Часа два спустя Федор, зевая, как рыба, выброшенная на берег, лежал на прохладном и скользком банном полу, а Кафтанов парился на полке, остервенело хлестал себя веником.
- Федька-а! - то и дело кричал он сверху, невидимый в густых клубах обжигающего пара. - Еще плесни ковшичек…
Федор вставал, и сразу будто кипятком ошпаривало ему уши, нос, щеки, всю голову. Он торопливо черпал из жбанчика специально приготовленный отцом для этой цели квас, плескал на раскаленные камни и плашмя падал на пол.
"Как он не сварится там?" - задыхаясь, думал о Кафтанове.
Напарившись, Кафтанов выбегал наружу, с разбегу бултыхался в озеро, плавал в холодной воде, как тяжелое бревно, снова забегал в баню, натягивал кожаные рукавицы и шапку, опять лез на полок…
Одеваясь в предбаннике, он сказал:
- Вот и хмель весь долой. Первое средство. Завтра с утра за дела примемся. А как же! Наше дело такое - пей, да дело разумей. Сомлел?
- Жарко…
- Поликашка Кружилин - тот крепкий на банный жар. Любил я с ним париться. Знатно он меня веничком обхаживал. Жалко и прогонять было отсюда, да в глазах его резь какая-то появляться начала. Думаешь, из-за баб я его прогнал отсюда? Бабы - это тьфу, их что навозу, мне не жалко, пущай бы любой пользовался. Для того и богом они сделаны. А вот резь в глазах - не люблю. Так ничего-ничего, да иной раз как глянет - будто надвое перережет, сволочуга. "Об чем, говорю, подумал сейчас, сказывай?!" - "Так", - говорит… Да, может, и правду так. А - непонятно. А я не люблю, когда непонятно. Приказчик он хороший, честный. Но ежели резь эта не потухнет в глазах - не погляжу, не пожалею. А у тебя вот рези этой нету. Может, потом появится? А?
- Я… не знаю. Какая такая резь? - спросил Федор, а сам подумал: "Насчет баб-то врет… Ловко поймать хочет".
- Какая… Ну ладно, там поглядим… Дай-ка еще кваску глотнуть.
Натянув исподние штаны, Кафтанов долго растирал рушником потную, волосатую грудь.
- Я, Федьша, тебе так скажу, уже не по пьянке, а на трезвую голову, - вдруг заговорил он. - Что усыновлю тебя, этому не верь. У меня свой сын есть, Зиновий. Он всему дому голова будет после меня. Сейчас к торговым делам его приучиваю. Сюда не вожу - не к чему, рано еще, сам свихнется, когда пора придет. Но человека из тебя сделать могу, ежели верой и правдой служить будешь. Ежели преданный будешь, как собачонка. Верные люди и мне нужны, Федя. Такие, как Демьян Инютин. Демьяна-то мне бог послал. Да таких людей он редко посылает, поэтому мне самому их делать приходится. Тому же Демьяну замену исподволь готовить надо. Думал, из Кружилина Поликашки чего сделать можно. Нет, резь эта в глазах у него засверкала. К тебе вот приглядываюсь теперь. Понял?
- Я что? Я, Михаил Лукич, стараюсь. - Сердце у Федора замирало.
- В общем, Федор, я тебе все в открытую объяснил. Ты еще молодой, но думай с самого начала жизни об своей судьбе. Все от тебя самого зависит. Батька твой честный мужик, работящий. В тебе то же самое должно быть заложено. Батьке не повезло в жизни, не смог он за хвост поймать. А тебе этот хвост в руки кладу. А я не каждому положу…
И, уже полностью одевшись, сказал с усмешкой:
- А с Лушкой зря ты этак. Ты, видать, и вправду еще мальчонок. Спать-то не пробовал с бабой?
- Не… - покраснел Федор.
- А я в бане оглядел тебя - ничего, все в аккурате уж, как положено. Справишься не хуже всякого…
- Не буду я этого, Михаил Лукич.
- Ну-ну! Врешь, придет пора…
- Не знаю… Только неохота пакоститься.
- Убудет, что ли, от тебя?
- Я не знаю. А только думаю вот иногда: и я ведь женюсь на ком-то, должно быть. Охота, чтоб все ей досталось…
- Ну-у?! - опять протянул Кафтанов. - Все любопытней ты для меня, парень, становишься. Когда в тот раз Лушку ты продал, это мне понятно было. Казалось…
- Почто это я продал ее?
