Мы, кандидаты, были рассажены за маленькие столики по двое. Мне пришлось сидеть в паре с Леночкой Погорельской - известной в Коканде красавицей. Наравне со всеми я уже давно был издали благоговейно влюблен в Леночку, а она даже и не знала о моем существовании. Впервые очутившись в такой близости, я сразу жарко покраснел и принялся вытирать платком пот с лица. Она же была спокойна и смотрела карими глазами сквозь меня, как бы вовсе даже не замечая.
Оглядевшись, я увидел за соседним столиком Ваську Ваганова - самого отчаянного драчуна и озорника на весь железнодорожный поселок. Он подмигнул мне, указал глазами на Леночку и сделал неприличный жест. Он даже не потрудился переодеться и умыться ради такого случая, пришел из депо в чем был - в замасленной блузе, босиком, с пятнами мазута на лбу и щеках.
Московский ученый постучал карандашом по столу, призывая всех ко вниманию. Сейчас же по проходам между столиками двинулись его ассистенты с пачками "тестов" в руках. Направо пошел парень, налево - девушка.
Я увидел ее вблизи - и обомлел: она была прекрасна и лицом и станом, как Рахиль, дочь Лавана и жена Иакова на гравюрах Доре из отцовской библиотеки. Она сияла древней, библейской, благородной красотой, и мне при виде ее вообразилась белая каменистая дорога от Вефиля на Ефрафу, то есть Вифлеем, где по сей день белеет надгробие Рахили. А Васька Ваганов, указав на нее глазами, вторично мне подмигнул и вторично сделал неприличный жест у нее за спиною.
Я перевел взгляд на Леночку. Тоже хороша, но по-другому, по-украински. А какой, спрашивается, был мне толк от их красоты? И все же не смотреть я не мог.
Ассистентка подошла к нашему столику и положила передо мною и перед Леночкой по листку. Это были четыре фразы, составленные так, что из них вытекала нелепость; требовалось найти эту нелепость и письменно изложить на нижней половине листка.
Леночка сразу и вполне спокойно погрузилась в изучение задачи, а я ничего не мог сообразить. В голову лезло всякое, только не эта задача.
Ассистентка пошла собирать листки, делая какие-то пометки в своей тетради. Я подал ей пустой листок, она внимательно посмотрела на меня, сделала в тетради пометку и отошла. После нее над столиком остался тонкий пряный запах духов. От Леночки тоже пахло духами. Я понял, что обязательно провалюсь. Уже провалился!
Нам роздали еще по одному "тесту", я что-то накорябал карандашом - не помню уж что. А потом началось последнее испытание, проводимое самим ученым. Кандидатов пятками вызывали к столу. Московский ученый размеренным, бесстрастным голосом читал какую-нибудь историю из древних времен и требовал от испытуемых вывода. Я, Леночка и Васька Ваганов попали в третий пяток. Ученый прочитал:
- "В древней Греции жил один искусный художник скульптор. Он изваял из мрамора статую женщины. Она была так прекрасна, что он влюбился в нее и стал умолять богов оживить ее. Боги вняли его мольбам и оживили статую. Художник женился на ней. Но скоро она ему наскучила, и он опять предался ночным кутежам и пьянству".
При этих словах ученый уперся в меня строгим, осуждающим взглядом, словно бы это я предаюсь ночным кутежам и пьянству. Затем закончил:
- "Боги разгневались на художника, и однажды утром, вернувшись после ночного кутежа домой, он вместо живой жены нашел опять мраморную статую".
Помолчав с полминуты, ученый направил на меня палец.
- Вывод?
- Что? - не понял я.
- Вывод? - повторил он. - Какой следует вывод из прочитанного?
Я решительно не знал, какой можно сделать вывод из этой истории. Переступив с ноги на ногу, я сипло сказал:
- Сказка…
Ученый обменялся взглядом с прекрасной ассистенткой. Она едва заметно и как бы сожалея кивнула ему в ответ. Он перевел глаза на Колесникова, председателя облпрофсовета, пожал плечами. Лицо Колесникова приняло суровое, отчужденное выражение.
