Иван прошел ряды строек соцгорода, везде копошились празднично новые люди, было много сутолоки; на промрайоне тысячи людей в гуле бросали лопатами землю в зияющие траншеи. Курганы земли таяли очень медленно. ТЭЦ уже достраивалась. Завершались стены. Громадное бесформенное здание возвышалось над нефтехранилищами и цехами.
- Переходников, - сказал, идя ему навстречу, десятник, - мы закончили. На соцгород их или как? - Он указал на работающих людей.
- Давайте к нам, заливайте сверху цементом, и айда!
- Вот, дьяволы, - ругался десятник. - Камней перебили, а толку от них один ноль.
- Пример, - сказал Иван, - общей работы. Пример, отец.
- Разве только…
Они встали на лесах, лицом к заводу и соцгороду.
- Дела! - сказал десятник. - Чай, сколько тут поту пролито, глянь!
- В этом месте, - сказал Иван, - я уток пугал, куликов били охотники каждое лето тьмы тем. А здесь, где ТЭЦу быть, родники стояли студеные, зубы от воды ломило.
- Была жись, - небом крыта, лыком шита и мочалом связана, а вот на американский манер скрепляют ее бетончиком. Что, свет, глазами моргаешь, верно нездоров?
- Спал мало, видать.
- Много спать - мало жить.
Весь суматошный этот день Иван провел на ногах, урезонивал строптивых, доставал и подправлял инструменты для новичков, водил в столовые артелями отработавших, потом вновь разъяснял бригадам существо трудовых заданий, распоряжаясь около траншей, и на объектах стройки, и на промрайоне.
Его видели и на главном фекальном коллекторе, и на Хмелевском болоте, и на щитковом строительстве, около теплоэлектроцентрали, и в шумно-ватажном техкомбинате. Заметный издали, в расшитой петухами рубахе и в исполинских ботинках, он блюл звание постового неистово и успевал всюду, внося бурю оживленья и трудовой бодрости. Девушки задирали его шутками, молодые из парней дивились его проворству и силе. На промрайоне, где закапывали траншеи, горожане пели ухарские песни весь день, и местами девушки сходились кучами, чтобы посудачить. Оттого все они больше спрашивали, чем копали. Это сердило Ивана.
В одном таком месте он увидел простой. Подле транспортеров и гравиемоек он приметил в кругу веселых студенток Неустроева. Все хохотали, а когда Иван подошел, молча стали разбредаться по рабочим местам. Иван ничего не сказал Неустроеву, остановившись и выжидая. Тот заговорил первым.
- Я им рассказывал о мелочах нашего быта и, так сказать, дрязгах. Свои люди, уж очень личностью Мозгуна интересуются. И все дивятся, что ушел он в цех на монтаж, бросив коммуну.
- Бросил ли? - ответил Иван хмуро. - Ведь не по своей воле.
Неустроев усмехнулся.
- Когда явен порок, его хотят закрыть завесой святости. Н-да! А как ты думаешь, девочки там, в цехах, лучше или хуже?
Иваново нутро повернулось от этого намека, он ничего не сказал, выжидая новых слов.
- Может быть, там они податливее? - продолжал Неустроев.
- Чем где? - огрызнулся Иван.
- Чем в наших, примерно, бригадах.
"Каждая гнида знает про мою жену, - подумал Иван с горечью. - Суд всем открыл глаза. Но зачем все-таки Мозгун ушел как раз после того, как я увидал их тогда вместе? Она для виду в бригаде осталась".
- Сплетни все это, - ответил Иван. - Про хороших людей всегда грязное слово у недругов наготове.
А Неустроев решил про себя: "Видно, этот тюфяк только один не знает, как изнывает Мозгун по Сиротиной. Деревня-матушка. А уход Мозгуна в цех вполне этим объясняется".
- Бабников поискать, подобных Гришке, - сказал он Ивану. - Поди, наверно, себя агнцем рисует: женщина - товарищ, и Восьмое марта поминает. "Абие, абие, а на поверке - бабие". Живет и не думает - "что день грядущий мне готовит?", "кудри девы - чародейки, кудри - блеск и аромат; кудри - кольца, кудри - змейки, кудри - шелковый каскад".
