14
Облака были тонкие, потрескавшиеся. В разрывах между ними виднелось засиненное небо. Поэтому казалось оно застиранным, до дурноты будничным.
Коротая время, Корней угощался махоркой из кисета вахтера Подпругина, приготовленной с вишневым листом.
В тени, под козырьком карниза дремали воробьи. У стены, в зарослях лебеды устало копалась приблудная курица. Ворота в заводской двор поскрипывали в уключинах, слегка качаясь.
Цигарки дымились, не переставая, и разговор был тоже будничный.
Богданенко спозаранок сидел в кабинете, но секретарша Зина к нему никого не допускала.
Утром Марфа Васильевна предупредила Корнея:
- Хватит уж погоду пинать. Иди-ка сегодня на должность определись.
Корней сдал направление из техникума кадровику и в ожидании решения директора "приземлился" на вахте.
У Богданенко в кабинете торчал приезжий из треста инспектор. Искали причины несчастья на зимнике. Председатель завкома Григорьев специально ездил к Наташе в больницу, "интересовался", но она ему ничего не сказала. Упала, а почему упала и по какой причине оказалась на зимнике ночью, осталось неразрешимой загадкой. Инспектор искал, кто виноват, чтобы "заактировать случай" и "принять меры".
Оттуда, из кабинета, уже просочился слушок, будто Артынов всю ответственность свалил на Семена Семеновича.
- Вот есть такая подлая птица кукушка, - ругался Подпругин. - Сама блудит, а яички в чужие гнезда подкидывает.
Солнце уже подбиралось к зениту. Облака стали густеть, синева растекалась между ними, как талая вода.
Навораживая погоду, в вышине купался чеглок, а выше облаков стремительно резал небо реактивный самолет. За ним тянулась длинная дымная лента - висячий мост от горизонта в глубину неба.
Отругавшись, Подпругин поднял бородку и восхищенно прищурился.
- Ишь ты, чеглок-то радуется. Хорошо, небось, и вольно там, над землей-то, окрест далеко видать. Да эвон и тому парню, на самолете. Полетать бы с ним вместе. Кругом море-окиян, во все концы, а ты лети, куда хочешь.
Корней напомнил ему, что чеглок и летчик тоже не очень-то вольны, оба выполняют свое дело. Подпругин взгрустнул:
- Все ж таки природа неловко устроила нас, людей. Одни люди - орлы, а другие - галки или навечно к земле пришиты. И пошто нельзя родиться во второй раз? Может, мне моя жизня не понравилась, может, я ее хочу по-иному устроить, а годы-то ушли, заново их не возвернешь. Вот ежели бы родился я снова, то уж с нашего кирпичного завода непременно перебрался бы в летчики. А то чего ж из меня произошло? Вахтер! А что такое вахтер? Вроде ни до чего неспособный.
- Зато тебе отсюда тоже видать все.
- Да уж это точно, - подхватил Подпругин. - Туды-сюды мимо меня эвон сколько народу ходит кажинный день: простой народ и начальство. Всякого я оглядываю, примечаю, наскрозь почти понимаю.
Поощрение и похвала были для него, как ключ для замочного паза.
- У каждого свой интерес, - подсказал Корней, - все разные. У каждого свое. Похожих нет.
- Не все по правде живем, вот что худо! - резко сказал Подпругин. - Разве Артынов правду блюдет? Любого объегорит и хвост не замарает. Басни сочинять мастер. А директор ужасть как достижения любит. Ты там, в цехах-то, хоть на голове ходи, хоть голым кукишем утирайся, но достижения предоставь. Потому у него и на Ваську Артынова злости нет. Допущает его всюду: на, правь!
Корней усмехнулся про себя, вспомнив, как Артынов важничал в гостях, наливаясь брагой.
- Говорят, он Богданенков свояк? - спросил Корней.
- Да что-то вроде. Кажись, сродство происходит по Богданенковой супруге. Вообще, не знаю. Впрочем, дыму без огня не случается. Директор-то перед Артыновым, как слепой. Тот его кует на все четыре копыта, а Богданенко не чует ничего. Откуда слепота происходит? Конечно, от знакомства-кумовства и через баб.
Он поскреб пальцем в бороде.
