердце. Хозяйка, вся, как была, с кротким лицом своим, с сильным и ладным телом, встала перед ним так осязаемо близко, что сердце, внезапно утратив всю хитрость и твердость, испытало такую боль, словно его сжали в горсти.
VI
С крыши дома открывался простор. Вверх и вниз бежит земля в зелени трав и молодых хлебов, золотой сурепе, голубоватой пене одуванчиков. На крутом изломе вливается в сосновый лесок лиловое, отполированное солнцем, горячо отсвечивающее шоссе. Над горизонтом одним лишь высвеченным контуром обозначена рослая туча, ее окраска ничем не отличается от задымленно-голубого цвета неба. Воздух тих, туча недвижима, она словно затаилась там, в дальней дали…
Глаза Федора прикованы к работе - он перекрывает крышу, но существом своим он ощущает этот простор, что-то замирает в нем, и оттого работается еще веселее. Куда девалась его неповоротливость и медлительность! Его большие, грубые руки обрели удивительную легкость, каждое движение точно, скупо, исполнено легкой силы, он с удара вгоняет гвоздь. Изъеденные черным бархатистым мхом доски летят вниз, на их место ложатся новые, гладко обстроганные, пахучие, в оранжевых подтеках смолы. Тесиночку к тесинке пригоняет Федор; прочно, надежно прикроют они хозяйку от дождя, снега и ветра.
С какою радостью сложил бы он для нее своими руками целый дом!
Уже на второй день работа была закончена. Но Федору казалось, что он сделал очень мало. Тогда он снял и наново прибил отвисшую дверь в сенях, прочесал плетень, сколотил новые ступеньки для крыльца. Он сделал бы и больше, но вернулась с поля хозяйка. Ее удивленно-благодарный взгляд сделал счастливым Федора. Но счастье его было очень кратковременным. Он вдруг понял, что теперь ему надо уходить. Куда? Он не мог представить себе жизни без этого маленького домика под новой крышей. Ему ничего не надо, только видеть хозяйку, работать для нее…
- У меня к вам просьба, Федечка. Тут у нас старушка есть, хорошая такая и совсем одинокая. Коза у нее страсть бедовая, кажную ночь убегает. Проест дырку в плетне и убегает. Кабы закуток досками обшить… Она, конечно, дать много не может, - смущенно продолжала хозяйка, - но уж очень хорошая старушка. Вы б сходили к ней, Федя…
- Я схожу, - покорно ответил Федор.
- А насчет ночлега вы не беспокойтесь. Вы меня ни чуточки не стесняете.
Лицо хозяйки было спокойно и ласково; глаза с ясной добротой смотрели на Федора. Она даже не подозревала, что человек, стоящий перед ней, пережил сейчас как бы смерть и воскресение…
…Федор перелез через обвалившуюся ограду и оказался на заросшем лопухами дворе. Из-за угла дома, красиво взмахивая маленькой головой, выскочила коза и понеслась прямо на Федора.
- Держи ее! - услышал он крик, прыгнул, распластался на земле, успев поймать твердые, острые рожки.
Рослая костлявая старуха с черной, как смоль, головой накинула веревку на шею козе.
- Ты чего это на чужих лопухах разлегся? - блеснула она на Федора темным, непотухшим глазом.
- Меня Марья Никитична послала. Насчет закутка.
Старуха оказалась горячей и сердитой, не остуженной бедами и огорчениями, выпавшими ей на долю.
- Ты, бабушка, только покорми меня - и все…
- Покорми! Харчи-то ноне кусаются! Небось разбалованный?
- Нет, бабка, я скромный.
- Вона какой даровой! Да ты работать, поди, не умеешь?
- Сапер, да не умеет!
- Нешто ты армеец? - подобрее спросила старуха.
Федор бойко постукивал топоришком, старуха гремела ухватом внутри своего пустынного дома, время от времени высовывала потемневшее от жара, усохшее в кулачок лицо и кричала:
- Крепче складай! Она у меня гулена!
Коза, словно предчувствуя беду, все вертелась вокруг Федора, шуршала копытцами по стружкам, потыкивала рожками в доски, а то скосит на Федора янтарный глазок, поглядит зло и подозрительно и начнет рваться с привязи…
В полдень старуха позвала Федора к столу. Харчи у нее были худые - щи да котелок с картошкой. А ей и того не нужно: за весь обед не съела и двух картофелин.
Она расспрашивала Федора про войну, какой генерал чем командует и кто крепче бьет врагов. Федора удивило, что старуха знает фамилии всех командующих. Интересовалась она также пушкой, которая с одного выстрела выжигает чуть не десятину земли. Правда ли, что есть такая?
- А как же! - сказал Федор. - "Катюша" именуется, гвардейский миномет…
- Ну, раз так, фашисту долго не жить, - сказала старуха и добавила с тихой улыбкой: - Уж больно занятое это дело - война. Вон мой сын с первых дней на фронте, а все письмецо чиркнуть не собрался.
Федор смущенно отвел взгляд от старой матери и усердно занялся едой.
- Говорят, что склонил он головушку к земле, а я не верю. Не могли такого молодого убить. Нет, - старуха покачала головой. - Он у меня поздний. Мне уже пятый десяток шел… Манька! Девка!.. Кши тебе!.. - закричала вдруг старуха и замахала в окно заголившейся, словно ремнями перевитой рукой.
Порвав веревку, коза с разбегу всаживала рожки в свежестроганные доски закутка.
Ближе к сумеркам старуха выдала Федору кружку острого Манькиного молока и стенку ковриги. Федор, привыкший к обильной солдатской пище, не утолил голода, но продолжал работать, пока не вбил последнего гвоздя. Старуха потыкала в закуток кочергой, привалилась к нему сухим плечом и весело подмигнула Федору:
- Теперь вижу - и впрямь сапер!
Федор помог старухе втащить ревущую Маньку в закуток и по влажным лопухам выбрался на дорогу.
Федор торопился, он боялся, что из-за позднего часа не увидит хозяйку. На земле был сумрак, но небо, хотя и украшенное золотой рогулькой месяца, еще по-дневному голубело.
Чтобы сократить путь, Федор свернул с дороги, пролез через чужой палисад, спустился в низину с заросшим прудом, одолел склизкую падь оврага. От земли веяло холодом, его ноги забрызгало росой. Он выбрался на дорогу уже в виду своего дома. Окна были темны.
Он медленно побрел к дому. Ночь, быстро поднявшись с земли, окутала чернотой небо.
Дверь оказалась незапертой. Федор осторожно открыл ее, притворил за собой и наложил крючок. Из горницы в щелку пробивался свет. Дверь тонко заскрипела под рукой Федора. За столом сидела хозяйка в темном платье, с косынкой на плечах. Из круглого самовара шел остывающий парок.
- Уж я заждалась совсем! - сказала хозяйка и ладонями провела от глаз к щекам, словно сгоняя дремоту. - Боялась, как бы не заплутались в темноте.
"Заждалась"! Значит, снова есть на свете человек, который его ждет, боится за него. Растроганный, он горячо и сбивчиво принялся рассказывать про старуху, про смешную ее козу и кончил неожиданно:
- Хорошо у вас тут! Лучше не найдешь.
Хозяйка радостно вскинулась: