- Вот тут корень вопроса. Этот корень и надо рвать. Но об этом мы поговорим в следующий раз, когда удастся нам один корешок вырвать.
Иван ушел от Мозгуна, заново переполненный мыслями и желаниями.
"Какие есть душевные люди! - думал он. - Вот такими большие дела и держатся".
В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:
- Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. - И захохотала. - Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…
И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.
"С женой миловаться доводится, словно полюбовник, - украдкой и с такой же сладостью", - мелькнуло у него в голове.
Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:
- Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.
Глава XXV
КОНТРИКИ
Утрами заморозки крепчали. Земля заметно седела, и ноги прохожих спотыкались о промерзшие комья грязи. В промрайоне много траншей не было закопано. С началом рабочего дня землекопы на кучках песку раскладывали костры и грелись компаниями. В цехах жгли просмоленную щепу на листах железа. Вступала в права глубокая осень. Шли злые ветры с обеих рек, леденя щеки, забираясь под одежду. Дороги затвердели, земля становилась неподатливая к железным лопатам.
В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.
Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.
- Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух - первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: "Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет". Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. "Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?"
Все разом прыснули, а девки отвернулись стыдливо, но с места не тронулись. Парень как ни в чем не бывало продолжал. Ивану, конечно, знакома была сказка, и он сам такие уважал. Почуя в прибывших своих до ногтей, он спросил соседа:
- Какой волости будешь, парень?
- Из-под Гагина-села, в коем жизнь не весела. Эвон нас сколько, все парни!
- Я сам такой, только вот на все времена на заводе осел.
К нему прислушались.
- Друг ситный, - спросил вдруг Ивана рассказчик, - а как тут насчет кормежки? Впредовольку али ремешок потуже подтягивай?
- Всяко бывает, - ответил Иван, - щи, каша, в ударной столовой бывает еще конпот.
- Это что за штука - конпот?
- На манер жидкого, подают в стакане: водица вроде со сластью, и в ней черносливина плавает.
- Одна?
- Когда как.
- Здорово. Черносливина, робя, го-го-го!
Оставив свою роль, парень-балагур, одетый в дубленый полушубок с оторванными рукавами, так что руки его смешно высовывались наружу, вдруг озабоченно заговорил:
- Как нам начальство разыскать, друг ситный? Мы все вот здесь попали в барак номер двадцать третий. Зимние рамки не вставлены еще, а уж до костей скоро будет добираться стужа, не обшиты двери опять же, а сушилки вовсе не работают: как измочились с дороги, так и спали мокрыми. А ежели сушить в бараках, у печи, онучи, то такой дух получается, что хоть топор вешай. Пра, не веру. Печки не годятся, дров недостача, наворовали мы досок, а то бы беда! В стенах сквозные щели, мне ночью в темя дуло. Разве так с рабочим классом обращаются, друг ситный?
- Давайте жать, - ответил Иван. - Тут рабочий класс не стесняется.
- Это ладно, ежели не стесняется. Можно стараться.
- Известно дело! Завтра бараки устроим за милу душу.
- А крестьянского классу тут многонько.
- Уймища, - сказал кто-то со стороны.
- Мужицкий класс, гляжу я, все заводы строит.
- Мужики, они везде. И в партии, и в колхозах, на заводе, - поддакнули ему. - О, это, брат, сила живучая!
- Вся ваша деревня вот на заводе, - вмешался в разговор Иван. - Из дальних деревень тоже много. Такая линия наша теперь… Мужик в другое дело врастает.
- И будто ты назём возил из закуты на поля? - оживился парень, разглядывая Ивана.
- Возил.
- И непашь умеешь пропахивать путью?
- Умею.
- И стожки вершить, и аржаное скирдовать, и роспуски мастерить?
- И роспуски мастерить, - согласился Иван, усмехаючись.
- Ой, ой, не врешь ли, парень?
- Не вру.
- Что бывает на Андрея Наливы? Отгадай!
- В наливе озимь, греча на всходе, овес до половины дорос.
- Верно. А в какое время сеют гречу и скот от жары бесится?
- На Акулину Гречушницу. Гречу, знай, неделю сей до Акулины, а ежели не выйдет это - неделю после. Такая примета.
- И тут верно! - усмехнулся парень. - А теперь я тебе загадку задам: "Мохнатое с мохнатым стыкается, а голое внутрь прячется".
Захохотали, и слышались возгласы.
- Загнул здорово! - сказал Иван, и окружающие еще сильнее прыснули.
- Вот они заводы строят, а загадку отгадать ума нехватка, - сказал парень.
Опять захохотали. Ивану стало приятно и досадно этот смех слышать. Он угадывал, что предстоящий труд их не пугал вовсе, дух людей был свеж и живуч. Он сказал:
- Как будто и понятно, а не отгадаю, ежели "ничего такого" нет.