- А как же? Святая-то простота редко бывает, сошла на нет. Каждый выгоду свою ищет… С выгодой ты и продал ее, казалось мне.
Федор только пожал плечами, вроде не понимая, о чем говорит Кафтанов. И сказал:
- Дык, а что не надо мне говорить про то было? Она же с твоей постели убежала-то. Это ведь я тебя, Михаил Лукич, обманул бы…
Кафтанов долго глядел на Федьку прищуренными глазами. Федор лица не отвернул, помаргивал просто и открыто.
- Н-да, - сказал наконец Кафтанов, - Хорошо, если бы так-то… Ох как хорошо. Только в голую честность-то не верю я. Жизнь меня научила не верить. Мне почудилось: молод-то ты молод, а яйца в стену уже учишься забивать…
И Кафтанов встал с лавочки, пошел из предбанника.
- Ладно, Федька… Я хоть бабник да пьяница, но глаз у меня на людей наметанный. Поглядим-поглядим - и живехонько раскусим, что ты за суть-человек…
* * * *
Что за "суть-человек" вырастает из среднего сына, частенько думал теперь и Силантий. После того дня, когда Федор отхлестал плетью Лушку, а потом помылся в бане с самим Кафтановым, сын стал вовсе неразговорчивым. Иногда он, сидя за столом, долго размешивал в чашке варево, и чувствовал Силантий, что мысли сына где-то далеко.
- Какие еще новые планы в себе родишь? - спрашивал Силантий.
- А так, - отмахивался Федор.
Подступала осень, закровенились в лесу коряжистые осины, сожженные наконец летним жаром, стали сохнуть и желтеть верхушки берез. Погода стояла еще теплая, ветров не было, но чувствовалось - недалеко то время, когда подуют и ветры, посыплют дожди, устелют пожухлую траву мокрыми и тяжелыми листьями. Но пока сникшие и поредевшие лесные травы были чистыми, только все чаще и чаще попадались Федору березки и осины, под которыми аккуратными кружками были насыпаны сухие листочки. Это значит - недавно прыгнула на желтую ветку белка, тряхнула ее, и несколько десятков листьев тихо зашуршали вниз, редковато устелив кусочек земли.
На кафтановских пашнях началась страда, может, потому хозяин перестал наезжать в Огневские ключи.
- Долго постится Михаил Лукич, - несколько раз вырывалось у Федора. Раз и два Силантий смолчал, а потом спросил:
- Никак, заскучал по "собачнику" этому?
- Мне-то что? - пожал плечами Федор. А через минуту вдруг добавил: - "Собачник" не "собачник", а живет хозяин весело. Всласть живет.
- Так… - протянул Силантий. - Завидуешь?
- Иди ты… Скажет тоже, - огрызнулся сын обиженно.
"Скажет тоже… Чего мне завидовать-то?" - раздраженно и упрямо думал потом несколько дней Федор, не признаваясь себе, а может быть, не понимая, что действительно шевельнулась в нем зависть к веселой и разгульной жизни хозяина, засочилась где-то внутри, размывая какие-то самые мягкие, податливые места. Так, наверное, жиденький вешний ручеек течет по травянистой канавке и находит вдруг место, где трава выбита, почва помягче, начинает по крупицам вымывать оттуда землю, уносить прочь. Скатятся вешние воды - глядишь, и на этом месте небольшой, сантиметров в десять-двенадцать, обрывчик, из стены которого торчат бурые, черные, белые травяные корешки. Он безобиден и не страшен пока, этот обрывчик, можно его и переехать и перешагнуть, даже не заметив. Но дождевые воды, скатываясь по той же ложбинке, продолжают незаметно вымывать землю под обрывчиком, к осени ямка становится вдвое, а если случаются частые и сильные ливни, то и втрое, вчетверо глубже. Зимой засыплет эту ямку снег, заровняет ее вровень с краями, укроет сверху метровым белым слоем. Следующей весной на неделю раньше осядет в этом месте снег, оголит стылый обрывчик, по обледенелой пока стенке заструится вытекающая из-под снежного покрова водичка. Но солнце все щедрее греет обрывчик, быстро съедает ледяную корку. И вот уже, урча и булькая, тугой тяжелой струей льются вниз с полуметровой высоты талые воды, вымывая теперь землю внизу не крупицами, а целыми горстями… На третий год с полутораметрового обрыва льется, красиво брызгая радужными на солнце искрами, настоящий водопад, на четвертый низвергается с шумом и грохотом целая речка, унося с собой комья земли, коренья трав, небольшие деревца… А еще через несколько лет придет на это место человек - и ахнет: ровное, сверкающее под солнцем изумрудной зеленью поле перерезает теперь надвое черный, глубокий, безобразный овраг. И этот овраг все растет да растет, как гноящаяся рана, и поле будто стонет от этой раны, но заживить ее не может…
Не понимая, что в нем шевельнулась зависть к кафтановской жизни, Федор с нетерпением ждал, когда хозяин заявится на заимку. "С одной бабой приедет али снова кучу привезет? - думал почему-то он, волнуясь, чувствуя, как больно стучит в груди сердце. - А может, снова Лушку притащит?"
