- Испохабят парнишку, господи! Испохабят, - все ныла Устинья. - Не дам я его, не дам!
- Не дашь… Учили плеткой, поучат и дубиной. Куда ты денешься…
Когда Федор умылся и оделся, Силантий посадил его в пролетку, сказал, вручая вожжи:
- Лушка там с хозяином, упаси бог тебя касаться ее. Помни: свернет тебе Кафтанов голову и под мышку положит, если что… Будет приставать Лушка - бей ее по мордасам. Это Кафтанов тебе зачтет даже.
- Чо это она ко мне будет? - краснея, сказал Федор.
Женщин Федор еще не знал, но, как и для всякого деревенского подростка, для него давно не было в этой области человеческих отношений никаких секретов.
- Гляди, гляди, сынок! Я не зря говорю. А гнев кафтановский ты знаешь.
Федор уехал, одолеваемый страхом и любопытством.
На заимку он приехал засветло, зашел в дом. Кафтанов, сдвинув тарелки на середину стола, лежал на нем грудью и головой. Лукерья Кашкарова в застегнутой наглухо кофточке, в длинной измятой юбке тормошила его то с одного, то с другого бока:
- Михаил Лукич, поспать тебе надо… Михаил Лукич…
- Вот приехал я… - сказал Федор.
Лукерья не обратила даже внимания на него. Ей было на вид лет двадцать пять - тридцать. Гибкая, как змея, полногрудая и широкозадая ("Тонка, да усадиста", - говорил про нее сам Кафтанов), она двигалась по комнате легко и неслышно, на ногах держалась твердо, но Федор видел, что она тоже сильно пьяна.
- А-а! - протянул Кафтанов, услышав голос Федора, поднял голову. - Подойди…
Федор подошел, Кафтанов взял его сильной рукой за подбородок, мутными глазами долго смотрел в лицо.
- Ничего. Соплив пока и не возгрив. Н-но ежели ты, песья харя… И ежели ты! - повернулся он к Лушке. - Свяжу обоих - и в озеро!
- Да ты что, Михаил Лукич! Мне морда этого Силантия до тошноты опротивела. И глазами все режет, режет, будто… Отяжелел ты, айда, поспи маленько.
- Да, я пойду, пойду…
Лукерья увела Кафтанова в боковую комнату. Федор слышал, как она укладывала его на кровать, снимала сапоги, бросала их на пол. Он вышел из дома.
Убрав лошадь, Федор побродил по двору, не зная, что делать. Вернулся в дом, глянул на дверь, за которой скрылась Лушка с Кафтановым. Оттуда доносился храп.
Стараясь не греметь, он привел в порядок стол и комнату. Все еще было светло, и Федор решил порыбачить. "Может, завтра как раз ухи-то и спросят", - подумал он.
Федор знал, где у отца стояли удочки, лежали морды, корчажки и прочая рыболовная снасть. Тут же он нашел в банке и червей, накопанных отцом, видно, вчера или даже сегодня.
До самой темноты Федор сидел в камышах, потаскивая карасей. А перед глазами безотвязно стояла почему-то Лушка с ее туго выпирающими под кофтой грудями, с широким задом, с растрепанными волосами. Федор краснел, пытался отогнать видение, думать о чем-нибудь другом. Но она лезла и лезла ему в глаза…
Спать он лег в отцовской комнатушке, закинув дверь на толстый кованый крючок. Уснуть долго не мог, ворочался. Забылся, наверное, под утро.
Прохватился он от осторожного стука в дверь. Сердце бешено заколотилось.
- Кто? - осевшим голосом спросил Федор.
- Вставай, - послышался Лушкин голос. - Хозяин зовет.
- А-а, счас, - помедлив, ответил он. Подумал: "И что ему не дрыхнется, паразиту…"
Только-только, видно, зарилось, в окно было видно, что поверх верхушек деревьев чуть засинел краешек неба. Федор толкнул створки окна, услышал призывный голос одинокой пичуги. Грудь ему изнутри царапнул утренний холодный воздух. Он натянул сапоги и откинул крючок. Откинул - и попятился: за дверьми, как привидение, белела она, Лукерья…
"Привидение" шагнуло в комнату, закрыло двери на крючок, вытянув в стороны руки, двинулось к нему. Федор прилип к стене, в коленках у него больно заныло.