- Город деревни образованнее, а деревня города хитрее, - молвил парень. - Сказать, что ли, отгадку?
И он показал на веко.
- Глаз? Верно! - согласился Иван и сам захохотал. Ему стало вовсе весело.
Под шутки Иван выбрался из толпы и вошел в механосборочный. Продолжался монтаж цеха. Станки, привезенные из Америки в деревянных ящиках, еще стояли рядами посередь цеха. Между ними по узким проходам бегали взад и вперед электрокары. Они подхватывали ящики снизу (ящики стояли на деревянных стульчаках) и везли их в разные места. Там рабочие разбивали деревянные ящики и высвобождали из них части станков, даже целые машины, ставя их на пол. Стояли рядами десятки буллардов, высоких, каруселеобразных, не виданной доселе формы. Часть их была покрыта рогожей и брезентами, другая была открыта. Девки с тряпками сидели на вершинах буллардов и протирали матовый металл станков керосином. Иван стал подле одного булларда, который устанавливали шестеро рабочих. Они поддевали его снизу, ломами и поворачивали. Потом подкладывали под него железные штанги, садились на них и запевали "Дубинушку". Буллард слегка поднимался краем и на вершок двигался вперед. Рабочие подкатывали потом под низ станка деревянные кругляки, вздыхали и уходили курить. "Дубинушка" замолкала. Явственнее доносились голоса девок. Девки пели частушки про миленков, про покинутую деревню, про свою девичью оплошность. Иван прислушивался к этим знакомым звукам и словам и закрывал глаза:
Я любила жать, косить
Овес - широки полосы.
Я любила узнавать
Милого по голосу.
Вся он стоял, глядел на все это и думал: "Один ли я парнячью жизнь бросил?.."
Мимо него, с завода ехали на лошадях, везли цемент в бочках для бетонщиков. Лошади спотыкались о непривычную рухлядь на пути, тоскливо мотали головами. Шерсть их покрыта была слоем извести и цемента, жалостливо, недоуменно смотрели на Ивана карие глаза. Он отвертывался от них и вздрагивал при пронзительных возгласах автокаров.
Поверх лошадиных спин Иван видел ловкачей рабочих; они бетонировали уборные, расположенные на столбах так, что под ними вместительные проходы оставлены, как в Америке, у Форда. Сзади урчал фордзон, стрекотала пневматика, слышна была глухая поступь тачек. Фордзон грузно волочил за собой пять телег, привязанных одна к другой. Телега были наполнены землею, которую вывозили из цеха.
Партия девок в синих фартуках поверх кацавеек и в гигантских рукавицах сидела в телеге и улыбалась встречным. Опять частушка, опять про миленка, оставленного в деревне.
Иван стремительно вышел на площадку завода. Бодрость одолевала его, толкала к действию, люди казались роднее родни, и руки пуще зачесались.
В эти дни на завод прибыли добровольцы из деревень - комсомольцы. Их прозвали "комсомольской дивизией". Надо было организовать их работу, они болтались пока без дела.
Иван заявил в райкоме, что ждать нечего, гульба расстраивает ребят, сегодня же следует испытать их, срастив с заводскими комсомольцами. Заводские комсомольцы были еще на работе, и секретарь райкома, согласившись во всем с Иваном, начал искать людей, чтобы оповестить о принятом решении. Он ходил из комнаты в комнату.
Обычно комсомольцы заходили после работы сюда. Но сейчас не было никого.
Секретарь призвал к себе заворготделом и сказал ему:
- Товарищ Колька, буйная твоя башка! Чтобы в час были собраны люди для мобилизации комсомольцев на ночной штурм. Дело не терпит, спать в такое время как будто не к лицу, а ни одного дьявола сегодня, как нарочно, не видно.
- Я не святой дух, - ответил Колька. - Я имею одну голову, две руки, две ноги, как и ты, Ваня.
- Оставь шутки для своих Танек, Манек и Санек! Тут дела плачут, и сердце мое может взорваться от гнева. Умри, а дело выполни.
- У меня три заседания на часу, Ваня, - пошутишь.
- Конец дебатам, - прервал отсек. - Революция не ждет нас с тобой, не годит, она обежит нас, останешься позади у ней и потеряешь комсомольский билет.
Секретарь отошел к столу, на котором лежал ворох бумаг, пахнувших потом и ликвидацией неграмотности: "Просьба в просьбе не отказать" - и т. п.