Если бы Кафтанов снова привез Лушку и она опять начала приставать, Федор отхлестал бы ее опять так же плетью. Это он знал твердо. И все-таки, помимо своей воли, он вспоминал, как она тогда, в первый раз, стучалась к нему в дверь, как шла к нему в темной комнате, раскинув руки, как жадно прижала его лицо к голой груди… В голове от этих воспоминаний мутилось, закипала в жилах кровь. "Зараза, привязалась…" До боли сжимал он зубы, шел к озеру, нырял в него поглубже, пытаясь достать самые холодные, поддонные струи.
Ночами ему опять снилась эта Лушка и все другие кафтановские "сударушки". Полураздетые, пьяные, сидели они за столом, валялись по комнатам, гурьбой шли в баню, с визгом и хохотом прыгали в озеро, сверкая обнаженными телами…
- Черт… - вскакивал Федор на кровати, прижимая локтем колотящееся сердце.
- Чего ты?! - приставал отец.
- Так… Чудится всякое…
И вдруг жизнь повернулась совсем в другую сторону.
Однажды ночью Федор, по обыкновению, долго не мог заснуть. Неожиданно показалось, что в окно кто-то стукнул. Он вскочил на кровати, затих. Опять царапнул кто-то в стекло, и качнулась во мраке за окошком неясная тень.
- Бать! - крикнул Федор, хватая ружье.
- Что? Кто? - вскочил старик.
- За окном кто-то… Не то медведь… А кони не храпят.
- Какой тогда ведмедь? Опять чудится черт-те что.
Федор встал, осторожно подошел к окну. И увидел метрах в тридцати, под деревом, человеческую тень.
- Бать, ей-богу, кто-то есть… Вон под сосной маячит… Ну-ка, я счас спытаю его, кто таков.
- Куда ты?! Может, варнак какой, с каторги беглый… Вернись! - закричал Силантий, но Федор с ружьем выскочил в сенцы, стараясь не греметь, открыл дверь, спрыгнул с крыльца и, крадучись вдоль стены, двинулся за угол.
К сосне он подошел неслышно, поднял ружье.
- Эй ты… - вскрикнул Федор. И, видя, что человек качнулся, добавил угрожающе: - Стой, не шевелись! У меня ведь жакан, разворочу башку-то. Кто таков, что надо?!
- А ты кто? Федор, что ли? - спросил человек тихо.
- Ну, Федька… Да ты кто?
- Опусти ружье… Пристрелишь еще родного брата.
- Чего-о? Какого брата? - удивился Федор.
- Вы тут одни с батькой, что ли?
- Мы-то одни, - совсем ничего не соображая, промолвил Федор.
Так после многолетнего отсутствия вдруг объявился старший сын Силантия Савельева - Антон.
- Господи, Антошка?! Да как же это ты, откудова?! - причитал несколько минут спустя Силантий, торопливо зажигая лампу, суетясь вокруг стола. - Вот уж нежданный гость… Что это у тебя с рукой-то?
Правая рука Антона была замотана грязными тряпками и привязана платком к шее.
- На сучок наткнулся в лесу.
- Да ночью-то почто? Крадучись-то?
- Видишь, батя… Днем-то мне пока не очень как-то сподручно… Я в Михайловке был, мать сказала, что здесь вы…
- Господи, да ты, никак, с тюрьмы беглый?! - догадался Силантий. - Демьян-то Инютин правду, выходит, говорил…
- Правду, выходит, - улыбнулся Антон и повернулся к Федору: - А ты, братуха, ловко ко мне подкрался. Я, грешным делом, подумывал: как мой там братец, не тюхой ли матюхой все растет? Ошибся вроде.
