- Нет, все это верно, и мне нельзя обижаться: я нетель, притом еще рыжая! Но ты разъясни мне: есть на свете чистая любовь или ее выдумали? Вот хорошо ли тебе с Тонькой? Или ты просто балуешься с ней, как с Лизаветой?
- Да пошел ты к чертям, - вяло выругался Корней, почти засыпая.
- Почему Тонька меня презирает?
- Потому что вообще ты парень хреновый! Отвяжись, ради бога, дай выспаться!
- А кто же настоящий? Ты? Нет, ты от меня тоже далеко не ушел. Ты честный частник, только и всего! Настоящие те, кто живет не по-нашему. Они строят коммунизм, у них есть идеалы, а я, ты, твоя мамаша - просто обозники. Мы идем позади или по обочине и подбираем крохи. Мы с тобой даже на настоящую любовь неспособны. Я бы на месте Тоньки тебя давно бросил. Вот как меня… девчонка одна бросила! Я любил, а она бросила! Ей надо не такого, как я! Но как же стать настоящим?
- Перестань бродить, ложись спать, - посоветовал Корней, потянувшись.
- Это душа моя бродит. Я ее убеждаю: перестань рыдать, душечка! Хорошие люди не для нас, чистая любовь тоже. Уж очень я считал себя удачливым: брал все без переживаний, а на поверку выходит насыщался дерьмом…
- Тебе, наверно, выпить хочется? - спросил Корней.
- Завтра может случиться, а сейчас не надо! Желаю постичь самого себя!
- Постигай! - сказал Корней и привалился к подушке.
Уснуть крепко, взахлеб, как спалось перед этим, не удалось. Сон нарушился. Полезла в башку всякая всячина, мысли возникали короткие и несвязные: о Тоне, о заводских делах, о домашнем неустройстве, о дяде, о Яшке, еще о чем-то, а к утру все они словно куда-то улетели и в памяти от них ничего не осталось.
Настроение после такой ночи ничуть не исправилось. Домой он зашел лишь переодеться в спецовку. Мать косилась и ворчала. Позавтракал черствым куском хлеба и огурцом на пути в завод.
- Гульнул, наверно? - спросил Валов безразлично. - Помят весь.
Корней двинул бровями, но сдержался и, погодя полчаса, ушел "проветриться".
В лесной полосе возле станционного тупика звонко перекликались скворцы, паслись телята, и, шагая по шпалам, он припомнил, как бегал здесь, по зарослям кустарников, в детстве, придумывая разные игры. Тогда у него не было никаких обязанностей ни перед кем, вот как у этих телят. Весь сам для себя! Все приносило с собой неповторимую прелесть, даже печеная в костре картошка без соли, или зеленый горошек акации, или крохотный мешочек с медом, выдранный из пчелы.
С насыпи бурой змейкой ползла в чащобу тропинка. Корней выбрался по ней на пригорок, прилег в траву. Ощущение, которое бывало в детстве, не возвратилось. Трава, запыленная, худосочная, без запаха, отвращала. Тогда он забрался в гущу лесной полосы, в тень, на мягкий настил падалика. И здесь тоже пыль изъела на зелени свежесть, а в знойном парном застое настороженно висела липучая паутина.
После полудня вызвал Богданенко. В кабинете они остались вдвоем. Корней, присев к столу, терпеливо выжидал, пока Богданенко чертил на приказе свою фамилию. Буквы он ставил крупно, с завитушками, словно вензеля на медовых пряниках. Потом подал этот приказ Корнею и велел читать. Речь шла о премиях. Награждались мастера, начальники цехов, среди них Корней нашел и себя.
- Чуешь! - самоуверенно, пожалуй, даже хвастливо сказал Богданенко. - Потрудились-то в прошлый месяц недаром. Не поспали, зато вот…
- А вы считаете это нашей заслугой? - подчеркнуто иронически спросил Корней, намекая на письмо прораба, а также на потушенные технологические огни и всю ту шумиху, что творилась во время "аврала".
- План же дали сполна!
Богданенко отвернулся, постучал в раздумье пальцем по портсигару, закуривая.
- Не могу иначе! Лучше уж голову с плеч, чем позор принимать. Тебе, что ли, не нравится?
