Вот Богданенко мечтает о строительстве нового завода здесь, в Косогорье. Мечта, может быть, никогда не исполнится. Ведь кирпичи - уже старина. Строительная индустрия нашла новые материалы: шлакоблоки, панели, даже целиком изготовленные на заводах квартиры. А все же он мечтает, ставит для себя вешки, до которых надо дойти, именно поэтому хочет "дотюкать" или "столкнуть бульдозером старую развалину". Для нового завода может не хватить сырья, из-за этого трест может не принять и не утвердить проект Богданенко, ну, а вдруг примет и утвердит и начнет строить завод, не обязательно для производства кирпича, а, допустим, по производству крупных блоков или волнистого шифера, или облицовочных плит!
Очевидно, дело не в том, где ты живешь, а только и исключительно в содержании твоего труда, твоих желаний и всей твоей жизни.
Корней толкнул плечом столб и сказал ему:
- А ты как полагаешь, стоящий здесь? Не кажется ли тебе, что я, Корней Чиликин, как Мишка Гнездин, насыщаюсь дерьмом и сам себя обираю? Или как мой отец - нищий? Впрочем, что ты мне можешь ответить: ведь вот стоишь ты тут, держишь фонарь, а светишь по ночам не ты. Воткнули тебя, и стой, пока не состаришься.
Это свидетельствовало о слабости. И Корней вынужден был согласиться: "Да, я слаб!"
Вот ведь и Марфа Васильевна каялась иногда перед господом богом, считала грехи, соблазны, а поступала все же по-прежнему:
- Ибо слабы мы от слабости своей, - говорила она себе в оправдание.
От премии Корней не отказался, но получать ее не пошел. Деньги лежали в кассе, Матвеев звонил по телефону два раза, вызывал - ему нужно было закрывать платежную ведомость. Корней вначале отнекивался, уклонялся, наконец определенно отрезал:
- Я ее не просил.
В нем что-то происходило: иногда тяжкое и тревожное, иногда приятное.
Он еще пытался напускать на себя равнодушие к заводским делам, искал, как бы уволиться и, забрав с собой Тоню Земцову, уехать на стройку или вообще куда-нибудь подальше, но все же это был его завод, кровный с детства, как его дом, как само Косогорье. Он не смог бы расстаться с ним просто так…
И потому, взявшись все-таки выполнить поручение Богданенко, Корней еще раз обошел производство, от передела к переделу, уточняя свои наблюдения.
Брак валил валом после сушки сырца и на последней операции, в обжиге. Сушильные туннели и обжиговые печи, буквально, вопили, требовали ремонта. Тепло из печей и сушильных туннелей сочилось в прокопченные щели и утекало к небу. Следовало бы каждый день, каждую смену низко кланяться сушильщикам и жигарям за их мастерство, за их терпеливость и преданность производству. Хоть и с большим трудом, но они как-то ухитрялись держать температурные режимы. Окажись бы на их месте кто-нибудь иной, безразличный, завод вообще встал бы в тупик, как старый поржавленный паровоз. Выбранный "экономным" директором курс, действительно, не соответствовал государственным интересам.
Приученный Марфой Васильевной поступать расчетливо, Корней прикинул в уме, во что же обходится такой курс, если можно его назвать курсом, а не безобразием. Ведь то, что завод терял на половье, на недожоге и пережоге, на пониженной сортности, а также и на израсходованном сверх нормы топливе, и на скверных условиях труда, которые мешали рабочим повышать выработку, стоило в деньгах куда дороже, чем обошелся бы весь ремонт, механизация самых трудоемких работ, хороший надежный инструмент и многое другое. И вот получилось, что он пришел к тем же выводам, какие уже сделали до него и доказывали главбух Матвеев, Семен Семенович, Гасанов, Яков Кравчун и даже вахтер Подпругин.
Правда, у Подпругина на каждые, как он выражался, "действа Николая Ильича и энтого охломона Артынова" взгляд был несколько иной.