- А ваш вывод? - обратился ученый к Леночке.
- Это легенда о Пигмалионе, - звучно сказала она. - Вывод: хорошим отношением к женщине можно и мрамору придать жизнь, а плохим отношением можно и живую женщину превратить в мрамор.
Холодная важность на лице ученого вмиг заменилась приветливой радостью, он заулыбался, закивал головой. Следом закивала и заулыбалась прекрасная ассистентка, заулыбался и Колесников и сказал:
- Правильно! У нас при Советской власти женщина равноправная и мужья таких подобных безобразий делать не должны.
Леночка блистательно прошла в таланты. К моему удивлению, прошел и Васька Ваганов. На вопрос о выводе он сказал:
- Выбить бы ему, художнику этому, бубны хорошие, чтобы не баловал, да поставить в кузницу к нам в депо месяца на два молотобойцем.
Хитрец! - он бил на простецкую рабочую грубоватость и вполне преуспел. Ученый наградил Ваську одобрительным кивком.
Только часам к шести вечера был объявлен результат испытаний. В списке отобранных значились Леночка, Васька и еще десяток других. Моей фамилии в списке не было. Колесников начал говорить о предстоящих занятиях с отобранными по особой программе, по четыре часа в день, причем два часа выделялись из рабочего времени за счет облпрофсовета, а два часа - из личного времени. Я потихоньку ушел.
На пути к дому лежал Кропоткинский парк, в глубине которого белел особняк бывшего кокандского миллионера Кнабе. Я присел на скамейку и в одиночестве просидел долго, до звезд. Во мне происходило что-то странное, как будто кинолента моей жизни за последний год стремительно раскручивалась обратным ходом. Нет, я не был огорчен тем, что не попал в таланты. Не надо было и ходить на испытания. А вот второгодничество - это факт серьезный, гораздо серьезнее, чем мне сначала казалось. Я решил сегодня же вечером признаться отцу и матери - зачем тянуть?
Я опоздал со своим признанием.
- Откуда? - недобрым голосом спросил отец, как только я вошел в комнату.
Мать сидела в кресле, в темном углу и молчала, я не видел ее лица.
- Ты остался на второй год, - сказал отец. - Остался и трусливо молчишь. Почему ты не сказал сразу, прямо?.. Да нет, не в этом главное. Почему ты остался?
Я что-то бормотал, обычное в таких случаях: о придирках и несправедливостях учителей.
- Ложь, - сказал отец. - Я сам учитель и знаю эти все отговорки.
Мать молчала по-прежнему, только вздохнула в углу.
- Ну, - продолжал отец. - Так почему же ты остался на второй год? Тебя слишком много заставляли дома работать и у тебя не оставалось времени для занятий?
Эта насмешка зацепила меня.
- Да, не оставалось времени. И вообще я решил еще зимой бросить техникум.
- Чем же ты думал заняться?
Пришлось рассказать о писательстве. Отец сначала не поверил. Из кладовки, из-под старых мешков и рогож я достал свои рукописи, положил на стол. Отец удивился.
- Хорошо, оставь. Иди пока спать.
Я ушел на крышу сарайчика. Сверху я видел освещенное открытое окно и за тюлевой занавеской силуэт отца. Он читал мои рукописи. Подошла мать, между ними начался разговор. Конечно же, обо мне. Я уснул, вернее полууснул, тревожно и чутко. Разбудил меня певучий крик петуха. Окно внизу еще светилось, и в нем за тюлевой занавеской темнел силуэт отца.
Утром он встретил меня серьезный, сдержанный и словно бы немного похудевший. А у матери глаза были красными - она плакала ночью.
- Тебе уже восемнадцать лет, - сказал отец. - У немцев есть хороший обычай: когда немецкий парень достигает твоего возраста и в голове у него возникают разные фантазии, отец отправляет его на год из дому. На все четыре стороны, чтобы этот парень узнал жизнь и попробовал сам себя прокормить.