- Нет!
- Хм! Всем мил не будешь, у каждого из нас свой стиль. Неужели же я сам себе и производству враг! Дайка мне в руки новый завод, так он не хуже любого у меня заблестит! Могу в каждом цеху не только загазованность прикончить, а даже цветы на подоконниках поставить. Валяй, работай в свое удовольствие! Как дома на перине! И глотай кислород полной грудью. Пусть ничто тебя не утомляет, не раздражает. Музыку запущу, слушай вальсы и марши! Душевые оборудую. Мойся два раза в смену и пей воду с сиропом. А здесь, на этой старой калоше, о чем может идти разговор? Будешь сыпать деньги, как в бездонную бочку. Вот и экономлю, пусть валится все, скорее развалится! Но не понимает меня здешний народ.
- И не поймет!
- Пестрый здесь народ. Пригородный. К каждому отдельный ключ подбирать нужно. Вдобавок и баламутов полно. Вот, хотя бы, главбух. Ведь демагогией занимается, зарабатывает дешевенький авторитет, поддерживая и подогревая отсталые и рваческие настроения. Распускает про меня слухи. А что я деньги себе в карман, что ли, кладу? Ворую?
- Допустим, согласятся с вами. Дотюкаете вы завод, спихнете бульдозером в старые выработки, а что дальше? Надеетесь на новый?
- Лбом об стенку стану бить, пока новый не выбью и на здешнем косогоре не поставлю.
Он схватил лист бумаги и с увлечением начал набрасывать расположение производственных зданий с островерхими крышами, трубами, переходами, галереями.
- Вот этаким я его представляю. Мощным. Современным. В каждой смене по триста человек. Кирпич движется по конвейерам. Из формовки в сушку, из сушки в обжиг, из обжига в вагоны - везде с помощью машины. Человек будет лишь наблюдать, нажимать кнопки. Миллион кирпича в сутки!
- Масштаб захватывающий! - подтвердил Корней.
- Жаль, я не инженер, - признался Богданенко. - В голове проект держу, обдумываю, а натурально показать не умею. Пробовал, не получается. На словах так не докажешь, надо разрисовать и рассчитать. Этак вот выложил бы перед управляющим треста - на, смотри, убеждайся и раскошеливайся, давай финансирование!
Он явно огорчался, но Корней, все еще "не выветрившись", не поддержал.
- Вы, кажется, не учли самого главного.
- Чего?
- А сырье? Хватит ли для такого большого завода запасов глины?
- Не проверял.
- Я слышал, запасы глины невелики.
Фантазия Богданенко сразу увяла, он на мгновение поник, затем принял обычный уверенный вид и, скомкав наброски, выкинул их в корзину.
- Надоедает каждый день долбить в одну точку. Хочется иной раз расшевелить мозги, вот и ударишься в подобные соображения. Вроде вешку поставишь впереди себя, которой надо достичь.
- А ты мне по характеру, - минуту спустя, сказал он. - Есть в тебе прямота, настойчивость и упорство. Даже Валову на хвост наступил. Прибегал ведь Валов-то ко мне, докладывал, как ты по складу распорядился. Надеялся, наверно, стану его покрывать. А я ему жару добавил. Попадет сукин сын в следующий месяц, выгоню! Или за самовольство под суд отдам! Так что я тебя поддержал. Но должен тебе разъяснить: сортировка кирпича по маркам, как ты предлагаешь, дело хлопотливое и невыполнимое. Прикинь-ка, сколько надо труда и зарплаты вложить, чтобы каждый кирпич определить в нужный сорт. В трубу вылетим! План сорвем! По этой причине распоряжение твое я отменил.
Не приказ о премиях, не проект нового завода, а именно это он, по-видимому, и намеревался сообщить. Корней скривился:
- В таком случае, освободите меня от претензий на качество.
- Матвеев штучки подстраивает. Ковырялся бы в дебетах-кредитах и не совал бы нос в чужой огород. А ты поменьше на него оглядывайся. Не его силу надо иметь против меня. Понятно? Ты лучше возьмись-ка мне помогать. Впрягайся в одну телегу: я коренником, ты на пристяжку.
- Вместе с Артыновым?