Заворготделом встал у входа и ждал приходящих. В комитет он пускал всякого, а назад - никого. Когда набралось народу достаточно, он сказал:
- Вы, други мои, мобилизованы. Это факт, а не реклама! На организацию комсомольского штурма. Умри, но выполни! Идите дела делать: одному в Северный поселок, одному на хоздвор, одному в Монастырку, одному в промрайон; везде собрать комсу. А сам я иду с Переходниковым в профтехкомбинат, потому что там не комсомольцы, а сукины дети. Сообщено, распределено, все выяснено. У кого туманность в голове?
Слушающие замялись: у одного были серьезные дела на очереди, и он сказал про это; у другого дел не было, по явились сомнения в возможности самого штурма; у третьего и дел не было, и сомнений не было, но была лень, и кино в мечтах, и билеты в кармане - два билета на соседние места. Оттого слушающие замялись.
- Я ухожу, - сказал заворготделом. - Не схватишь их вовремя - уплывут. А вы - как хотите, мне бы только на работу ребята вышли.
Заворготделом - малюсенький рыжеватенький бритый человек в кожаной тужурке, в брюках галифе и шлеме, принесенном из Красной Армии, зашлепал сапожищами по грязи, прямиком прошел к зданию профтехкомбината. Иван едва успевал за ним. Они миновали длинный светлый коридор, ведущий в учебные мастерские. Народу там оказалось мало. Был конец занятий. Заворготделом ввел Ивана в другой коридор со множеством дверей. Весь этот коридор был запружен девушками. Они стояли, сгрудившись, и пели "Кирпичики". Он протискался сквозь стену девиц, провел и Ивана.
Они очутились подле крайней двери коридора. Там и была ячейка техкомбината. На одном столе, близ двери, комсомолец писал плакат, за вторым столом сидел секретарь, а на третьем помещались приходящие. Секретарь черкал что-то в тетрадке и одновременно переговаривался с людьми из соседней комнаты.
Отсек, не обращая никакого внимания на вошедшего заворготделом, продолжал свое дело.
- Я, думаешь, без дела сюда пришел? - спросил заворгот-делом сердито.
- Думаю, что за делом, - ответил секретарь, продолжая писать.
- А коли за делом, так слушай.
- Слушать мне некогда, - ответил отсек, - у меня на руках молодежи две тысячи; каждого станешь слушать - так время для разговоров не хватит, а коли не поговоришь, так ровно не поешь, чего-то не хватает. Вот как мы воспитаны.
- Имей в виду, Васьков, я тебе не "каждый"! - закричал заворготделом.
- Большой чин, - ответил секретарь, продолжая писать, - чин из четырнадцати овчин.
Заворготделом подавил в себе гнев и сделал вид, что не расслышал смешки сидящих на столе. Он не стал больше спорить. Он произнес:
- Сегодня штурмуем соцгород. Из твоей армии послать надо сотен пять. Понятно? Али разъяснения потребуются?
- Не дам ни души, - в тон ответил секретарь. - Вся моя комса после работ себе щитковые дома строит. Плотников, как тебе известно, недостача, время идет к зиме, в техкомбинате их двадцать сот, им жилье надо, администрация спит. Мои ребята строят в сверхурочное время. Не дам ни души.
- Ты, видно, не дослушал, - сказал внушительно заворготделом. - Пять сотен. Всех с работы своей сними, а норму выполни.
- У нас свои расчеты, и я за них в ответе. Тебя не потянут за недостройку домов, а меня потянут.
Тогда заворготделом подошел к столу ближе и, тыкая пальцем в тетрадь, строго-настрого спросил:
- Ты кто будешь?
- Отсек ячейки, - ответил секретарь техкомбината.
- А еще?
- Еще член бюро райкома, - опять ответил секретарь.
- А дальше? Еще. Самое главное.
- Самое главное, я - комсомолец.
- Ну, так и знай, комсомолец: слово райкома - для тебя закон. Собирай людей, не рыпайся. С тобой больше говорит не Колька, с тобой говорит заворготделом райкома. Комментариев не полагается.
Заворготделом сел на стол рядом с комсомольцами и закурил, а секретарь поднялся из-за стола и стал сурово оправдываться. Отсек объяснял, что каждый час нескончаемо дорог его ребятам, говорил, с каким самоотверженным героизмом возводят они себе жилье, что недостает материалов, и как они ночами подбирают материал подле цехов и людскою силою подвозят по рельсам к профтехкомбинату, и как, наконец, он, отсек, связан самыми корнями совести с задачами успешного выполнения жилищных планов.
- Ты стрекулистов и воров разводишь, - сказал на это заворготделом. - Ты попадешься нам, так мы за эти ночные прогулки тебе спину нагреем. Выделяй людей, довольно заниматься красноречием, побереги это для зазноб.
- Больше двух сотен не дам, - сказал секретарь сокрушенно.