- Бабы да деньги для нашего сословия, мужиков, голимая погибель. Это знаешь, когда бог Адама создал, то чего-то рассерчал на него. Ладно, говорит, я тебя, сукин ты сын, проучу. И взял бабешку ему и подсунул, Еву. Та и давай выкомуривать. Сначала с запретного древа яблоко слопала, потом этого парня, Адама, соблазнила, а еще мало времени погодя заставила его деньги печатать. То ей купи, другое подари. Так мужеской род и впал в грех, вплоть до нашего поколения.
Корней подумал, что Подпругин критикует бога поделом: тот наградил его суровой женой.
С небес критика перекинулась на землю.
Глубоко затянувшись дымом самосада, Подпругин выплюнул окурок и растер его подметкой ботинка.
- Вот, слышь, в двадцать четвертом году я в Челябе ямщину гонял. Какой-нибудь нэпман-купец загуляется в ресторане, выползет на крылечко и гаркнет: "Эй, Иван! Подай сюда фаитон!" Они страсть как уважали на фаитоне кататься. А в ту пору у меня полюбовница завелась. Такая стерьва красивая, не приведи господь. Душу из меня по ниточке вымотала. Подарок ей не подарок. Дошло до того, хоть фаитон продавай. Один раз я и надумал решиться на разбой. В Челябе-то было не к месту, меня каждый сопляк знал, так я, слышь, перемахнулся в Екатеринбург. Стою, значит, там на хлебном базаре, присматриваюсь, прицеливаюсь и вот вижу: деревенской мужичонко, этакой не широкой в плечах, быка продал и два воза зерна и стоит, значит, за углом лабаза, отвернувшись, денежки пересчитывает. Я его и взял на мушку. Мужичонко с базара, и я с базара. Мужичонко на своей телеге за город, и я следом. Как раз на Касли, попутная дорога. Обогнал я его, выждал в глухом месте и шумнул: отдавай-де кошелек! А силы-то супротив мужичка недостало. Он меня на поляну, как есть, свалил, сел верхом, вынул из кармана плоскогубцы да один за одним мне зубы и выдергал. Бить не бил, только зубов лишил и бросил меня на поляне в беспамятстве. Вот погляди-ка…
Вынув из щербатого рта верхнюю и нижнюю челюсти, он помахал ими и вставил обратно.
- С тем все и кончилось. Без зубов патрет стал у меня шибко вмятый. Полюбовница подолом вильнула - на что я такой-то? Так, слышь, испытано: от баб лишь одно сумление, поруха и всякая скверность. Вот и Богданенке через бабу может падение произойти. Как директор он, понятно, строг, а в домашности, значит, слаб.
Поразмыслив, он все же дал директору скидку:
- С другой стороны, ясно, деваться некуда. Сродственник-то мил не мил, а жена на постель не пустит, ежели его к местечку не пригреешь.
Историю с зубами Корней слыхал от него уже и прежде. По первым вариантам выглядела она иначе. Зубов он будто бы лишился сразу, с одного маху, когда в драке, на вечеринке, "угостили" его в нижнюю челюсть чугунным пестом. В другом случае, будто бы объезжал он молодого уросливого жеребца, да не поберегся, и махнул его тот жеребец через голову на булыжную мостовую.
К воротам, на выезд, подъехала груженная кирпичом автомашина. Подпругин отобрал у шофера пропуск, заглянул в кузов, проверяя, и снова подсел на лавку.
- Вот ты, Корней, парень теперич ученый. Объясни мне, что такое есть в нашей природе? Все мы родимся от отцов, сосем в младенчестве материно молоко, потроха у нас в нутрях одинаковые, мозга тоже, а кого ни возьми - все разные, каждый по-своему. К примеру, ты супротив отца или я супротив Шерстнева. Мне говорить охота, спорить, а Ивана Захаровича звездани дубиной по загривку, башку в плечи втянет, зажмурится и смолчит. Коснись бы меня, будь бы Наташка моей дочерью, весь завод повернул бы вверх дном, а Ваську Артынова, как гвоздь в доску, забил бы. Так же возьми и Богданенку. Тут на заводе я уже двенадцать директоров пережил, этот тринадцатый, несчастливое число. Почему он Ваську Артынова выгораживает, а Семена Семеновича теснит?