- Мне-то не от чего антимонию разводить, как, дескать, и почему? - уже перестав сердиться на Корнея и пригласив его на лавочке посидеть, покурить самосада, говорил Подпругин. - Меня, слышь, никакое начальство на крючок не изловит, свою должность сполняю натурально, в аккурате, мышь не пропущу. Стало быть, находясь в энтаком рассуждении, могу завсяко-просто отрезать - хоть стой, хоть падай! Щекотать под микитки не стану…
- Ну, и не докажешь, - усмехнулся Корней. - Откуда тебе тонкости знать?
- Мне до тонкостев - тьфу! - сплюнул Подпругин. - Я за самый корень хвачу. Мне, слышь, отсюда с вахты всякая надобность видна и всяческий слух слышен. Мимо меня все люди, машины проходят, я сижу да помалкиваю, а сам-то смекаю. Весело народ с завода возвращается, значит, была удача, хмурится народ, чего-то хреново! А хреново-то, известно, можно на квасной гуще не ворожить, - опять брак попер!
- Так и замечаешь?
- Замечаю. Я ж, слава тебе, бог, тутошний, не прибеглый какой-нибудь, вроде Валова. Это, бывало, в прежние годы по несознательности, по отсталости мыслей я не соображал. К примеру, проживал я в собственном доме. Худо-бедно имел разную разность, даже курей с петухом. Находился в этаком соблазне, не по жадности, а имел очарование от петушиного пения. Иной раз за ночь глаз не сомкну, абы петушиного гомону не пропустить, как это они на всякие голоса начнут меж собой-то перекликаться. А в своем дворе имел петуха с таким, слышь, голосом пробойным, хоть в театр выставляй, не подведет. На последнем ладу, сукин сын, имел он обыкновение выложить голос чудной густоты и долготы. И вот, надо быть, находясь в этакой очарованности, я как-то вроде очерствел и охолодал до чужой потребности и нуждишки. Ладно, так, значит, поживаю я в своей домашности, пока одной ночью не случилась беда. Ночь-то была тьмущая да тихая, рядом со мной на постеле баба похрапывает, а я хоть и подремывал, но ухо держал востро, как бы петушиный гомон не заспать. Вдруг вижу: на стене вроде огонек пыхнул. Я к окошку. Высунулся в створку-то - соседской двор горит. Мне бы, дураку, как есть в исподниках выкинуться из окна да соседу постучать, разбудить, может, еще успели бы притушить огонь-то, а я, слышь, первым делом за штаны да бабу за ноги с постели стянул, и давай-ка мы с ней поскорее свое барахлишко в огород таскать и меж гряд укладывать. Ветерок-то, между прочим, дул в нашу сторону, не успели мы управиться, как и наш двор засветился. Дворишко сгорел - это еще туды-сюды, полбеды, а вот петуха более по своей очарованности я не нашел и с тех пор не то ли что разлюбил петушиные переклики, а осознал свою темноту…
- Врешь ты, однако, Подпругин, - сказал Корней. - Сколько я тебя помню, ты всегда в коммунальной квартире живешь.
- Как погорел, живу. И в мыслях у меня теперь иное горение. Идет народ с заводу веселый, мне тоже вроде праздник, а от хмурости на душе у меня тоже хмурость. Эх, что же это я не выучился, а не то бы добился на должность Николая Ильича.
- Это ведь ты, пока вахтер, хорохоришься, - подтрунил Корней, не принимая Подпругина всерьез. - А из директорского кабинета на второй же день убежал бы.
- Поди-ко ты! - словно удивился Подпругин. - Я бы сразу, как в кабинет сел, Ваську Артынова за шкирку и с завода долой. И приказ бы издал: давай робить по правде! Пусть она, правда, горькая, зато сзади по затылку не вдарит.
- А Богданенко на увольнение? - подзадорил Корней.
- Не-ет, к чему же увольнение, - несколько неуверенно протянул Подпругин. - Николай Ильич, в общем-то, мужик наш, чокнутый, однако, немного, его заново надо делам обучать. Я бы его, ежели по совести, определил бы для начала в бухгалтерию, взамен Фокина. Пусть бы Николай Ильич с годок на счетах поклацал, а уж потом я его двинул бы все же на повышение. По моему разумению, хозяйствовать - это, слышь, не дрова рубить. Дрова-то рубить и я мастак, без учености. Помахал топором день, поленницу сложил - и шабаш: чайком ублажился, да на лежанку, и брюхо кверху!
