Какая-то бабка-повитуха с городской окраины за сто рублей сделала ей "освобождение". Лизка чуть не истекла кровью, и месяца два ее шатало от слабости.
Цех ничем не изменился. Время словно остановилось и мирно продремало целый год в прохладе, в сером сумраке, прислушиваясь, как чавкает формовочный пресс, пережевывая глину и вздыхая, выталкивает из себя сырой брус.
Лизавета подкатывала порожняк для загрузки сырцом. Корней подошел к ней, - пройти мимо оказалось невозможно, - поздоровался, улыбнулся, но она не приняла его веселого расположения.
- Скучаю я по тебе, Корней! Тогда, на базаре, морочила, смеялась, а у самой сердце ревмя ревело. Не люблю мужа, тебя люблю. Из снов не могу изгнать.
Такая она и была всегда, шальная. А он прошлое считал теперь "грехом молодости", баловством.
Бойкой, отчаянной Лизавете не полагалось страдать верной любовью. Поэтому он замялся и не нашел утешительных слов.
- А что можно сделать? Оба мы связаны с другими людьми. Прежнее не вернуть. Было - прошло!
- Мне и не надо его, того прежнего, - с жестким отчаянием отрезала Лизавета. - Ничего в нем хорошего нет, боль да мука! Никого ты не любишь, Корней! Вот и Тоньку тоже не любишь. И чего ты такой? Тебя ненавидеть надо, а мы, дуры, льнем!
Он слегка прикоснулся к ней концами пальцев и попрощался.
"Тебя ненавидеть надо! - повторил он про себя. - Это, значит, меня! За что? Почему нужно ненавидеть?"
И унес упрек без обиды, легко, сознавая свою цену: не хочешь, не бери!
Забойщики по-прежнему торчали в затишке. На унылом, запорошенном серой пылью заборе выгорали в жарище остатки голубых букв: "Выполним"…
- Долго вопрос разбирает начальник, - выругался Гасанов, подымаясь с крыльца. - Все, наверно, пустая порода бьет, работает на отвал. Не умеет настоящий проходка делать. Такого не стал бы я в бригада брать. Нормы не выполнит, за смена маламальский вагонетка не нагрузит. А зачем зря порода кидать? Сказал бы коротко: ты давай сюда, ты сюда! И пошел! Делай польза! Смена идет, деньга тебе тоже идет, совесть надо иметь! Не понимает. Айда, мужики, пошли по домам.
Ивлев зевнул, обнажив прокуренные зубы.
- А все ж таки придется тикать. Неохота, эвон какая у меня семья, не шибко легко с места подниматься. Пожалуй, ближе к осени, картошку с поля уберу, засыплю в погреб и в город, на стройку подамся.
- Тоже пустой порода кидаешь, - осудил Гасанов. - Разве можна бежать? Ты, что ли, трус? Испугался! Ай, ай! Плохой слова "тикать", легкий! Станем собрание требовать. Давай, Богданенко, стальной лом, меняй Артынова. Иначе трест пойдем! Трест не сделает, ступенькой выше шагать начнем. Как мой дед говорил: "Сначала иди на малый двор, лови маленького гуся, дергай из хвоста малое перо, пиши малый бумага. Потом уж ступай на большой двор, лови большого гуся, дергай самое большое перо, пиши самый большой бумага!"
- Да вы к парторгу идите, - без умысла подсказал Корней. - Пусть по партийной линии пошуруют.
- Хо, парторг сам без инструмента мается. Шурует. Кто отказал? Никто! Баландин говорит - "ладно", Артынов говорит - "ладно", Богданенко говорит - "ладно". Все говорят - "ладно". Из одних "ладно" стальной лом делать нельзя!
- Кабы это лишь от Семена Семеновича зависело, - подтвердил Ивлев. - Он хоть и парторг, а ведь тоже человек под началом, механик. Его туды, сюды туркают.
Гасанов поднял бригаду, но повел ее не домой, а в контору и, не спрашивая разрешения, открыл дверь к директору.