- Твоя наука, - буркнул Федор.
- Ты гляди-ка, батя, вырос ведь! Мужик, с какого боку ни гляди. И Ванька тоже растет. Когда я уезжал, он пешком под стол ходил, а сейчас… Идет время.
- Показывай руку-то.
- Рука, батя, у меня плохая. На тебя надежда, подлечишь, может, - сказал Антон, разматывая тряпки. - Ну-ка, Федя, тащи воды.
- На сучо-ок?! - ахнул Силантий, глянув на синюю, распухшую руку сына. - С ружья, что ли?
- Не с рогатки. Нет ли тут у вас йоду. Лекарство такое.
- Откудова тут лекарствам быть? Да ничего, мы травками как-нибудь.
Антон был чужим, незнакомым. Крепкий, рослый, лоб стал еще выпуклее, густые белесые волосы чуть вились, серые глаза глядели пронизывающе. Щеки и подбородок заросли курчавой и тоже белесой щетинкой.
Одет он был не по-тюремному - в старый, но крепкий еще пиджак, брезентовые брюки и засаленный картуз с крохотным жестким козырьком.
- Батя-то угадал: может, грит, варнак какой, беглый каторжник, - сказал Федор, поливая Антону на простреленную руку.
- Во-первых, до каторги я пока еще не дошел. Вот поймают сейчас - тогда другое дело. А потом - на каторгах всякого люду полно, Федор. Есть и варнаки, есть и порядочные.
- Ты порядочный, значит, будешь? Если поймают-то?
- Да уж не варнак, - подмигнул Антон, завязывая руку.
- Сынок, сынок, да ты поешь теперь, поешь, - суетясь по-прежнему, ставил Силантий на стол чашки, резал торопливо хлеб. - Может, рюмочку выпьешь?
- Можно и рюмочку, батя, - согласился Антон. - Мне мать рассказывала о назначении этой заимки. Кафтанов, кажется, где-то по округе колесит, сегодня-то уж не заявится сюда?
- Не должно. И потом - за день, за два Инютин всегда провизию доставляет. Он, Инютин, еще в шестом году сказывал, что тебя посадили… Ты, что ж, доселя и сидел?
- Зачем? И на свободе бывал иногда. В общем, батя, мне надо пожить тут у вас незаметно, пока рука не заживет. Нельзя мне никуда с такой рукой.
- Живи, сынок, живи… Хоть год у нас тут можно скрытничаться. А завтра я травок пользительных в лесу поищу. От гноя хорошие травки есть у нас. Токмо вот не воронить, когда хозяин с гостями объявляться будут. Да они сдалека еще визжат-гигикают.
- А Демьян-то Инютин? - сказал Федор. - Тот неслышно подъезжает всегда.
- То верно, он как лиса… Ну, придумаем что-нибудь. Ты ешь, сынок. Покудова тепло, в конюшне, на сеновале спать будешь. Ежели что - сразу на землю и в лес. Конюшня у нас задом прямо в лес упирается.
- Вот это мне подходит, батя.
Утром отец, еще до солнца придя из лесу, сказал Федору:
- Ты, сынок, взял бы ружье да посидел в скрадке. Там, где дорога к Журавлиным болотам подходит. Ежели поедет кто, стрельнешь, будто по утям. А я баню истоплю, травку вот заварю. Помыться надо Антошке, то да се…
- Ладно.
До вечера Федор сидел в кустах, поглядывая на дорогу, раздумывал об Антоне. Его приезд откровенно пугал Федора. Во-первых, хотя и не каторжник, но беглый, размышлял он. Во-вторых, как это не варнак, коли в тюрьме сидел? Разве порядочных людей сажают? А в-третьих, что будет, если Антона поймают здесь? Кафтанов-то чего тогда? Ведь он в первую голову спросит: "Ты что ж, Федор, про брата мне смолчал?"
Когда он в сумерках вернулся на заимку, Антон, вымывшийся в бане, посвежевший и отдохнувший, встретил его весело:
- А-а, сторож! Спасибо, братуха… Знатно я вымылся. Руку вот хорошо пропарил. Только, я думаю, каждый день пустую дорогу стеречь муторно. Мы тут будем уши поострее держать.