Лушка подошла вплотную, взяла обеими руками его голову и принялась жадно целовать в щеки, в подбородок, пытаясь отыскать губы. От нее несло самогонным перегаром и еще чем-то сладковато-приторным. Федор вертел головой, уворачиваясь от мокрых горячих губ.
- Пошла… Пошла ты!.. - хрипел он не своим голосом.
- А ты молочный еще… Попробованный, видать, - хохотнула Лушка, прижала его щекой к голой груди.
Впервые почувствовав живое женское тело, Федор охмелел, в голове его зазвенело. Не помня себя, он рванулся…
Очнулся он где-то в лесу, в густых кустах, долго и тупо соображал - его собственное сердце это стучит или он все еще слышит под щекой звон в Лушкиной груди?
По небу расплывалась ярко-малиновая заря, наперебой свистели птицы. Где-то рядом слышались шаги по траве.
- Федька… Федька… - тихо звала Лушка. - Чего испугался-то, дурачок? Вот дурачок!
Федор еще плотнее прижался к земле. Шаги, удаляясь, затихли. "А ведь не отвори я окошко раньше, не сбежать бы мне от нее, ведьмы, - думал Федор. - Никак не сбежать…"
В кустах он пролежал долго. Взошло уже солнце, а он все лежал, пока не заныла от холода грудь.
Наконец встал, поплелся к заимке. Кафтанов, черный, опухший, сидел за столом, глодал кусок копченого мяса. Перед ним стояла бутылка, стакан. Лукерья сидела рядом, кутаясь в платок.
- Ты где это, сопля тебе в глотку, пропадаешь?! - сверкнул глазами Кафтанов. - Что у тебя коленки-то в зелени? По траве, что ль, ползал? Чего молчишь?
- А что она лезет ко мне? - сказал вдруг Федор, мотнув головой на Лукерью.
Кашкарова быстро взглянула на Федора умоляющими глазами.
- Постой, - Кафтанов бросил на стол недоглоданную кость. - Как это лезет?
- Обыкновенно… "Иди, говорит, Михаил Лукич зовет…" Я двери открыл, а она… Когда чуть зариться начало…
- Что врешь-то, поганец такой?! - взвизгнула Лукерья.
- Замолчь! - придавил Кафтанов, как камнем, ее возглас. - И что она?
Федор совсем растерялся. Он вспомнил предостережение отца, ему жалко почему-то стало и Лушку. Он испугался и за себя - неизвестно ведь, как может понять все это Кафтанов и что предпринять! "Поганец я, это верно, - мелькнуло у него. - Выдал бабу… Сказать бы: рыбалил с утра - карасишки-то есть… Но вывернуться теперь как? Себе только хуже сделаешь…"
- Глотку заложило?! - рявкнул Кафтанов. - Отвечай!
Подстегнутый этим возгласом, Федор сказал:
- Ничего я не вру. Кто к титькам-то прижимал меня?
- Бесстыдник! Врешь, врешь! Врет он, Михаил Лукич…
Кафтанов никак не реагировал на Лушкины слова. Он налил из бутылки полный стакан, выпил, обтер рукавом губы.
- Подай-ка, Федор, плетку. Вон на стенке висит…
- Михаил Лукич! - закричала Лукерья, сползла со стула, обхватила ноги Кафтанова.
Федор снял тяжелую, четырехгранную плеть, подал Кафтанову. Тот встал, отбросил Лушку пинком на середину комнаты и одновременно вытянул ее плетью. От первого же удара туго обтягивающая ее кофта лопнула, и Федор увидел, как на гладкой Лушкиной спине вспух красный рубец. Охнув, женщина поползла на четвереньках к стене, вскочила…
Загораживая лицо от ударов, Лукерья металась по комнате, а Кафтанов хлестал и хлестал ее, выкрикивая:
- С-сука мокрозадая! На молосольное потянуло?! Убью-у!..
Плеть свистела, Кафтанов тяжко хрипел, Лукерья только взвизгивала и никак не могла найти двери. Федор, боясь, что и его достанет плеть, зажался в угол. Наконец Лукерья ударилась спиной в двери, вывалилась в темный коридор, оттуда на крыльцо, кубарем скатилась на землю, быстро поднялась и, придерживая на груди лохмотья кофточки, кинулась по дороге, ведущей в Михайловку.
Потом Кафтанов и Федор сидели за столом, мирно беседовали. Кафтанов допивал свою бутылку и расспрашивал подробности Лушкиного ночного посещения. Сначала Федор стеснялся, а затем как-то осмелел и рассказал все, вплоть до того, как Лушка шарилась по кустам и звала его.