Иван прервал его вдруг:
- Таких говорунов - "женщина - товарищ" - до Москвы не перевешаешь. Сластеники.
Он поднял кулак и потряс им в сторону механосборочного.
- Я его взвешу на костяной безмен, когда придет время.
"Ого, как клюнуло! - возрадовался Неустроев внутренне. - Значит, и он тоже в Сиротину врезался. Ай да ну! Вот потеха! Стравлю я их. Это клад для меня. А самому надо мне поосторожнее с ней. Увидит этот медведь - и на "костяной безмен взвесит".
- Я видел ее прошлый раз с ним, - сказал он спокойно.
- Ее? - переспросил придушенным голосом Иван.
- Да, - ответил Костька, - ее.
- Где?
- На соцгороде. Дело было в клубе. Там он открыто к вей лез.
"Верно, - подумал Иван. - Там у них и квартира".
- Вот, - сказал он вслух, - а сколько у вас, книжников и фарисеев, похвальбы про свою честную жизнь, как вы себе цену любите набивать! Эх, чучела гороховые! Вот и он прошлый раз тоже мне открылся по душам! "Неустроев коммуну развалит, он на этом заработает. Политический капитал его всегда растет и дает проценты". А ведь в глаза тебе, наверно, ничего этот не выскажет. Так-то - вы, ловкачи, исподтишка. Исподтишка любите, исподтишка пакостите, исподтишка себе карьеру сооружаете.
- Это досада в тебе бунтует, Переходников. Личное чувство. А оно продиктовано разницей ваших социальных надежд и происхождений. Н-да… (Неустроев уже тянул слова с достоинством, как всегда.) Мозгун - он твердокаменный большевик. Такой, каких с фонарями ищут, если потеряется. Но (тут Неустроев улыбнулся едко) насчет девушек… не обессудь…
Иван плюнул и ногой растер плевок.
- Научный гражданин! - вскрикнул он при этом. - Мы знаем таких людей.
- Этого он не заслуживает. Уверяю тебя, уверяю.
Иван вспомнил о своих делах и пошел прочь. Он услышал, как Неустроев говорил кому-то, сам ли с собой:
- В дождь русские крестьянки заворачивают подолы на головы: срамно, зато удобно. А ты, брат, сраму боишься. Мокро тебе, худо тебе. Бойся, брат, друзей хуже врагов. Да по-простому бы, по-рабочему: "Бонжур, герой Григорий, бонжур! Это я, Иван Переходников. Не зазрите просторечию нашему, понеже люблю свой деревенский язык, виршами философскими не обык речи красить, а посему получайте сдачу по морде". Бац! - и дело с концом. Возьми, гад, на память! Ха-ха-ха!
Хохот его утонул в шуме транспортеров.
"К чему это он?" - подумал Иван, холодея от злобы.
Потом шел как пьяный, не замечая людей, спотыкаясь о стройматериалы. Вдруг понял Неустроева, понял - к чему это он. Кровь прилила к лицу. Он поднял кулак и сказал вслух:
- И бацну! Да, и бацну по мордам. Ванька Переходников все может сделать.
Когда субботник кончился, толпы потекли обратно в город, получив в дорогу консервы и куски черного хлеба. Иван вздохнул свободнее. С завтрашнего дня будет все по-старому, понятно, просторно и осмысленно. Возбуждение сменилось приятным утомлением, когда он, поужинав, возвращался в барак. На плечо ему сзади опустилась рука, потом она поползла по лицу, закрыв глаза. Он схватил эту руку и вытащил человека из-за спины своей. Сгреб в охапку и поднял его на воздух. Человек завизжал пронзительно; тут Иван догадался, что это женщина.
- Не балуй, - сказал он, отдышавшись и опустив ее на землю. - Я тебе не ответственник, карман у меня не глубок, а дарить мне тебя нечем за игру лихую и ласки-глазки. Попусту не шутят. Я тебе не игрушка.
- Ох, сердце у тебя стало как кирпич или дикарь-камень! Как поднялся в герои, так и зафорсил, жену свою признать не хочешь.
- Не трави мое сердце, Анфиса, не трави. Попила моей кровушки довольно. Стоп, машина! Мы не хуже твоих хахалей будем.