- Я не знаю, как лучше. Мне-то все равно.
Поговорив о том о сем, Антон ушел спать на сеновал. Федор спросил у отца:
- Он кто, Антошка, все ж таки? Вор или жулик какой?
- Ты чего мелешь?! - сильно рассердился отец.
- Так непонятно, за что его в тюрьме держали.
- Непонятно? А мне, думаешь, понятно?! - все с той же злостью проговорил отец. И, покряхтев на своей кровати, еще проговорил: - Политический, он говорит, я.
- Каков таков - политический?
- Откудова мне знать? Против векового сплотаторства, говорит, боремся мы.
- Это опять что - сплотаторство?
- Что, что… "Вот, говорит, Кафтанов ваш и есть сплотатор. Соки с вас вытягивает, платит за работу грош, а рубли себе в карман кладет. Потому и развратничает тут с жиру, на заимке".
"Ага, значит, беспременно спросит с меня Кафтанов, почему молчал про Антона", - подумал тревожно Федор.
Ну, нам-то ничего тут, на заимке его, живется. Сплотатор он там али кто…
- Балбес ты ишо, - опять рассердился отец.
Недели полторы или две они прожили спокойно. Ни Демьян Инютин, ни сам Кафтанов не появлялись. Антон был весел, разговорчив, но Федор видел, что старший брат каждую секунду настороже. Большую часть суток он валялся на сеновале, в дом заходил редко, только поесть. Садился всегда так, чтобы в окно видна была дорога, убегающая от заимки в лес, в Михайловку.
Рука его заживала плохо. Отец варил какие-то травы в большом чугуне, заставлял по локоть совать туда больную руку.
- Кость у тебя задетая, видно. Кость, главное, прогреть до нутра. Ничего, выходим.
Однажды заморосил дождик, хмарный, угрюмый, вечер подкатил как-то неожиданно, скорее, чем обычно. Силантий, Антон и Федор сели ужинать.
- Пойду-ка я в свое логово, - проговорил Антон, поглядев в окно. И, положив ложку, встал.
- Посиди еще, - сказал Силантий. - Какого черта в такую погоду принесет!
- В такую-то погоду их, всяких чертей, и носит. Сумрачно, дождик шумит. Видно плохо, слышно и того хуже…
Будто в воду глядел Антон. Едва-едва разве успел он забраться на сеновал, как отворилась дверь и вошел Демьян Инютин.
- Што рот до ушей разинули обои? - спросил он, окатив Силантия и Федора обдирающим взглядом.
- Дык… как это подъехал, что мы и не учуяли?
- Оглохли, значит, - буркнул Демьян, поскрипывая деревяшкой, разделся, прошел к столу. - Продрог я, дайте чаю.
Силантий налил ему в кружку заваренного смородинным листом кипятку и, подавая, обомлел: на столе лежали возле опростанной чашки с кашей три грязные ложки, и Демьян не мигая глядел на эти ложки.
Схватив тряпку, будто обтереть стол, Силантий смахнул все ложки в чашку, сунул эту чашку на шесток, бросил в нее и тряпку. "Что, если саданет ему - почто три ложки-то?" - колотилось у него в мозгу.
Демьяну, видно, ничего не садануло. Склонившись над кружкой, вытягивая жилистые губы, он громко тянул кипяток.
- Поди возьми там, в тарантасе, провизию, - кивнул Демьян Федьке. - Бутылки с вином не побей. Самогонка есть?
- Куда она делась! Ведер пять еще стоит, - проговорил Силантий облегченно. - Когда ждать?
- Откуль я знаю? Мне велено копченостей да вина хорошего доставить. Воняет чем-то у вас. Пахнет чем, говорю?
- Да это… Снадобье седни варил… Суставы ломит. К непогоде, думаю. Оно так и есть, захмарило.
- Развели вонищи… Чтоб проветрил дом к завтрему. В курильне нельзя сварить, что ли? Там такая же печка.
- Не буду боле. Проветрим…
Ни слова не добавив, Демьян уехал. Силантий проводил его, еще раз облегченно вздохнул: "Пронесло, слава те, господи…"
- Пронесло, - сказал Силантий и Антону, когда тот, выждав часа полтора, спустился с сеновала. - Как я эту проклятую ложку забыл убрать?