- Так… - удовлетворенно произнес Кафтанов и принялся грузно ходить по комнате.
Федор со страхом наблюдал за ним. Но ничего угрожающего в выражении лица хозяина не было. Наоборот, он усмехнулся в бороду лениво и добродушно.
- Бабье племя - оно, парень, пакостливое. Самое что ни на есть лисье племя. А каждая лиса даже во сне кур видит…
Кафтанов нагнулся, поднял валявшуюся на полу плетку. Федор, гремя табуреткой, метнулся в дальний угол.
Постукивая в ладонь черенком плетки, Кафтанов с любопытством глядел на Федора влажными, в красных прожилках, глазами.
- А вырастешь ты, должно быть, хорошей сволочью, - сказал Кафтанов. - И чем-то, должно быть, этим самым, ты мне глянешься пока. Ну, там посмотрим. А покуда - живи здесь с батькой. Я счас его обратно пришлю. Одному тебе жутко тут будет, да еще и заимку спалишь. Запрягай жеребца, чего зажался!..
До осени Федор жил вместе с отцом на Огневской заимке. Житье было легкое, привольное. Вдвоем они поставили пару стогов сена для лошадей, а больше, собственно, делать было нечего. Федор рыбачил в озере, собирал ягоды, копался на огороде, который был при заимке, лазил с хозяйским ружьем по прибрежным камышам, скрадывая уток. Ружье он взял в руки впервые, но быстро освоился с ним, научился срезать уток даже на лету.
- Ишь ты! - восхищенно качал головой отец, когда Федор приносил иногда до дюжины селезней и крякух. - Ловок!
- Это что! - отмахивался Федор. - На медведя бы сходить. А, бать? В малинник, что за согрой, похаживает косолапый, я приметил. Дай мне пару медвединых патронов с жаканами-то!
- Я те покажу ведмедя! - строго говорил отец. - Сдурел? Он тя живо порешит, - и прятал патроны подальше.
Когда наезжал Кафтанов со своим, как говорил отец, "собачником", на заимке дым стоял коромыслом. Над лесом, над озером с темна до темна висели разгульные песни, крики, говор, смех, женский визг.
В первый приезд Силантий попытался как-то оградить сына от всей этой грязи. Едва застучали по корневищам лесной дороги колеса, послышались пьяные голоса, Силантий схватил дробовик, сунул его сыну.
- Ступай, ступай на дальние озерки. Тута, возле заимки, не стреляй, спужаешь сударушек его…
- Да что ты, батя?.. Может, помочь тебе чего?
- Отправляйся, говорю, чтоб тебя!..
Но через минуту Силантий понял, что его уловки бесполезны. Ввалившись в дом, Кафтанов потребовал:
- Федька? Где ты?
- Нету его. В лесу с утра шатается где-то…
- Как нету? Был чтоба! За что деньги плачу?
- Михаил Лукич, ослобонил бы парня от этого… - взмолился Силантий.
- С-сыть у меня! Освобождать - так обоих сразу… как Демьян мне в ухи советует. Хошь, что ли? С голоду ить подохнешь. Вина, самогону! Жратву из тарантаса тащи в дом! Пока держу, живите тут… Появится Федька - ко мне сразу…
Федор пришел из леса на закате солнца.
- Иди уж, - вздохнул Силантий, не глядя на сына. - Разов шесть тебя хозяин спрашивал. Чем ты ему глянулся?
В доме, несмотря на распахнутые окна, было чадно. Какие-то бородатые мужики, потные, пьяные женщины вперемежку сидели за столом, заунывно тянули песню.
- А-а, явился?! Тихо! - крикнул Кафтанов. - Федька это, сын моего Силантия. Ха-ароший будет человек. Садись рядом с хозяином, пей, гуляй…
Кафтанов был пьян, гости еще пьянее. Кажется, они не поняли, кто такой Федор, приняли его за родственника Кафтанова, полезли обниматься. Федор уворачивался от колючих, бородатых лиц, отталкивал от себя воняющих потом женщин. Кафтанов глядел на это, кажется, с удовольствием.
- Ну, будет, будет! - крикнул он наконец. - Кыш, бабы, замусолили совсем. У-у, к-кобылы! А он парень порядочный. Он на вас тьфу! За это я ему в другой раз развеселую деваху привезу. Для него только… Али Лушку Кашкарову, а? Хошь? Я ее, суку, заставлю ноги твои вымыть и воду выпить. Ну, хошь, говори!