- У всех свои интересы, - повторил Корней уже сказанную прежде фразу. - Кто их разберет?
Артынова он презирал, а дядя, Семен Семенович, уже давно был не роднее, чем вот этот вахтер Подпругин. Родство! Одно лишь название. Даже отец, Назар Семенович, чурался. Ходили два брата в Косогорье по одним и тем же улицам, жили в своих домах неподалеку, встречались почти ежедневно на заводском дворе, а не останавливались поговорить, не звали друг друга в гости.
Не забыла Марфа Васильевна той зимней ночи тридцатого года, когда Семен, описав имущество Саломатовых, отправил Василия Петровича в санях-розвальнях на поселение в Нарым. И внушала Корнею:
- Никакой он тебе, Семен-то, не родня. По его злобе я свою жизнь загубила и наревелась досыта.
Впрочем, слушок насчет виновности Семена Семеновича представлялся странным.
Болтовня Подпругина начинала надоедать. Корней прошелся возле вахты, размялся и с равнодушием, достойным Марфы Васильевны, спросил, какие же, однако, могли быть причины столь невероятного случая на зимнике? Что говорит по этому поводу людская молва? Не выйдет ли так, что Наташка Шерстнева сама кинулась в скважину?
- Не с чего ей было туда прыгать, - уверенно опроверг Подпругин. - Девка не балованная…
- А мало ли ошибок, - намекнул Корней.
- Ты, слышь, напраслин не возводи, - вдруг сердито зашумел Подпругин. - Ишь какой! Догадался!
- Так ведь скважина-то в стороне от тропы.
- Пусть хоть где! Вот вы тоже живете на усторонье, а Васька Артынов именно у вас и гостил. Вы, язви вас! Завсегда подходите с задним умом!
Он скособочился, как драчливый петух, и, грозно кидая молнии, выдернул свой кисет из рук Корнея.
- Ишь ты!
Корней нахмурился и зашагал прочь.
15
Богданенко все еще сидел в кабинете с инспектором. Зина посоветовала ждать, и Корней присел в коридоре у раскрытых дверей бухгалтерии.
Иван Фокин, клацая счетами, сосал луковицу. Главбух Матвеев не выносил запаха водки, и Фокин употреблял лук, скрывая след пьянства. Работал он, сгорбившись, обратив к посетителям круглую, блестящую, как колено, плешину. Матвеев, в армейской гимнастерке, несмотря на жару, застегнутый на все пуговицы, старательно писал. Вскоре начали собираться к нему "охотники" за внеочередными авансами, и Корней, наблюдая, доставил себе удовольствие.
Выставив вперед грудь, шла на приступ Евдокия Зупанина:
- Ты свои, что ли, собственные деньги давать мне не хочешь? Мне твои не нужны! Подай мне мои, по совести заработанные.
Бойкая, пробойная женщина! Таким способом даже квартиру сумела получить без очереди. Три дня прожила в кабинете председателя райисполкома, пока тот не распорядился вселить ее в новый дом.
- Да ведь ты уже получала авансы два раза, - уравновешенно возражал ей Матвеев. - Соришь, что ли, деньгами? А у нас здесь не печатный двор. Каждый месяц перерасходы по фонду зарплаты. Попробуй-ка сама съездить в банк, получить сверх…
Все же не отбился, подписал ордер в кассу.
После Евдокии несмело придвинулись к столу три "К" - Королев, Коровин, Корнишин. Всем троим парням по девятнадцать лет. Смирные. Каким-то случайным ветром занесло их в Косогорье из центра России. Не могут прижиться. Пообтрепались тут: пиджачки худые, на коленках заплаты. Стоят, переминаясь. Матвеев получку им полностью не отдает, хранит у себя в сейфе, копит им деньги, хочет сделать парней "похожими на человеков". И потому являются они к нему каждый день, на поверку.
- Вот вам на завтрак, на обед и на ужин, - сказал Матвеев, доставая рублевки. - Будете есть по два блюда: Щи и котлеты. А на запивку - кофе. Больше не просите, не дам. В следующую получку пойдем покупать вам рубахи и брюки. Э-эх вы-ы, козырные валеты!
Тетя Оля, уборщица из механической мастерской, ядовитая старуха, поссорившись дома со снохой, искала на нее управу.