- Эх, и легко живешь ты, Подпругин!
- Потому что живу по своему назначению. По характеру. По уму. Не лезу не по уму-то. Это, знаешь, не по уму жить одинаково, как не по капиталу. Жалованье на штучки-пустячки размотаешь, а потом лапа еще потянется не туды, в чужой карман. Я же не Васька Артынов…
Ну, что ж, и это вполне возможно.
Корней вспомнил при этом, как у него однажды уже зарождалось подозрение относительно Артынова, Валова и Фокина. Какую бумажку тогда в бухгалтерии подал Фокин Артынову и о чем они между собой перемолвились? А Мишка Гнездин? Откуда у него взялась уверенность, будто можно спустить воровским путем не одну тысячу штук кирпича и никто не заметит?
Да, да, все это вполне возможно, а никому не скажешь, не напишешь - голые догадки!
Слишком доверялся директор Артынову.
Свою квартиру он держал в городе. Каждое утро за ним посылали грузовую машину, за неимением легковой. Если же он оставался на заводе допоздна, то ночевал в общежитии, в специально оборудованной для него комнате. Ночевки в общежитии обычно начинались после двадцатого числа, перед завершением месячного плана. До двадцатого он уезжал домой часов в шесть вечера, и тогда фактическим распорядителем на заводе оставался Артынов.
- Ты, вот, посмекай-ко, пошто Васька себя насчет выпивки не стесняет, - как бы угадав, о чем думает Корней, хитро подмигнул Подпругин. - Может, он рубли длиннее наших получает, или для него госбанк особо деньги печатает?
Вероятно, следовало бы все же кое-куда сходить, кое-кого предупредить, порыться в отчетах и приемных актах и тем самым облегчить себя от гнетущих подозрений, но это был тот путь, которым Корней еще ни разу не хаживал. Было, конечно, удобнее не навлекать на себя ничего, придерживать язык за зубами по-прежнему, то есть, как мать выражается, "держаться подальше от навозной кучи". И он ничего не ответил Подпругину и опять все свои раздумья оставил при себе, хотя они продолжали смущать и волновать.
Даже Марфа Васильевна заметила:
- Ты чего бесишься-то? Чем это тебе мать не угодила? Небось, обругала не зря! Ишь ты, какой гордый! Который уж день хмаришь, хмаришь, будто свет перевернулся.
Верно, он стал вспыльчивее.
- Все чего-то не по тебе, - продолжала выговаривать Марфа Васильевна. - Какого лешака надо?
Как-то вечером, оставшись в диспетчерской допоздна, он решился, наконец, написать докладную записку о причинах брака, в которой начал с самого Богданенко. Он судил его строго, призывая в свидетели Семена Семеновича и главбуха Матвеева, упирая на совесть. Где она у вас, Николай Ильич? Какое у вас право "добивать" завод? Вы нарушаете технологию, а между тем, заставляете искать, откуда валом валит брак! Но что означает этот брак и все нарушения в сравнении с неуважением к людям, к их самым элементарным требованиям, с чванством, с командованием без расчета, как будто вы не доверенное лицо народа, подотчетное народу, а мелкий хозяйчик!
Шесть страниц бумаги, исписанных убористым почерком, угрожающе лежали на столе. Но он еще не дописал до точки, как ему вдруг представилось, сколько усилий понадобится, чтобы все написанное доказать и отстоять. Он присоединится к тем, кто все это уже сказал, но зачем? Какая у него цель? У него цели определенной не было, он сам был ничтожен и мелок перед людьми, "честный частник", как метко влепил в него Мишка Гнездин, и поэтому исписанные листы были порваны и выброшены в мусорный ящик. Вот так лучше! Уж ему ли задираться там, где даже такой силач, как дядя, не умеет справиться!
Однако именно за то, что Семен Семенович не может справиться, а только пуляет в Богданенко словами и сдает перед Артыновым, злость обернулась и против него, дяди. Это была не та злость, когда хочется ругаться, а тихая, более мучительная.