- Дашь и больше, - возразил заворготделом, продолжая раскуривать.
- Двадцать человек у меня пойдут на бараки, сорок человек заняты сегодня распространением займа, несколько человек больны, потом в отпуску, часть ушли в кино, а девчата на какой-то женский митинг собираются. Больше трех сотен никак нельзя дать.
- Довольно трепать языком, - закричал заворготделом, - довольно разводить фигли-мигли. Сами грамотные. Накручивай, Гаврила, время не ждет, время перегонит тебя, хватишься, да поздно будет. Подчиняешься ты оргбюро или нет, признаешь ты дисциплину или в корне отвергаешь? Ну?
Секретарь цветисто выругался и сказал сидящим:
- Сообщить моментально по мастерским, тем, кто еще не ушел, чтобы в шесть часов были на соцгороде, чтобы знали, что штурмуем сегодня, а не юбки рвем. Дисциплина в первую очередь. А потом бегите за ушедшими, накройте их в столовой тепленькими и решение ячейки доведите до каждого члена в отдельности. Понятно али нет? Али повторить? Так повторения никто не дождется. Позвать сюда Сиротину!
Заворготделом спокойно курил и уж больше не вмешивался в дела отсека. Приходили люди, быстро выслушивали распоряжения и отправлялись на агитацию. Потом явилась Сиротина, миловидная девушка-чернявка, которую Иван встречал на Оке и которая судила его с женой в клубе. Она спросила:
- Что за вихрь?
- Девчатам молви, - сказал секретарь, - пусть готовятся к штурму. Срок для обеда есть. Пусть наедаются как хотят, но помнят: шесть часов. Дело не ждет, к пуску завода соцгород приводить в порядок надо. Надо или нет?
- Дело ясное.
- А раз ясное, то вполне надеюсь, что весь твой состав беспорточной команды налицо будет.
- Не отстанем от вас, - ответила та, - тоже хлеб едим и партии служим.
Заворготделом вышел после этого из профтехкомбината, вразвалку, неторопко пошел на завод и грязь старательно обходил, на лужи не натыкался.
- Дело заварено и заверено, - сказал он Ивану. - Тебе только людьми управлять и держать ухо востро. Чтобы не дезертировали, шуры-муры на работе не разводили, курили бы меньше и тому подобное.
- А то как же, - согласился Иван. - С этим народом гору своротим.
С шести часов пополудни молодежь стала трудиться в квартале социалистическою юрода.
А безлунным вечером двигалась потом колонна в тысячу человек шумливо и тревожно. То и дело цигарками попыхивали, так что Ивану приходилось останавливать сборище и напоминать об опасности пожара. Попадали в канавы, задевали ногами о бочки цемента, о шпалы, о бут, кучами сваленный при дороге. Задние ряды напирали на передние, поэтому то и дело возникала перебранка.
Предстояла огромная работа. Канавы как следует не были засыпаны, кучи земли грудились где попало, валялась щепа, пустые бочки, проволока, сотни поломанных носилок.
Рабочий табор с гиком осел на землю в ожидании, Иван пошел искать хозяйственников. В конторе их не оказалось, хотя двери были открыты настежь, и в темноте Иван нащупал книги и бумаги на столе. Чтобы долю не задержать ребят, начинающих роптать, он пустился на розыски администратора. Застал одного в квартире. Тот ложился уже спать. Иван обрушился на него.
- Голова ты садова, объявились люди с готовностью сверхурочно поработать, а вас черт не разыщет. Я же вам звонил со второго участка.
- Знать не знаю, - ответил администратор, - никаких я звонов не слышал.
- Так ведь мне же ответили, что нас встретят здесь.
- Может, и отвечал мой начальник, а я ни при чем.
- А начальник разве не передавал тебе ничего?
- Ни единого звука.
- Ротозеи, губители! Вам и дела нет. Говори, куда начальник делся, или я приведу всю нашу армию, и мы тебя на воздух вознесем!
- Начальник поехал в город по надобности, - ответил администратор и добавил насмешливо: - А может быть, по своим делам. Он еще, наверно, в гараже, не успел отъехать.
Иван побежал в гараж. И верно, застал там начальника. Тот хотел садиться в автомобиль, чтобы ехать в город.
- Лопаты готовы? - спросил Иван, не поздоровавшись. - Носилки припасены? Рукавицы присланы?
Начальник вздохнул, поглядел на ожидающий его автомобиль, на фонарь, льющий свет неудержимо, и ответил виновато:
- Запамятовал. Чертовщина какая! И в голову не пришло, что сегодня штурмовики. Невдомек.
- Вам невдомек. У вас что же на разуме? Штурмовики тоже отдых любят и спать хотят. Но ждут. Понятно это вам или не понятно?