- "Ладно" больше не надо! - услышал Корней его сердитый голос. - Давай правда говорить. Пошто так…
"Да, почему так? - заинтересованно повторил для себя Корней. - Без копейки рубля не бывает. Без стального лома в забое норму не выполнить. Тринадцатый директор - несчастливое число. Яшка собирается на целину. Артынов хам. Взбрындила Тонька. Дурит Лизавета. Фокин жрет на работе лук, а Матвеев держит у себя в сейфе чужие деньги, чтобы купить костюмы трем соплякам. Даже Подпругин кричит: "Ишь ты!" А завод все на том же месте. И серый забор. И пыль на дороге. И земля еще не перевернулась вверх тормашками, черт возьми!"
- Это верно, без копейки рубля не бывает, - в свою очередь во время ужина повторила и Марфа Васильевна. - Но то ведь рубель! А в жизни на каждый недочет не насмотришься.
- Тикать надо с завода, - сказал Корней.
Он пробыл у конторы весь день без толку и пытался навести мать на те же мысли, что начали его беспокоить.
- Чего, чего? - сообразив, куда он клонит, все же переспросила Марфа Васильевна.
- Ивлев говорит: тикать надо!
- А тебе-то какая забота? У него тут зацепок нет, пусть, с богом, хоть куда убирается.
- Давай, посоветуемся, - решился на откровенность Корней. - Ну, какая мне выгода здесь оставаться? Всунут в первую попавшуюся дыру и сохни в ней до скончания века. Подамся-ка я отсюда в город, подальше от разных Артыновых, от Яшек, от прочих, кому тут любо.
- Ты свар не бойся, но и не лезь в них.
Марфа Васильевна отодвинула от себя недопитую чашку чая. Заводские свары и непорядки она считала делом ее семейству не свойственным - сам не лезь! Однако напоминание о выгоде заставило тщательно взвесить все обстоятельства. Такая уж у нее привычка - все взвешивать: и раз, и два, и три, пока не станет все в аккурате, до последнего грамма!
Конечно, старый кирпичный завод большой стройке неровня. При уме да при сноровке и терпении там к любой должности дорога открыта. Сегодня ты техник, а завтра, глядишь, уже и прораб или того выше. У людей на виду, и зарплата не малая. Ну, а вдруг… К примеру взять, не прижился к месту! Мало ли бывает всяких причин, - не прижился и только! Значит, тоже станешь в одной должности век вековать. Между тем, в Косогорье свой дом, сад, усадьба, где можно живность держать. А в городе на одних проездах в автобусах, в трамваях, в троллейбусах сколько денег переплатишь, - туда пятак и обратно пятак, и время на стоянках зря перебудешь. Кроме того, если задумаешь в город на житье перебраться, поселят тебя в казенную квартиру, где-нибудь на третий-пятый этаж, попробуй, поскачи по этажам в день не по одному разу, побегай по магазинам, обойдись без своей коровы, без погреба, без запасов.
- Нет уж, нам они не подходят, городские-то должности, - решила она окончательно. - Мы к земле приросшие, без нее, матушки, засохнем на корню. Так что, выбрось, дорогой сын, эту непотребность, не настраивайся никуда, окромя завода. Притом, мы не шатуны-летуны, с места на место бегать. Пусть хуже, зато у себя дома, где сам хозяин. Каждому свое. Хочешь жить в добре, так допрежь всего живи-ка своим умом, своим интересом, не гонись за лишком-то!
Словно каменную глыбу положила, не сдвинешь.
16
Между тем, атмосфера в кабинете директора завода постепенно накалялась. Инспектор Полунин уже начинал вызывать у Николая Ильича Богданенко явное раздражение. Этот "старец", как в душе его называл Николай Ильич, дотошно выскребал изо всех щелей нужное и ненужное: побывал на зимнике, заглянул в скважину, рулеткой отмерил расстояние от тропы, опросил бригаду забойщиков, записал разные жалобы, затребовал от Якова Кравчуна письменное подтверждение, что именно он, Кравчун, а не кто иной, достал пострадавшую.