- В завком иди, тетя Оля, в завком, - посоветовал Матвеев. - Это его дело.
Но старуха пустила слезу и наотрез заявила:
- Иди сам, коли надо! А я ей, подлой сношеньке, лучше уж без вас шары выдеру!
Секретарша Зина вызвала Матвеева к директору, и он, поправив гимнастерку, ушел.
За окном, в жаркой испарине томилась степь, бездымно горели кустарники в зеленой полосе у железной дороги. В круглом болотце купались ребятишки. Женщина, подоткнув подол, оголив ноги, полоскала белье. По выщербленному тракту двигались две автомашины с контейнерами. Билась о стекло муха: з-з-з! Дремотная скукота навалилась на Корнея. Он потянулся, зевнув во весь рот.
Осторожно, будто проверяя крепость половиц, вошел толстый десятник кирпичного склада Валов. Тут же, вслед за ним, внес сытое пузцо распаренный, потный, самоуверенный Артынов.
Корней внимательно пригляделся к нему. Кроме круглого брюха, перетянутого узким ремешком, никаких особых примечательностей в Артынове не обнаруживалось. И лицо в трезвом виде тоже обычное, подплывшее нездоровым жирком. Но что же, в таком случае, есть в нем отталкивающее?
Артынов слегка покивал ему, а с Фокиным поздоровался за руку и, наклонившись над ухом, что-то сказал вполголоса. Тот сейчас же достал из стола, очевидно, заранее заготовленную бумагу и подал Валову. Все трое одновременно взглянули на Корнея. Ему стало неловко от их взглядов, как бы стерегущих, и, напустив на себя равнодушие, он вышел на крыльцо.
Попрятавшись в тень, вдоль стены сидели рядком забойщики бригады Гасанова. У этих были свои заботы и тоже, как Корней, они терпеливо дожидались, когда Зина пропустит в кабинет.
Гасанов, поджарый, загорелый до черноты, глухо ворчал:
- А-а! Разве это ломы? Такими ломами вошей бить, а не в забоях работать. Почиму так? Будто стальной привезти с базы нельзя? Идешь на склад, говоришь Баландину: "Что, Баландин, тебя нада за глотка брать или где-то хороший лом воровать?" Говорит: "Воруй! Большой процентовка хочешь иметь, воруй! У нас нет. Железный есть, стальной нет. Не ходи, не проси!"
Забойщики молчали. Лишь Ивлев добавил:
- Тикать, пожалуй, надо отсюда! Нашему директору одно на уме и на языке: план подай, норму за смену выложи! А чем? Я на своей совести далеко не упрыгаю!
- Пол-литра, что ли, Ваське Артынову ставить?
- Тикать надо!..
Корней отвернул кран над пожарной бочкой, вымыл руки и смочил лоб.
Из-за угла конторы вышел Семен Семенович в паре с Яковом Кравчуном. Оба на ходу хрумкали огурцы.
На зимнике, когда спасали Наташу, при свете костра дядя не казался постаревшим. Теперь было видно, что прошедший год проложил у него на лбу еще более густую сетку морщин. Дядя не то, чтобы сгорбился, а ссутулился, широченная его спина чуть согнулась, затылок уже весь побелел. Теперь он больше стал похож на состарившегося тяжеловеса, чем на мирного механика кирпичного завода.
Между тем, Яшка Кравчун, - по старой памяти Корней еще называл его Яшкой, - стал, пожалуй, виднее, чем прежде. Он сверкал здоровьем. Впрочем, лицом Яков не стал лучше. Оно так и осталось простоватым.
Семен Семенович потрепал Корнея по спине, ничего не спросил и прошел в контору.
Яков расстегнул ворот рубахи.
- Жарко!
- Ходит слух, на целину собираешься? - спросил Корней.
- Собираюсь.
- Надолго?
- Совсем. Если желаешь, махнем вместе.
- Я там ничего не забыл. Надо землю пахать, сеять, собирать урожай, коров с быками случать, - это Корней особенно подчеркнул, - овец стричь. А я не знаю, где манная крупа растет…
- Корень у тебя, однако, мужицкий.
- Зато сам я не мужик.
Яков понял насмешку, но остался серьезным.