- Но ведь остался всего один только четвертый курс, - вступилась мать.
Отец мягко поправил ее:
- Не один курс, а два - третий и четвертый. А самое главное в том, что он не хочет возвращаться в техникум. Ты вчера серьезно сказал это?
- Вполне серьезно, - ответил я, желая выглядеть в глазах отца его достойным сыном, солидным человеком, который не меняет раз принятого решения.
- Что касается твоего писательства, я не берусь его оценивать, - продолжал отец. - Я математик, а не преподаватель русской литературы. Но все-таки, мне кажется, что-то есть. Вот, например, ты пишешь: "Дирижабль мчался, неся на своей поверхности лунный луч". Это хорошо, по-моему, - про лунный луч. Но только дирижабль не мчался. Эти воздушные корабли тихоходны. Дирижабль летел, может быть, плыл…
- Это уж не такая большая ошибка - в одном слове, - ревниво сказала мать. - А дальше - описание Элизабет. Очень хорошо описано ее нежное лицо, обрамленное золотыми локонами.
- Не спорю, не спорю, - ответил отец. - Но ведь мы договорились вчера.
- Да, мы договорились, - упавшим голосом сказала мать. Я понял, что придется уйти из дому.
- Немецкий фатер дает сыну в дорогу заплечный мешок, в который уложены два полотенца, бритвенный прибор, две смены белья, запасные куртка, брюки и башмаки, - продолжал отец. - Кроме того, фатер дает сыну денег на первые два месяца. Тебя устраивают эти условия?
- Да, вполне, - сказал я. - Это очень хорошие условия.
На следующий день я ушел с заплечным мешком за спиною, с шестьюдесятью рублями в кармане. Отец на прощание крепко пожал мне руку.
- В куртке зашиты пять рублей, - предупредил он. - Это аварийные деньги, на телеграмму, если заболеешь или что еще приключится. А вообще-то пиши хоть изредка. Ждем тебя через год.
И он ушел в дом, чтобы не мешать матери проститься со мною. Она заплакала, поцеловала меня.
- Главное - будь честным всегда и везде, - сказала она. - Вот возьми, от меня.
Она сунула мне в карман еще денег. Я повернулся и пошел не оглядываясь, чувствуя спиной ее прощальный взгляд.
Уйти из дому, впервые покинуть дом! Невообразимый простор открылся передо мною, грустный, словно бы вечерний простор. Куда идти, где и что искать? Это очень странное чувство, когда можно сесть в любой поезд любого направления, а то и вовсе не садиться в поезд, а идти пешком или ехать на арбе… и все равно…
Я встал в очередь к билетной кассе и взял жесткий билет с плацкартой на Самарканд. Все равно!..
Канибадам
Канибадам в правильном начертании пишется "Кенд-и-Бодам". "Кенд" - это по-русски "город", "Бодам" - "миндаль", в переводе получается: "Город миндаля".
О том, как я пришел в этот поэтический город, пусть расскажут мои стихи, написанные давным-давно. Я никогда не печатал стихов, а здесь представляется такой удобный случай, не упускать же!
До нитки мокрый, увязая в глине,
Я под вечер пришел в Канибадам.
Кончался март. В предгорьях и долине
Уже шумели ливни по садам.Темнело небо, ночь плыла с востока.
Улегся ветр в горах, погас закат,
Но след его на снеговых высотах
Еще сиял, прозрачно-розоват.Вокруг просторно было, тихо, пусто…
И призрачен, как те, кого уж нет,
Чуть реял, мглист, невыразимо грустен,
Снегами отраженный полусвет.Моя тропинка заблудилась где-то
В полях, садах безлюдных и нагих,
Ронявших слезы с тонких черных веток.