- Мне, как говорит моя мать, "живущему на усторонье", не полагается вас критиковать, - сказал он Семену Семеновичу. - Возможно, на своих закрытых партсобраниях вы обходитесь по-иному. Но все-таки ваши споры с директором - это пока лишь обычное пустословие.
Никогда еще он, Корней, не позволял себе по отношению к дяде ни подобного тона, ни подобного заявления.
В свою очередь и дядя, привыкший видеть в нем лишь "сынка Марфы", как бы "отколотого от славной породы Чиликиных", никогда еще не был с ним откровенным. Похлопать племянничка по плечу, вроде мимоходом угостить конфеткой, а в остальном, в самой обыденной жизни не замечать, - отнюдь не означало сближения.
Вот поэтому-то Семен Семенович и округлил глаза и даже потер их ладонью.
- Ты уверен?
Они - дядя и племянник - случайно встретились возле механической мастерской и так же, наверно, случайно дядя спросил:
- Ну, как жизнь? Как дела?
Ведь надо же было о чем-то спросить, коли уж столкнулись чуть не лоб в лоб.
У Семена Семеновича был усталый, измученный вид, спецовка в жирных пятнах мазута. Он только что вернулся с очередной аварии.
- Надолго ли вот так-то вас хватит, дядя? - сочувствуя, но еще жестче добавил Корней. - Неужели же нельзя ничего поправить?
- Я уже старик, - с неожиданной слабостью ответил Семен Семенович. - Мне теперь не хватает времени, а чертовы неполадки и аварии отнимают у меня силы.
Это было похоже на правду, хотя Семен Семенович тут же спохватился, выправил осанку и подкрутил начинающие обвисать усы. Нет-де, дружок, старость еще надо мной не вольна, заказано работать до семидесяти лет, а там, дальше, посмотрим, подумаем, сколько отмерить.
- Но постой-ка, - опять спохватился он. - Ты куда гнешь и в чем сомневаешься?
- Я не сомневаюсь. Завод сползает в прорыв. А вы спорите, спорите, у вас одни мнения, у Николая Ильича другие - полный разлад, как в технологии, и пользы от этого никакой.
Можно было назвать споры никчемными и вредными, но он пощадил самолюбие Семена Семеновича и несколько притупил остроту, повторив:
- Вы поймите меня, дядя Сема, правильно!
- Ну ладно! Давай дальше.
- Мне директор поручил выяснить причины пониженной сортности и большого процента брака. Это странное поручение: как будто, если я пройдусь по переделам и кое-какие замечания сделаю, тотчас же все наладится. Ну, так вот, я могу ему доложить: технику и технологию надо уважать, а не пинать ногой, как футбольные мячи. Но давайте, дядя Сема, проникнем немножко в глубину. Я слышал, вы сами рекомендуете не плавать на поверхности. В глубине же ваша область, а не моя, там не технология, а, сами же говорите, - люди. Но все равно, позвольте мне высказать. По-моему, так получается у вас согласно старой пословице: "Кто в лес, кто по дрова!" Ведь в конечном итоге все это отражается на производстве. Должен же кто-то из вас уступить ради общих интересов! Если вы считаете себя правыми, надо или сломить упрямство директора, или уж, на крайний случай, найти с ним общий язык.
- Выходит, ты против спора!
- Да! - подтвердил Корней чуть насмешливо. - Спор - это перекачка воды из пустого в порожнее, если он без толку…
- Мы не автоматы, а у каждого есть свои мысли и своя совесть, - принахмурился Семен Семенович. - Меня смолоду обучали не торговаться, мысли и совесть по ветру не поворачивать. То же самое Богданенко. Что же это за человек, которому одинаково: правильно или неправильно? На мое понятие, коли ты не споришь, своего собственного мнения не оказываешь, значит, либо ты сукин сын, либо рыба с холодной кровью, либо ни шиша в делах не смыслишь и боишься прославиться глупостью.
Звучало это, конечно, очень сильно, как речь на именинах.
- Разумеется, чтобы не казаться безразличным, надо всегда выступать в прениях, - как бы подтвердил Корней.