Анфиса виновато вздохнула, ответив:
- А никаких у меня хахалей нету. До хахалей ли тут?
- Вон как!
Иван вспомнил памятный свой день в вагоне, когда насмешливо пренебрегла она им, и соревнование припомнил на соцгороде, когда она пренебрегла Иваном и с Мозгуном ушла, и подумал: "Какая змея из нее получилась!"
- Вот что, Анфиса! - ответил он. - Хвост трубой таскай за другими, а я твои проделки знаю и тебя насквозь вижу. Ты заправская постельница, позор мужу вдругорядь хочешь учинить. Иди от меня, пес окаянный. Иди, сердца моего заноза.
- Я тебе мужняя жена, я венчанная. И хоть в этом сурьезности нету, а сердце мое, вижу, не ошиблось: в человека ты настоящего вырос, и почет от людей тебе громадный. Не верила я. Ох, не верила! Пентюх ты был, Ваня!
Она присосалась к его боку и зашептала:
- Не гони меня, люба ли я тебе, не люба ли. Я во сне тебя каждую ночь видаю и, окромя тебя, не вижу добрых людей. Один умен, да не честен; тот честен, да не умен, а этот и умен и честен, да не работяга. Не гони меня, я душу исстрадала, по тебе думаючи.
- Брось охальничать, народ идет. Больно ты к хитрости привычная. Бабьи увертки твои я распознал. Обучена всему, всяким пакостям. И врешь ты за милу душу. Карман у тебя один в почете.
- Я всего лишилась, и жалости к деньгам у меня нету. А доброго человека потеряла!
- С кем видеться-то сегодня обреклась? - спросил Иван сердито. - Чай, негоже на сто мишеней целиться.
- Как хочешь, - ответила она серьезно. - Видно, ты меня не любишь. Когда любят, так яд даже принимают и бросаются в воду, вроде утопиться, а у тебя кровь холодная. Шибко ошиблась я в тебе.
- Я не то что стреляться или как, я ногтя не отдам своего за любую потаскуху.
- За эти слова ты ответишь, Иван. Ты ударник, - ответишь. Я работница, а не кто-нибудь, меня бригада защитит.
- Ты всем известна. Птица стреляная. Неспроста из барака куда-то на соцгород переселилась. Наверно, голубь какой-нибудь приветил.
Анфиса сказала тихо:
- Видно, испортился ты, Иван. Какие у тебя мысли дурные! Живу я на соцгороде с родней.
- Тебе весь мир родня. Каждый за твой подол цепится. Какая может быть родня у тебя, когда тятя-покойник сказывал - ни единого человека у тебя нету? И ежели бы нахальным я был, так пойти бы к тебе, да и проверить, с какой родней ты живешь.
- Моя квартира ни для кого не секрет. Иди, да и погляди.
- Смотри, - сказал он хмуро и примирительно, сердце его стало радостнее биться, - я и взаправду пойду.
- Так что же. В самом деле, как я буду рада! - Она взяла его за руку и повернула в сторону на шоссе.
Глава XXIV
"ДЕЛО-ТО КАКОЕ!"
Иван шел в соцгород со свинцовой тяжестью в сердце. Все думалось: кого это она называла "родней"? Потом другая мысль приходила в голову: если бы она "жила с ним", так, наверно бы, не пригласила. "Нет, она пригласит, - брало верх сомненье, - в этом случае к бесстыдству привыкла, мотаючись от одного к другому". Он молчал. Анфиса же все время щебетала, и оттого Ивану становилось еще горше.
"А как похорошела! - решил он. - Чисто булкой стала, и глаза лукавее".
- Про тебя везде говорят - герой, - тараторила она, когда уже подходили к четырехэтажному каменному дому соцгорода. - Маштак, делюга, хотя и не обучен, а "далеко пойдет". Сама не верила, но вижу - факт. Говорят еще, что тебе денег дадут за изобретенную тачку. Я сама читала про тачку, и когда появилась такая, пробовала ее и сама убедилась - удобно кирпичи на ней возить. Факт!