- Да что тебе Артынов-то? Он от меня справа, ты слева. Так и потянем: тройной тягой! Артынов мастак план выдавать, ты займись качеством. Не сортировкой, а проверь технологию. С начала и до конца. Походи по цехам, потом мне доложишь.
- Я уже ходил.
- Еще раз пройдись, покопай глубже.
Корней пожал плечами.
- С Артыновым мы не сговоримся.
- Ошибка может и у тебя случиться.
- У него система.
Несомненно, Богданенко сообразил, куда кинут камушек.
- Не греши зря! Все ж таки директор здесь я, а не он.
- Ну, значит, с вами мы не сойдемся.
- Экий ты, право! - мягко перебил Богданенко. - Требовать и ставить условия - моя обязанность. - И пристукнул ладонью, как печать приложил. - Я отвечаю перед трестом, вы оба передо мной! Так что я тебя обязываю: ты мне прежде причину найди, отчего сортность понижается, где собака зарыта?
- Вы же сами утверждали: технология не бог, где пьют, там и льют!
- Не отказываюсь.
- Так не требуйте!
- Поискать надо, где вернее и проще. Я нарушил технологию по необходимости и то лишь в последний день месяца, а назавтра ее восстановили, но кирпич-то ведь лопается не день, не два - постоянно. Выходит, в самой технологии где-то прореха! Найди! Мне срочно надо меры принять. Я уже трест заверил, управляющему слово дал. Кстати сказать, тебе главбух письмо прораба, наверно, показывал, этот прораб и на построечной оперативке выступал. Пришлось мне подыматься на трибуну, объясняться. Шутки плохи. Пропарили. Артынов и Валов смахлевали, но ты и себя не обеляй. На первый раз тебе скину, учту малоопытность, а зато ты поаккуратнее выполни мое поручение.
- В какой срок?
- Чем скорее. Иначе на будущий период премии лопнут.
- Но ведь сейчас дали же.
- Выходил, потому и дали, - мрачно бросил Богданенко. - Учли трудности и снижение убытков… Коллектив не виноват.
Корней смолчал. "Да-а, победа не очень великая, если пришлось просить!" И поднялся, намереваясь уйти.
- Обиделся? С Валовым не по-твоему вышло!
Корней опять промолчал. Богданенко тоже поднялся.
- Предложения по качеству изложишь в письменном виде. Оплачу особо.
- Давайте откровенно, Николай Ильич, - почти раздраженно сказал Корней. - Я могу написать предложения, для вас неугодные, а вступать в конфликты, поверьте, у меня нет желания. Притом, различайте все-таки разницу между мной и тем, кто в рублевках нуждается.
Богданенко захохотал.
- А ты разве за одни идеи работаешь?
- Во всяком случае, не только за рубли.
На крыльце разморенная духотой секретарша Зина расчесывала волосы, смачивая их водой из бочки.
Корней отодвинул ее с прохода, толкнув локтем. Она вызывала у него тошноту неопрятной кофтой, острым запахом лошадиного пота. Вид у нее всегда был заспанный, недосмотренные за ночь сны так и обступали ее со всех сторон.
Зина спросила, почему он такой серьезный, Корней буркнул в ответ похожее на то, чтобы она отвалилась подальше. Она не поняла и, вытягивая слова, стала жаловаться на директора. Ее завалили делами, приказы сыплются через каждый час, а от премии досталась лишь кроха.
- И я ведь тоже вместе со всеми ходила грузить кирпичи. Вот погляди, с рук еще мозоли не сошли.
- Ты же свою зарплату получила, не по два горошка на ложку.
- Ну и что?
Она, эта глупая курица, претендовавшая на долю "выхоженного", в сущности выклянченного поощрения, искренне не понимала, насколько ничтожен был ее труд на погрузке и как отвратительны ее жалобы.
- Ты копеечница! - бросил Корней злобно. - Обделили тебя, бедняжку! По губам помазали медом, а лизнуть не дали.
Неотвратимо захотелось ее обидеть, обозвать, чтобы она заревела.
- Крохоборы! С вас драть надо, а не вам платить…
Зина заморгала, захлюпала, и в лице ее, обращенном к Корнею, застыло недоумение.
Ну зачем он эту скверноту, это безобразие кинул в нее?