- Наш долг прежде своего товарища убедить.
- В чем?
- Давай для начала подытожим, где мы расходимся, - не обращая внимания на петушиные нотки в голосе племянника, терпеливо сказал Семен Семенович.
- Я знаю…
- Знаешь, да не все, - тверже произнес Семен Семенович. - Не бери-ка примера с Николая Ильича. Он чуть-чего - все знает, а на поверку до многого не дошел. Никудышная это привычка торопиться, брать с маху, без расчету.
Он еще долго втолковывал, разжевывал, но сомнений и недоумений Корнея не разрешил.
Неужели же целый коллектив не в состоянии повернуть одного человека на иной путь? Не годится, поставьте другого, а этого, как говорит Подпругин, пошлите доучиваться или же переучиваться.
Не так это просто! А почему? Оказывается, в тресте "имеется мнение". Завод план выполняет, не отстает, заменить руководство нет повода. Вот ежели бы он план проваливал, тогда да, тогда можно, а при хороших показателях - нельзя, хотя вероятнее всего, завод стал бы работать лучше.
- Просто у вас не хватает решительности, - подытожил Корней.
Но ведь и у него самого не хватало решительности.
Прошло, впрочем, еще несколько дней, пока он все же заставил себя снова сесть за стол и снова написать о своих наблюдениях, а потом сделал самое главное: отнес написанное.
Богданенко читал долго, напряженно, сурово и, не переставая, грыз ноготь на указательном пальце. Не понравилось. Не угодило.
- Эка, что наворочал! Целая диссертация. С похмелья не разберешь!
- А между тем, все просто, как выеденное яйцо, - сказал Корней. - Уберите сначала Артынова. Перестаньте играть технологией, как футбольным мячом…
- Может тебя поставить на место Василия Кузьмича? - прикрикнул Богданенко. - Умнее ты всех!…
- Я откажусь. Если вы будете управлять прежними способами, мы с вами быстро поссоримся.
Теперь уже ходу назад не было, хотя глотку перехватило и кровь бросилась в голову.
- Не сработаемся! - поправил он более спокойно, но непреклонно.
Богданенко побагровел, сжал кулаком подбородок.
- Слушай ты-ы, молодой человек! Кто тебя подучил? Возьми-ка назад всю свою мазню и употреби куда хочешь, я в ней не нуждаюсь. Тебя не затем посылал, чтобы клевету собирать и плеваться. Думал, ты дельный совет подашь. Между прочим, не забудь: мы тут без тебя обходились, не рыдали при трудностях! Ты свободен, можешь идти заниматься своими делами.
- Такой тон не делает вам чести, Николай Ильич! - мрачно ответил Корней. - Вам следовало бы помнить, что я не выскочка, не карьерист. Этот завод, - он кивнул на видневшийся в окнах забор, - мне известен с мальчишеских лет, не то, что вам…
Но боясь надерзить и уронить свое достоинство, добавил:
- А мою "мазню" - не возьму, можете ее выбросить сами, если хотите!
Лишь позднее, уже дома, он обозвал себя идиотом и ослом, по наивности ткнувшимся мордой в кипяток.
- Опять хмаришь? - опросила Марфа Васильевна. - С кем не поладил?
- Нездоровится…
- Так в баню сходи, с веником. Попарься, - окинув его недоверчивым взглядом, посоветовала Марфа Васильевна. - Не дожидайся, пока с ног собьет. Хворь сразу не захватишь, потом, поди-ко, от нее отделайся…
После бани она приготовила горький взвар - деревенское снадобье из полевых трав, - он выпил, чтобы не обнаружить себя, и вскоре крепко уснул.
Ночью Марфа Васильевна несколько раз на цыпочках подходила к нему, прислушивалась, слегка трогала лоб. Корней спал сном здорового человека.
- Кабы не нужда, - бормотала она, возвращаясь в свою постель. - Господи Иисусе, милостивый! Не взыщи! Все ж таки ведь не охота терять его, одного-разъединственного. Не клади на него греха за обман. Я стерплю. Я все, Иисусе, стерплю!