- Не хочу, - испуганно проговорил Федор.
- И правильно! - захохотал Кафтанов. - И хорошо. Рано тебе еще. Н-но гляди на нас и привыкай. Соображай так же. А захочешь - скажи, я тебе мигом… Я кого полюбил, все для того сделаю! В сыновья тебя, если хошь, определю. Заслужишь если… А сейчас выпей рюмочку и ступай, баню с отцом топите. Одну только выпей, для другой подрасти надо. И помни, что я сказал… Жизнь могу открыть тебе.
Федор раза два в жизни пробовал самогонку, она ему не понравилась, оба раза в висках у него долго и больно стучало, а потом тошнило. Несмотря на это, он не мог ослушаться Кафтанова, выпил.
Самогонка оказала на него обычное действие. Таская воду в банный котел, он чувствовал, что его вот-вот вырвет. Но и не рвало и тошнота не проходила.
- Как они ее жрут только! - пожаловался он отцу.
- Ты голову помочи али - того лучше - искупайся.
Федор искупался, нему действительно стало полегче.
- Что самогонку не принимает душа, это хорошо, Федюша. А вот что это Кафтанов тебе там молол? Я случаем зашел, вполуха слышал…
- Так ежели слыхал, чего говорить?
- Охо-хо, сынок… Слова как мед, да с чем их едят? В сыновья… Нужон ты ему, как дырка в голове…
Они присели на берегу озера. Колупая прутиком песок, Федор спросил:
- А что, батя, ежели и вправду?.. С его-то помощью да и вправду можно как-нибудь за жизнь зацепиться?
Он говорил раздумчиво, не торопясь. Впервые отец уловил в его словах что-то не детское, не ребячье и поразился:
- Федьша?! Да неужель вырос ты?! Господи…
Полчаса назад солнце скатилось за лес, небо наливалось прохладными сумерками. Над Федором и Силантием, попискивая, вились комары, в озере изредка играла рыба. То в одном, то в другом конце его слышался плеск, потом долго и медленно по черной водяной глади расплывались круги, таяли у берегов.
Из дома неслись пьяные крики гостей Кафтанова и глохли в сгущающемся мраке.
- Вот чего, сынок, скажу тебе, - после долгого молчания произнес Силантий. - Остерегайся ты его слов, как самогонки этой. А то говорят люди: обрадовался крохе, да ковригу потерял.
- Дак я что? - двинул плечом Федор. - Я тоже соображаю: с чего это он так сразу ласково ко мне? Непонятно. Но опять же слова "заслужишь если"… Это он, может, и со смыслом. А послужить чего мне? Послужу, руки не отвалятся. Там поглядим… Дочка вон у него растет…
- Чего, чего? - еще более изумился Силантий.
- А что? - повернул к нему Федор голову, поглядел в отцовские глаза прямо и открыто.
- Да ты, страмец такой, об чем?
- Не бывало, что ли, когда богатые невесты за бедняков шли?
- Экой ты открываешься! - почти со страхом произнес Силантий. - А не шибко ли далеко глядишь? Да и Анютка его ребенок еще, десятый год ей всего.
- А мне куда торопиться? Я подожду. - И Федор встал.
И опять показалось Силантию, что рядом стоит не пятнадцатилетний его сын, а какой-то другой, взрослый, рассудительный и незнакомый мужик.
- Да когда это тебе все… в головушку-то ударило? Когда все сварилось там?
- Не знаю, батя… - откровенно сознался Федор. - То ли когда он Лушку стегал, а мы потом сидели за столом да говорили. А может, сегодня. Ведь сказал же он зачем-то: в сыновья, заслужишь если, определю. По пьянству такое не говорится.
- Господи! Господи!.. - только и простонал Силантий.
Кафтанов погулял да уехал со своими гостями, жизнь на заимке пошла своим чередом. Но в отношениях отца и сына что-то изменилось, стало строже, сдержаннее. Разговаривать они стали меньше, больше молчали. Федор ходил по заимке задумчивый, будто вспоминал что постоянно, иногда отплывал на лодке в глубь озера, но забывал про удочки, ложился на корме и, подсунув руки под голову, долго, часами, глядел в пустое небо. Силантий наблюдал за сыном, вздыхал. Но никаких разговоров, подобных тому, что возле бани, не заводил.