О чем, о ком? Я не спросил у них…Еще без птичьих песен, без фиалки,
Сады внимали шепоту весны,
По-девичьи стыдливы, робки, жалки,
Неизъяснимой свежести полны,Поднять ресниц заплаканных не смея,
Таким прозрачным кружевом сквозя,
Такой воздушной нежностью синея,
Что вспомнить - больно, и забыть - нельзя…
Все было странно, все не так… Виденья
Бесплотны, невесомы, как во сне,
И даже капель звучное паденье,
Быть может, и оно казалось мне?Молчали горы, и сады молчали,
И лишь вдали, в туман сырых низин,
В самозабвенной сладостной печали
Молился, плача, старый муэдзин.О чем он пел, что он просил у бога,
Людских грехов усталый страж и раб?..
Но впереди во тьме уже дорога
Обозначалась поздним скрипом арб,Из мрака смутно выплыли заборы,
Пахнул в лицо кизячный дым жилья…
Сады окончились… Здесь начинался город
Кенд-и-Бодам, иль Город миндаля…
Стихи эти звучат несколько меланхолически, но именно в таком настроении был я тогда. В Канибадам я пришел после многих бесплодных попыток найти хоть где-нибудь хоть какую-нибудь работу. В те годы - хоть это и покажется очень странным и неправдоподобным теперешнему читателю - в стране была и даже весьма чувствовалась безработица. "Свирепствовала безработица", как говорили тогда. В городах перед окошечками бирж труда терпеливо помногу часов изо дня в день выстаивали безработные. Они делились на две категории: "союзных", то есть членов профсоюза, и "несоюзных". "Союзным" выплачивали из профсоюза пособие, кроме того, при наличии работы они получали направление в первую очередь. А "несоюзные" ничего не получали: ни пособия, ни работы.
Я был "несоюзным", в Самарканде моя очередь на бирже труда значилась под номером 1608, а за последний месяц на работу направили всего девяносто шесть человек, из них "несоюзных" только семнадцать. Я понял, что на биржу труда рассчитывать нечего, надо искать работу самосильно, и не в больших городах, а в селениях, подальше от железной дороги.
Канибадам, районный центр, хотя и числился городом, был на самом деле большим селением. Фабричные и заводские трубы не высились над его плоскими крышами, гудки не оглашали окрестностей бодрым утренним призывом к труду. Канибадам жил садами, ремеслами и торговлей, жил неторопливо, в лад произрастанию садов. Базарную площадь окружала цепь чайхан, был крытый ряд и, кроме того, множество мелких мастерских и лавчонок в примыкающих переулках. Казалось, все население Канибадама занимается только торговлей и перегоняет деньги друг другу по замкнутому кольцу. А мне нечем было торговать, и я оставался вне кольца. Что я буду здесь делать, чем жить?
Денег у меня оставалось четырнадцать рублей с полтиной - копейка в копейку. И еще пять неприкосновенных рублей, зашитых в куртке. Но я уже привык считать их как бы несуществующими.
Первую ночь я провел в чайхане: две лепешки, миска плова, чайник чаю, ночлег пятьдесят пять копеек. Такой размах мне был не по карману, утром я пошел искать жилье не дороже чем за три рубля в месяц. Я проходил мимо резных ореховых калиток, зная, что за ними живут богатые люди, не имеющие нужды в трех рублях от меня, и стучал в простые дощатые калитки. И везде мне отзывались только женские голоса - мужчин не было дома: торговали.
Но "стучите - и отверзется". Одна из калиток открылась, я увидел перед собой человека лет сорока, среднего роста, слегка рыжеватого, с бородкой и усами. Он смотрел на меня хмуро и заспанно. Без всякой надежды на успех я изложил ему свою просьбу. Он подумал, почесал волосатую грудь.
- Ты откуда? - спросил он.
- Из Коканда, - ответил я.
- У тебя есть отец, мать?
- Да, есть.
- А что делает твой отец?
- Он учитель - домулло, - ответил я. - Мы немного поспорили, и я ушел из дому.
- Нельзя спорить с отцом, особенно если он домулло, - наставительно произнес мой собеседник. - Значит, он правильно говорит, если он домулло. А ты взял и ушел. Это нехорошо с твоей стороны, это непочтительно.