Опять нервы опередили голову. И опять ему стало стыдно перед самим собой, как в ту ночь, когда он, разозлившись на Чермянина, поссорился с Тоней, когда утром одернул отца и мать, когда провел ночь с Лизаветой и когда побил собаку за то, что она выла, страдала, разгрызая цепь. Что-то слишком часто, да, слишком часто нервы забегают вперед. Тесное время? Нет, вовсе это не тесное время, а собачья жизнь, как говорил Мишка Гнездин, настоящая собачья, на привязи, на цепочке, подчиненная какой-то страшной необходимости наступать самому себе на глотку, молчать, исполнять то, чего не хочется исполнять…
5
Семен Семенович и Матвеев от премий отказались. Корней так и ожидал, иначе быть не могло. На очередной оперативке Богданенко назвал их склочниками, но настаивать не стал, а постарался поскорее эту неприятность замять.
- Ну и дурачки же люди, - отозвался Валов, взявший себе за правило наедине с Корнеем не стесняться. - Чего твой дядя и главбух хотят доказать? Кому? До полной сознательности нам еще далеко, э-э-эх, как далеко!
На оперативке он в споры не встревал, а вернувшись в диспетчерскую, делал собственные выводы:
- Ведь поставь любого из них на должность Николая Ильича, да ежели план кувыркнется, так не хуже его словчат. С рождения у человеков ладошки сжимаются в кулак, значит, бери! Все помаленьку грешили! Не один Николай Ильич. Так что, надо справедливо делить пополам: и славу, и премию, и битки!
Смиренный, а если ему протянуть палец, непременно откусит. Под улыбочкой оскал, редкие длинные зубы.
На обшарпанной стене колебалась его тень. Вытянутая, искривленная, безликая. Либо это вовсе не тень, а еще кто-то третий, стоявший за его спиной…
- Больше надо доверять друг другу. Дурачки! Не цапаться, а доверять! Если тебя вознесло, не нагружайся свыше положенного! Святых, милок, теперь на иконы не пишут.
Однажды Марфа Васильевна тоже сказала:
- Не наживай врагов. Выше себя не прыгнешь. Не вышло, не надо! Лишь бы наше не пропадало! С тебя икону писать не станут.
Но Корней Валову отрезал:
- Не ваша это забота, Алексей Аристархыч, кто и как поступает!
- Не моя.
- Значит, помолчите.
И добавил еще решительнее:
- Не вам ли доверять?!
Тень за спиной Валова укоротилась, скрючилась.
- Горячий, однако! Ай, ай! - качнул головой Валов.
- Мы с вами здесь на работе. Может, и меня вы за дурачка принимаете? Напрасно. Советую вам это учесть! Дело делом, а брехню в сторону! Чем людей судить, постарались бы мое распоряжение выполнить. Я его не отменял, хоть вы и жаловались на меня директору.
- Устно не принимаю, - прикрыв глазки ресницами, точь-в-точь, как Артынов, сказал Валов. - Слово, милок, это воробей: порхнуло крылышками и улетело.
- Расписку хотите?
Корней написал на листе приказание, отчетливо расчеркнулся и сунул его в руки Валову. Тот прочел, свернул в четвертинку, положил в боковой карман пиджака.
- С огнем играешь, милок!
Посветить бы ему в душу фонарем. Что там? Душа, наверно, кривая, с закоулками, фонарем в каждый угол не доберешься!
- Вы меня не пугайте, Алексей Аристархыч! Не понравлюсь, уберут, и это тоже не ваша забота!
- Ну, гляди, милок, гляди сам! Тебе жить, тебе и ответ держать.
Томила духота. С обжиговых печей тянуло угаром, кислый осадок оставался на языке и на зубах.
Корней расстегнул ворот рубахи, продышался, затем спустился в межцеховую галерею, где в сыром безветрии под замшелым потолком висел сумеречный туман. Встретился Мишка Гнездин, весь грязный, закопченный, как вынутый из печной трубы. Мишка толкал плечом вагонетку.
Мимоходом Корней пошутил:
- Вот так-то скорее постигнешь самого себя!