Опасения, что жизнь на заимке "испохабит" Федора, вроде были напрасными. Как и в первый раз, Федор выпивал иногда с хозяином рюмочку, не больше. К "сударушкам" Кафтанова интереса тоже не проявлял. Когда та или иная перепившаяся бабенка шутя ли, всерьез ли привязывалась к Федору, он не стесняясь хлестал ее по щекам и говорил:
- П-пошла, стерва… Завязать бы ноги тебе мертвым узлом.
Это, видно, нравилось Кафтанову.
- Вот чего, сударушки мои… Кто совратит Федьку моего - сотенную в зубы! Старайтесь! - похохатывал он.
Однажды в числе других мужиков и женщин он привез на заимку и Лушку Кашкарову.
- Вот, Федька, - он хлопнул Лукерью по крутой спине, - все печенки она мне изъела: свози да свози к Федьке.
- Что говоришь-то, Михаил Лукич? - взмолилась та.
- Перечь у меня! - зыкнул Кафтанов и отвернулся, будто забыл о ней.
В тот раз Кафтанов гулял дня три, и все это время пьяная Лукерья, как тень, ходила за Федькой, сторожила каждый его шаг, норовила обнять при каждом удобном случае.
- П-пошла, стерва, - говорил свое обычное Федор, отбиваясь под свист и гогот кафтановских гостей.
На второй день, под вечер, выбрав время, она шепнула ему трезвым и, как показалось Федору, жалким голосом:
- Пожалей меня, Федор… Они балаган устраивают, не понимаешь, что ли? Не могу я Мишку ослушаться…
- Все равно уйди! Не лезь! - отрезал Федор.
На ночь он ушел в лес, ночевал в стогу сена.
На третий день он стал ходить по заимке с плетью, той самой, которой Кафтанов Отстегал когда-то Лукерью.
- А-а, не получаетца, паскудная твоя р-рыла?! - пьяно и злорадно гремел Кафтанов, крутя распухшей, разлохмаченной головой. - Талантов не хватает?! Н-ну, гляди у меня, последний день сроку…
В этот "последний" день, как обычно, надо было топить баню. Сунув плетку в сапог, Федор натаскал в огромный казан воды, присел отдохнуть возле стенки, на припеке. Силантий, растопив баню, приткнулся рядом.
- Уходи, Федор, в лес от греха, - сказал старик. - Возьми ружье да уходи… Ведь он, Кафтанов, гляди, и в баню тебя с кобылой этой загонит. Им что, потеряли обличье-то людское…
- Они потеряли, а я нашел… Я с первой минуты понял, что не Лушка, а сам Кафтанов со мной играется. Но я его переиграю.
- Как это?
- Так… Отойди-ка, батя… Вон Лушка вышла, меня вызревает. Отойди.
Старик, кряхтя, поднялся, поплелся в конюшню.
- Федя… Федя… - немедленно метнулась к бане Лукерья.
- Прочь! - толкнул он ее в грудь, ушел за дом.
- Федя… Пожалей… - Женщина догнала его.
В окнах мелькнули лица кафтановских гостей. Заметив это, Федор схватил Лукерью за волосы, бросил на землю. Сверкая оголенными ногами, она покатилась по траве. Федор выхватил из-за голенища плеть и принялся остервенело хлестать ее по этим голым ногам, по спине, по голове. Из дома пьяно заулюлюкали, закричали, засвистели. Лукерья хотела встать, но снова упала, сжалась, укрывая голову, и только вздрагивала под его ударами…
Опомнился Федор, когда его самого кто-то схватил за шиворот, сильно встряхнул.
- А ежели изувечишь бабу?! - чуть не царапая его бородой, рявкнул Кафтанов. - Глаз выстегнешь, тогда что?!
- Ничего, одноглазая походит! - крикнул Федор и, разгоряченный, рванулся из кафтановских рук. Но вырваться не мог.
- Ишь ты волчонок! - вдруг рассмеялся Кафтанов, отпустил Федора, пнул все еще валяющуюся на траве Лукерью. - Пошла. И ты пойдем. По рюмке еще проглотим - да в баньку.
- И пить не буду. Не могу.
- Ну и ладно, - покорно согласился Кафтанов. - Так посидишь рядом. А потом в баню пойдешь со мной. В первый жар. Люблю я в первый жар ходить.