Теперь Полунин листал и читал книгу "ночных директоров", или, проще говоря, ночных дежурных из числа руководящих работников. Вообще, эту книгу Николай Ильич намеревался выбросить вон, а дежурства прекратить. Хоть и называл он дежурных громко - "ночные директора", на самом же деле прав они не имели, распоряжаться не могли и сами себя именовали - "ночные маятники". Отмаявшись, то есть отсидев ночь у телефона "на всякий случай" или набродившись по цехам в качестве соглядатаев, а не то, сморившись и продремав где-нибудь на скамейке, писали они наутро рапорты и клали книгу на директорский стол, где ей надлежало находиться до наступления следующей ночи. Каждое утро, согласно своему же приказу, Николай Ильич обязан был книгу открывать и читать, но так как рапорты всегда бывали одинаковые, пустые, то со временем они до того наскучили, что явившись утром на работу, он ограничивался перекладыванием книги с одного угла на другой. Поэтому-то вначале, после происшествия на зимнике он и не обратил внимания на рапорт дежурного Семена Семеновича Чиликина. Когда же прочел и возмутился тоном и содержанием рапорта, было уже поздно: инспектор Полунин вцепился в книгу и велел снять с рапорта Чиликина копию.
- Мда-а, это, знаете ли, не просто рапорт, а так сказать отражение каких-то совершенно нездоровых взаимоотношений, существующих в вашем коллективе, - поглядев на Богданенко и подчеркнув некоторые строчки в книге красным карандашом, многозначительно произнес Полунин.
Богданенко сдерживал себя.
- Не нахожу к чему тут можно придраться…
- Мнение товарищем Чиликиным, насколько мне известно, вашим парторгом, выражено весьма и даже весьма определенное. Послушайте… - он приподнял книгу и процитировал: - "Я полагаю, Николай Ильич, дальше миндальничать с Артыновым невозможно. Я вам много раз доказывал, к хорошему он нас не приведет. Это бездельник и рвач, которого вы почему-то взяли под свое крылышко! Да и вообще не можем мы согласиться с вашими "новшествами", особенно с "экономией". Доэкономимся когда-нибудь, наживем себе беды больше, чем несчастный случай с Наташей Шерстневой".
- Все это сплошная демагогия! - резко сказал Богданенко. Он считал себя не из тех, кто падает после первого залпа противника. - И нарочитое вранье…
- Разве парторг может соврать? - пошевелился Полунин.
- Он не святой…
- Мда-а, - прожевал Полунин. - Это, знаете ли…
- Какая может быть связь между моими распоряжениями, направленными на экономию государственных средств, и тем, что девчонка по каким-то причинам, может, из-за собственной глупости, свалилась в скважину?
Он недоуменно пожал плечами и стал ходить по кабинету, взад и вперед, от стены к стене, круто поворачиваясь на носках, ходьба помогала ему успокаиваться.
- Никакой связи, - не дожидаясь ответа Полунина, добавил он убежденно. - Можно ведь любой факт за уши притянуть и пришить к делу. Вот таким передергиванием и подтасовыванием фактов кое-кто здесь на заводе и пытается меня опорочить…
- То есть парторг, - уточнил Полунин.
- Я сказал "кое-кто". Не будем называть фамилии, в данный момент это неважно, - уклонился Богданенко.
- Мда! - словно пилюлю проглотил Полунин. Будучи беспартийным, он немного превысил свои полномочия. - Конечно! Я вас понимаю. Но вы, однако же, не отрицаете нездоровых взаимоотношений на заводе. Не могло ли это косвенно повлиять…
Его дотошность, липучесть и в то же время затаенность, прикрытая неопределенным, как бы обкусанным словом "мда", действовала на нервы и утомляла. В этот момент Богданенко скорее согласился бы грузить голыми руками камни, чем отбиваться от вопросов, которые выворачивали ему всю душу.
- А международное положение не могло повлиять? - ответил он, не скрывая насмешки. - Мы, товарищ Полунин, рассматриваем с вами один конкретный случай, а не вообще…
- Я как раз имею в виду этот конкретный случай.