Мишка что-то ответил, но в проеме ворот показалась объемистая фигура Семена Семеновича, и Корней увильнул в кочегарку, к открытым топкам, а оттуда по железному балкону на террикон.
Остроконечная насыпь - террикон, или, попросту сказать, могучий курган, созданный десятилетиями из шлака и заводских отходов, возвышалась над степью и Косогорьем.
Далеко-далеко просматривалась отсюда широчайшая панорама, и в ней, в этой панораме, посреди степи, перелесков, у зеркального озера, на подступе к большому городу, поселок и завод казались ничтожно малыми, неприметными: сады, садики, палисадники, огороды, красные, зеленые, пепельно-серые крыши скрытых в тополях домов, вышка пожарной части. Голимая тоска!
А у подножия террикона обросшие чахлой травой стародавние выработки. В летнем карьере, на дне, под уступами, деревянная будка-конторка, ползающий по глине ковшовый экскаватор, забойщики, отбивающие сверху вниз, к вагонеткам, глыбы, которые, кувыркаясь, скатываются по откосам и шлепаются, рассыпаясь.
За летним карьером, впритык, словно плоское блюдо с загнутыми краями, - зимник, дальше потемневший от дождей и суховеев забор, а еще дальше рябой от выбоин тракт, оборванный у окраины города.
Там, за окраиной, сгрудились белокаменные многоэтажные дома, блистающие великолепием в окружении зеленых парков.
Дымят домны, трубы мартенов и теплоцентрали, но дым не кажется издали едким и вредным, у него необыкновенно тонкая, чуть фиолетовая, чуть мрачноватая, чуть-чуть коричневая окраска, и он стелется по небу, заволакивая горизонт.
Но что же такое Косогорье, если не пригорок возле могучих гор!
- Да-да, живут же люди, - сказал Корней, прислонясь к столбу, воткнутому на самой вершине для фонаря. - Не по-нашему…
Прежде Косогорье было привычнее и роднее, даже и мысли не зарождалось выбраться из своей конуры, из мелкоты и тесноты частной жизни. Женился бы, нагородил бы шеренгу ребятишек, болтался бы наподобие маятника между заводом и домом, - туда-сюда, тик-так - копил бы деньги по примеру матери, а для чего?
В чем же был главный смысл и в чем главный смысл теперь? Опять прозябать? Опять "тянуть" изо дня в день план на заводе, ничего не придумывая, не улучшая, а в остальное время - сад, огород, поездки по ночам к отцу на стан за уловом, сопровождение матери на базар, иногда баловство с девчонками. И, ведь, в конечном счете, лично для себя не остается ничего, никакого душевного удовлетворения, никакой истинно человеческой радости. Поневоле начнешь рычать, превращаться в дергунчика-идиота.
"Попробовал бы кто-нибудь испытать себя на моем месте, - не без горечи подумал он, отворачиваясь от соблазнительной дали. - Мишка страдает, а ему, дураку, живется в сотню раз лучше, захочет весь мир объехать, объедет, никого не спросит. Или вот Яшка…"
Яков Кравчун однажды говорил, что над собственной жизнью особенно мудрствовать не надо, вообще в жизни все просто, если ты сумел найти точку опоры. Но где она? Если Якову верить, то опорная точка - это и есть тот главный смысл жизни, ради которого стоит работать, любить, страдать, драться и даже бить лбом в стену, чтобы ее пробить.
А, так вот почему Мишка Гнездин старается "постичь себя"!..
- Ну, что же, давай и мы с тобой вместе обдумаем это, - сказал себе Корней, как другу.
Ему стало несколько легче оттого, что именно так он решил, вся неурядица, мелкота, сопровождавшая его в течение последнего времени, сразу потеряла остроту и значимость. Он словно возвысился над ней, стал от нее свободным, от мелкоты. И то, о чем говорил Яков, вдруг воплотилось в реальную сущность: жить для себя, но вместе со всеми, для всех!
- Со всеми, для всех! Или пусть все провалится! - подтвердил он, стукнув кулаком по столбу.
Но столб, о который он опирался плечом, не провалился, и раскинутый внизу завод и Косогорье тоже остались на своем месте. Это убедительно доказало, что не так-то все просто.
Затем Корней подумал: "Неужели подлинная жизнь течет только там, в большом городе?"