Я привожу весь разговор в подробностях, чтобы подчеркнуть свойственное узбекам патриархальное доверие и отвращение ко лжи. "Отец лжи - дьявол", - они это всегда помнили. Я тоже старался не лгать без крайней необходимости, мой собеседник почувствовал своей бесхитростной душой правду в моих словах.
- Обойди забор, - сказал он. - Увидишь в заборе большой пролом, входи, я тебя встречу.
Я обошел длинный забор - дом стоял крайним к пустырю, - увидел пролом и вошел через него внутрь усадьбы. Хозяин ждал меня под виноградником, сбоку стояло какое-то строение, одна его половина была полуразрушенной, вторая - целой, с окном и дверью. Дальше высился забор, отделявший эту нежилую часть усадьбы от хозяйской, жилой.
Осмотрели предназначенную мне комнату - обычную узбекскую комнату со множеством неглубоких ниш в стенах для одеял и посуды. Количеством одеял в нишах обозначался достаток хозяина. Сейчас ниши пустовали за отсутствием хозяина; когда я снял комнату, они остались такими же пустующими, соответственно моему достатку.
Хозяина моего звали Джурабай Алимджанов, он служил районным лесообъездчиком - странная должность для района, начисто лишенного лесов. Он получал сорок рублей в месяц и за эти деньги исправно высиживал свои служебные часы в канибадамских чайханах, ибо ездить ему было некуда и незачем. А в остальном он был человеком очень хорошим, добрым и угнетенным особыми семейными обстоятельствами.
Дело в том, что он имел трех жен: старшую, среднюю и младшую - пятнадцатилетнюю Хафизу. На моей части усадьбы я жил один, хозяйская же часть за глиняным забором была населена густо. Помимо трех жен, там обитало множество ребятишек от первых двух и какие-то старухи - родственницы в неопределенном количестве: одни время от времени куда-то исчезали, другие откуда-то появлялись. В жизнь, кипящую бурным ключом на хозяйском дворе, я проникал при помощи органа слуха, через различные звуки, преимущественно женские голоса, доносившиеся до меня. А заглядывать в щели калитки либо через забор, конечно же, не заглядывал. Но и звуков было вполне достаточно, чтобы проникнуть. Так, в первый же день к вечеру я узнал, что старшая жена "байбиче" - сущий дьявол: столь нестерпимым визгливым голосом поносила она своего мужа, впустившего в дом нищего "кяфира", бродягу и оборванца, то есть меня. Я возблагодарил мусульманский закон, по которому она не могла самолично появиться передо мною. На второй день я узнал - опять же только по звукам, - что вторая жена имеет характер флегматичный, вялый и во всем подчиняется байбиче, а третью, младшую, пятнадцатилетнюю Хафизу, любят и балуют все в доме: и муж, и старшие жены.
Вот это самая Хафиза, действительно очень хорошенькая (я случайно видел ее один раз), и была для хозяина источником и услад и непрестанных огорчений. Однажды вечером звуки на хозяйском дворе начали возрастать и повышаться в тоне сверх обычного. Сперва главенствовал и все покрывал собою пронзительный голос байбиче, потом я уловил слабые звуки мужского голоса, исходящего от хозяина. Тут же присоединился в поддержку байбиче голос второй жены, а хозяин умолк и не слышался вовсе. Затем внезапно крики сменились глухим странным шумом, в котором различалось чье-то сопение и удары твердым по мягкому. Шум усиливался, приближался, подкатился мягким клубом к самому забору с той стороны, и вдруг калитка с треском распахнулась, как будто лопнула, и я увидел хозяина.
Прорвавшись на мою часть двора, он поспешно закрыл калитку и заложил щеколдой. Затем, насильственно усмехаясь, подошел ко мне. На его лбу я заметил изрядную шишку, на щеках - царапины. Кроме того, он весьма подозрительно поводил плечом и поглаживал ребра с левой стороны.