- Тогда попытайтесь меня понять, - присаживаясь за стол напротив Полунина и решительно переходя от обороны к наступлению, сказал Богданенко. - Вы говорите "взаимоотношения". Я не буду так называть. Здесь идет спор и, может быть, даже борьба. Меня трест послал сюда не в цацки играть, а работать, работать и работать. Завод старый, полукустарный, перспектив у него никаких нет, а продукцию все равно давать надо, план давать надо, зарплату работягам тоже надо давать. Иной раз башка трещит, ночь напролет иной раз маешься и думаешь, как выйти из положения, как план выколотить, не опозориться.
Он расстегнул китель, вытер ладонью вспотевшую грудь и несколько заносчиво добавил:
- Попробуйте-ка на моем директорском кресле хоть один месяц побыть. Как навалятся на вас заботы! Как посчитаете, сколько тут прорех, недостатков. Одного нет, другого не хватает. Да вот возьмем, к примеру, хотя бы здешние кадры. С кем мне приходится работать, на кого опираться? Ни одного дипломированного специалиста, кругом одни практики. Они тут живут уже десятки лет, засиделись, обросли мхом, не воспринимают новизны. Ведь даже главного инженера у меня нет. По штату должность числится, а человека нет. Ругают Артынова и называют его бездельником, - для доказательства он ткнул пальцем в книгу дежурств, - а ведь Артынову приходится ходить сразу в трех хомутах. Он и в карьере, он и в обжиге, он же и меня замещает. Почти все производство у него на шее. Специалисты к нам не едут. Молодежь после института стремится на большие заводы, а от Косогорья шарахается. Тут ей условий для роста нет. А если кого-нибудь все же приструнят в тресте и пошлют к нам, то все равно без толку. Присылали ко мне с полгода тому назад одного инженерчика, так он двух месяцев не выдержал, смотал удочки. И завод-то плох, и про меня ему черт-те что наболтали. Богданенко передохнул, сбавил тон и, стараясь расположить Полунина к себе, придвинулся к нему ближе.
- Я всю свою жизнь дорожу дисциплиной. Меня жена поедом ест, почему я согласился и принял на себя этот заводишко. Я ведь мог бы подыскать место потеплее и зарплату повыше и работать от и до, точно по часам. Но коль меня обязали и послали, то я со своим личным интересом не посчитался. Принял завод. Так почему я должен кого-то по головке гладить, если он нарушает порядок?
- Да, конечно, - подтвердил Полунин.
- Вот тот самый инженерчик, что сюда приезжал и не притерся к месту, попытался было повернуть все по своему усмотрению. Дескать, ты, товарищ Богданенко, в производство не суйся, техника - дело не твое. Занялся какими-то расчетами, планами, разные прожектерские идеи начал мне подсовывать насчет переделок и перестроек. А мне план свой нужен: кирпич надо отгружать на стройку. Идей у меня и без него полный карман. Идеями можно на досуге заниматься. А в рабочее время надо вкалывать день и ночь…
Полунин кашлянул, но ничего не сказал. Богданенко это воспринял как неодобрение и поправился:
- Я считаю, что на этой развалине, которую все называют заводом, никакие идеи не осуществить. Как был тут ручной труд, так и останется. Особой формы организации труда не выдумаешь. Вкалывать, только вкалывать…
Помалкивание и поддакивание тертого-перетертого "старикана" опять начало раздражать. Богданенко встал, прошелся по кабинету и еще раз попытался убедить:
- Именно с местными кадрами мне и приходится спорить. - Он хотел сказать "бороться", но выбрал слово помягче. - У них свои убеждения, у меня свои. Кое-кто старается завязывать мне "узелки", подставлять ножку, а то и просто подкапываться. - И вдруг вскипел: - Но, доложу вам, не на того они нападают… я ведь каленый и себе в карман ничего не кладу! Пусть хоть сотню рапортов пишут, в трест, в Москву, куда угодно. Я тутошний завод чистил, будоражил и буду чистить дальше.
Он остановился возле полки с образцами кирпича, оперся на нее спиной, как бы не собираясь отступать, закрепляя позицию.
- А не кажется вам… - начал было Полунин.
- Мне ничего не кажется, - оборвал его Богданенко. - Кому блазнит, пусть перекрестится. Или в конце концов придется в тресте решать, кому здесь командовать: мне или кое-кому из местных!