Они взобрались по бетонной лестнице наверх, прошли в отделенье холостых квартир. Двери, разделанные под орех, и чистота коридора - все это Ивану после барака показалось роскошью. А когда Анфиса ввела его в свою квартиру, так он решил: "Да она живет с кем-то из ответственных".
Квартира была в две комнаты, соединенные дверью. В одной, в которую вошли, было очень странно. Стояла кровать с шерстяным, как у всех в бараке, одеялом. На ней лежала свежая газета, развернутая, рядом столик с письменными принадлежностями и вороха книг и бумаг, а вдоль стен были понаделаны полки, и на них лежали книги, только книги. Нигде на заводе Иван не видел столько книг в жилых комнатах. Книги были без переплетов, очень истрепанные и пыльные. Иван окончательно решил, что Анфиса морочит его, что она вышла замуж за ученого и вот теперь хочет перед ним пофорсить…
- Пойдем ко мне, - сказала Анфиса, - у меня чище.
Иван в горестной досаде застыл на месте. Анфиса взяла за руку и ввела в соседнюю комнату.
- Садись да язык развязывай, герой!
Иван поглядел на убранство комнаты, на стал с белой скатертью, на кровать, знакомым одеялом покрытую, на столик с женскими коробочками, и все это ему показалось большой роскошью. И он сказал сердито:
- Вовсе я не герой, я барачный житель. Нашему брату и там хорошо.
Он стоял, не хотел садиться.
- Ты сердитый какой-то али разобиделся на кого-то?
Иван повернулся и пошел к выходу.
- А ты не дури, - сказала она, схватив его за рукав, - посиди малость.
- Как бы до чего не досидеться.
- А до чего досидишься?
Иван молчал. Наконец она протолкнула его вперед.
- Эх ты! - сказал он. - Было время, меня обманывала. Все такая же осталась. А я думал - изменилась.
- Чего ты городишь, никак в толк не возьму!
Иван вырвался из ее рук, и когда подошел к двери, она вдруг отворилась, и на пороге показался Мозгун. Он без удивленья спросил:
- Эге, заигрываете, молодые люди?
Иван оробел.
- Никто не заигрывает, - сказал он. - Сама она лезет. Ты ее не знаешь. Она "такая".
- Какая? - переспросил Мозгун удивленно.
- Ни одного не пропустит.
Мозгун развел руками.
- Не понимаю.
Он озабоченно разделся, глядя на столбами стоящих Ивана и Анфису, и сказал:
- Давай чай пить, сестра.
- Как - сестра?! - вскричал Иван испуганно.
- Очень просто. Как бывают сестрами. По единоутробности, - ответил Мозгун тем же тоном. - Присаживайся!
Иван сел на стул, язык его прилип к гортани, вихрем понеслись думы в голове, одна другой шальнее. Он попробовал улыбнуться, только ничего из того не вышло, и он вымолвил сокрушенно:
- Ишь ты, дело-то какое!
И вдруг он вспомнил свой разговор весь от начала до конца с Константином Неустроевым и сказал Анфисе:
- Выйди на минуточку.
Тут он рассказал Мозгуну все о прошлом своем, о подозреньях и о беседе с Неустроевым. Сумерки наполняли комнату. Книжки на полках сливались в белеющие ряды, молчанье Мозгуна томило Ивана. Гриша слушал, сидя за столом недвижимо, только чайной ложечкой позвякивал о стакан.
- И как это у людей бывает: только выскочит вопрос - ответ рядом. Мне что в нем, коли душу не удоволит. Вот я в этих дурацких ботинках ходить стесняюсь, - премия, а стесняюсь. Кабы не премия это была, не стеснялся бы. Не хлестко на четырнадцатом году революции сделано! Товарищ Неустроев мне давно говорит: "Это экономическая проблема, читай Владимира Ильича, там на все есть ответ". Взял я Ильича "Шаг вперед, два шага назад", так ничего там этого и нету. Сегодня опять говорили в бригаде: сапоги расхудились, фартуков нету…
Тьма сгущалась больше. Электричества Мозгун не зажигал, чтобы не стеснительно было.
- Ты мужик ведь?
- Середняком считался. Корова, телка была. Овцы, куры, лошадь добротная, любо-дорого глядеть. Было, сплыло… Не жаль.