- На целине керамики тоже понадобятся.
И перешел на шутливый, дружеский тон.
- Ведь жить нам придется там не один год. Летом нужды нет, каждый кустик ночевать пустит, а зимой: бр-р-р! Шкура озябнет! Дома начнем строить. Кирпичные, конечно, попрочнее. Обещаю тебе, если поедешь: как поселок поставим, то первую же улицу назовем твоим именем. Улица Корнея Чиликина из Косогорья. Звучит-то как здорово: Чиликин из Косогорья!
- Где уж нам уж…
Гасанов подвинулся на ступеньке крыльца, смахнул с нее ладонью сухую грязь.
- Садись, Яшка! Гости!
- Шашлык дадут?
- Шашлык нет, большой забота есть, - не расположенный кидаться шутками, пробурчал Гасанов.
- Обедать хочется.
- Рано промялся. Обед рано. Куда бегал?
- В город бегал.
- Путевка брал?
- Сказали, жди!
- А ты сам езжай, без путевка. Дорога знаешь. Целина близко. Бери билет, булка хлеба клади в мешок - и айда!
- Самовольно нельзя.
- Езжай! - повторил Гасанов. - Хлеба много дашь, большой спасиба получишь. Ты хлеб, мы кирпичи.
- Дождусь. Ну, а вы чего здесь торчите? Дома отдыхать надо.
- Начальство надо. Инспектор из треста есть. Жалоба есть. Как можно железным ломом забой бить? Гнутся ломы. У меня бригада - парни смотри какой! Богатырь парни! Давай нам сильный лом, стальной! Так и заявим: давай! А еще правда искать будем. Это как так: Артынов делал шаляй-валяй, а Семен Семенович должен отвечать? Кого надо за Наташка судить? Артынова нада в суд таскать! Скважина открытый стоял. На зимнике ни одной лампа нет. Темно.
- Драться будем!
- На кулаках драться?
- На словах!
- Всякий слово есть: тяжелый, легкий, совсем легкий, как пух! Артынова тяжелым словом бить нада! Гвоздить. Его мамаша, наверно, дурной пища ел, когда его на свет рожал. Вышел шайтан.
- Ничего, попробуем его окрестить.
- Э-э, Яшка! Ты совсем, как мой дед Абдрахман! Бывало, коня нет, барашка нет, - плакать нада; дед говорит: "Это ни-сява! Терпеть можна! Пока рука шевелит, нога бегает, глаз солнышко видит, зуб кусает, - нисява, можна жить!"
- Значит, твой дед был великий мудрец! - одобрил Яков. - Но то ведь дед, а ты внук, Осман. В наше время терпеть не годится. Быка за рога брать надо!
- Правду искать?
- Зачем ее искать! Правду самим делать надо! Пришел лом требовать, - требуй! Шайтан правду не переборет…
- Тикать надо, - опять сказал Ивлев.
"Настроеньице, однако, не того… - мрачновато подумал Корней, невольно соглашаясь с Ивлевым. - И все Артынов… Артынов… У всех на языке!"
Приближался уже конец первой смены. Один по одному проходили по дороге на завод сначала забойщики, затем формовщики и сушильщики, наконец, садчики кирпича и выгрузчики. Различал их Корней не только по давно знакомым лицам. У добытчиков глины и у формовщиков на спецовках виднелись следы глины, между тем как спецовки садчиков и выгрузчиков, прокаленные жаром обжиговых камер, были испачканы сажей.
Корней присоединился к формовщикам: захотелось побывать в цехе, посмотреть, каким он теперь стал. Прошедший год - время небольшое, но все-таки время!
Здесь, в этом цехе он, Корней, начал свой трудовой стаж. Работал сначала на подхвате, разнорабочим, "кто куда пошлет", потом каталем, массоделом и, наконец, бригадиром.
Здесь же вспыхнула дикая любовь с Лизаветой.
Он называл эту прежнюю любовь "дикой", потому что началась она сразу, без романтики, осатанелая и угарная. Лизка отдалась вся. Через полгода она забеременела. Он помнил, какая она ходила счастливая, просветленная, пока не ошарашил ее: "Плодить безотцовщину - это, по меньшей мере, бессовестно! Куда ты с ним денешься?"