Полунин опять произнес "мда", начал перебирать собранные по делу справки. Секретарша Зина приоткрыла дверь, попросила Богданенко взять телефонную трубку, - ему звонили из дому. Жена, очевидно, на что-то злилась и выговаривала ему, он мрачно двигал бровями, потом сказал:
- Ладно, поступай, как знаешь! А мне недосуг. Вернусь поздно…
Он бросил трубку, подошел к окну и стал глядеть на пыльную серую дорогу, на серый забор, о чем-то своем думая.
Вечером, проводив Полунина до автобусной остановки, он в одиночестве поужинал в столовой, потом закрыл кабинет и ушел на завод. Нигде не задерживался, не сбавлял шага, переходя из цеха в цех, озабоченный и сосредоточенный.
17
Лишь на следующий день, когда Полунин снова приехал и закончил, наконец, строчить акт расследования, Богданенко собрал у себя в кабинете "оперативку". Были вызваны все, кто имел хоть малейшее отношение к управлению производством: начальники цехов, сменные мастера, бригадиры, старшие жигари и работники конторы. Полунин попросил, чтобы сделанные им выводы были доведены "до самых низов".
Пока участники собирались, Зина доложила о Корнее.
- Он уже давно ждет вас, Николай Ильич.
- Ну, давай его сюда. Как раз кстати, - почти с удовольствием сказал Богданенко. - Именно сейчас мне свежие кадры нужны.
С Корнеем он поздоровался за руку, оглядел сверху вниз.
- Механик?
- Нет. Техник-технолог, - не моргнув, ответил Корней.
- Жаль! Мне механик нужен. Просто до зарезу нужен дипломированный механик. Что же это ты технологию выбрал? Таким молодцам, как ты, больше подходит с машинами орудовать.
И опять смерил взглядом. Корнею это не понравилось.
- В технологах не нуждаетесь?
- Не остро! Без них еще терпеть можно.
Он перебросил страницу за страницей трудовую книжку Корнея, мельком пробежал глазами направление из техникума и приподнял бровь:
- Ты тоже здешний?
- Да. Здесь на заводе вырос, - подтвердил Корней, принимая назад документы. - И учился по путевке с завода.
- А закрепишься или немного погодя сбежишь? - становясь холоднее, спросил Богданенко.
- Мне бежать некуда, - вынужденно улыбнулся Корней. - Хвост привязан.
- Тогда сразу советую зарубить на носу: мы не блины печем!
- Кирпичи.
- Именно! В техникуме тебя теориями начиняли, а здесь нам не до теорий. Сразу запрягаться придется. И вкалывать!
Однако никакой должности не предложил: фамилия Чиликиных его явно насторожила.
- Для начала побудь сейчас на оперативке, - он кивнул на стул у окна. - Приглядывайся, приноравливайся, дурных примеров не перенимай…
"Ну, господи, благослови, - озорно подумал Корней, усаживаясь на отведенное место. - Крещение принял. Что дальше будет?"
Первое впечатление от встречи с директором завода получилось раздвоенное. После разговора с вахтером Подпругиным Корней представлял себе Богданенко более важным, более самоуверенным, а не таким, с какой-то, пожалуй, тревогой в глазах, с взъерошенными, плохо прибранными седеющими волосами, чуть-чуть понурого. Впрочем, высокий, поджарый и жилистый, Богданенко выглядел очень и очень внушительно. И голос внушительный. И ступает по полу твердо. Возле переносицы четкая морщина. По-видимому, именно эта морщина и придает его лицу неподступность, недружелюбие.
"А вообще, силен! - закончив оценку, одобрительно сказал сам себе Корней. - Не зря мать его опасается и делает к нему заход с черного хода. Через Артынова".
Вскоре кабинет заполнился, участники совещания переступали порог, не торопясь, уважительно переговаривались вполголоса, не брякали, передвигая стулья.
Но между собой, поскольку все были местными жителями, старожилами Косогорья, не стеснялись. Внимательно прислушавшись, можно было уловить и соленую шутку, и острое слово, и едкое замечание.
Издавна было затвержено неписанное правило: "На хвост соли насыплют - не куксись, потому как без соли даже куска хлеба не съешь!"