- Когда корову покупал, наверно, неважное на столе было хлебово. Копил деньгу, ждал покупки, по дому расходы обузил.
- В такое время молоко только по воскресным дням.
- Завод - это, чай, не корова.
- Мне в Москве один паренек сказывал: что можно человеку, то он и делает, а есть и такое, чего он сделать не может. Сказать я не умею, а тогда меня от этих речей пот прошиб. Слова - "экономика" да "возможность", "история" да "объективные данные", да какой-то "исторический ход". А это случается. Вот, к примеру, свинья опорос даст и зимой, а хозяин этому противится, потому что поросята все равно зимой подохнут.
В голосе Ивана Мозгун уловил небывалое волнение. Гриша встал, прошелся по комнате и сказал, остановившись:
- Чудно, мысли какие тебе приходят! Да. Вот и говори: философия - удел праздных людей. Видишь ли: там, где человек не может, он тогда говорит, что существует невозможность, или, как ты говоришь, "исторический ход", которою не минуешь. Но вообще-то невозможность едва ли существует. В прошлом столетии, до изобретенья телефона, человек сказал бы, что никак не возможно переговариваться Европе с Америкой, и если бы стал утверждать обратное, то его сумасшедшим бы признали. Сейчас тоже многим сумасшедший дом сулят за подобные предвиденья. Вот тебе и верь в "объективные данные".
- Это так. А коль оно, "обьективное"-то, сразу на человека валится! Тогда страшно. Фекальные трубы обвалились на промрайоне в одном месте, инженер говорит - плохой грунт: грунт осел, и трубы провалились. Не удаются угадывания.
- Мы каждый день встречаемся, - перебил его Мозгун, - с примерами этого угадыванья или, как говорят, научного предвидения, милый мой.
Иван молчал. Он думал: "Какая чудная жизнь! Вот шел сюда ему морду побить, ан попал впросак. Бить морду тому надо".
- Фальшивые люди ноне в гору идут, - сказал он нехотя. - Сердце болит, а он все высится и высится.
Мозгун притих и сел в темноте.
- Это ты про него? - спросил он.
- Ну да!
- И в тот раз, когда возвратился из Москвы и мы встретились у заводского забора, про него же думал?
- Ну да!
Мозгун повернул выключатель в темноте и залил комнату электричеством. Потом подошел к полке с книгами, выдернул одну, раскрыл и сказал:
- Я прочитаю про таких у одного из самых больших писателей.
- "О друзья, - начал Мозгун читать, - друзья мои, вы представить себе не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг ее встречаете уже на толкучем (прибавлю от себя: среди болтунов, агитаторов, дельцов-рвачей, пройдох-карьеристов, подхалимов)… на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят".
Мозгун бросил книгу на стол и закрыл лицо руками.
- Слова-то, а? Самое нутро режут!
Настала пауза.
- Ученый ты, - сказал Иван, - собаку в этом съел, но только все это и без самых больших писателей понятно для малого даже разума. Сегодня ко мне подходит из горожан студент работающий. "Дайте, - говорит мне, - бумажку, что я очень старательно субботник провел и впереди всех". Меня даже злоба взяла. "Для чего?" - говорю. "А потому, отвечает; как у нас на факультете обращают внимание на общественную работу и переводят, глядя на нее, - так мне и нужно. Другие, говорит, и от МОПРа имеют, и от райкома, и от ОДН, и от Осоавиахима, и от Автодора и других общественных организаций, и когда о переводе вопрос встает, бумажками себя вызволяют, а я, говорит, нигде в этих организациях не состоял. Так вот хоть бы от завода иметь такую цыдульку. И ей поверят". - "Кто ты, спрашиваю, будешь?" - "Медик, говорит; лекарь, значит". - "Так насчет леченья разве не надо старанья оказывать?" А он отвечает: "Это во вторую очередь". Вот он не один таскал налгу идею на улицу и ставил ее боком, как ребячью игрушку.
- Хороший подхалим даже в пустыне Сахаре найдется - так сказал фельетонист "Правды". Но ведь пустыней владеет Франция, а у нас - пролетарский строй. У нас спроса на эту разновидность человечества не должно быть. Так?
Иван кивнул головой.
- А есть?
- Есть.