- Холден… Один короткий, слегка ханжеский педагогический вопрос. Ты не думаешь, что всему должно быть место и время? Не думаешь, что если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему не следует от нее отступаться, а только потом рассказать про дядин корсет? Или же, если дядин корсет - предмет такой соблазнительный, его и надо было в самом начале выбирать темой, а не ферму?
Не хотелось ни фига мне ни думать, ни отвечать ему, ни всяко-разно. У меня болела башка, и мне было паршиво. У меня и живот даже болел, сказать вам правду.
- Да… не знаю. Наверно, надо было. В смысле, выбрать темой дядю, а не ферму, если ему так интересней. Только я в том смысле, что ты ж по большей части вообще не знаешь, что тебе интересней всего, пока не начнешь рассказывать про то, что тебе не интересней всего. В смысле, тут же иногда ничего с собой не сделаешь. Я вот чего думаю - ну и пускай себе рассказывает, если хотя б интересно и что-то его заводит. Мне в жилу, если кого - то всего распирает. Нормально так. Вы просто этого препода не знаете, мистера Винсона. Иногда от него свихнуться можно - от него и от всего, нафиг, класса. В смысле, он же талдычит все время - обобщайте да упрощайте. А с некоторой фигней так просто не получится. В смысле, нельзя ж чего-то упростить и обобщить просто потому, что от тебя этого кто-то хочет. Вы не видали этого мистера Винсона. В смысле, он интель такой и всяко-разно, только все равно видать, что у него мозгов голяк.
- Кофе, джентльмены, наконец-то, - говорит миссис Антолини. Она с таким подносом вошла с кофе и кексами и прочей фигней. - Холден, в мою сторону даже не подглядывай. Я чучело.
- Здрасьте, миссис Антолини, - говорю. Начал было вставать и всяко-разно, только мистер Антолини меня за пиджак поймал и обратно потянул. У этой миссис Антолини в волосах таких железных бигудей было навалом, и никакой ни помады, ничего. Не слишком роскошно она смотрелась. Такая себе старуха и всяко-разно.
- Я это вам оставлю. А вы уж вгрызайтесь, - говорит. Поставила поднос на журнальный столик, а все эти стаканы отодвинула. - Как мама, Холден?
- Хорошо, спасибо. Правда я ее давно не видел, но в последний раз…
- Дорогой, если Холдену что-то понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. А я ложусь. Я вымоталась, - говорит миссис Антолини. Оно и видно. - Сами на диване постелить сможете, мальчики?
- Мы все берем на себя. А ты бегом в постельку, - говорит мистер Антолини. Чмокнул миссис Антолини, она со мной попрощалась и ушла в спальню. Они на людях всегда сильно много целуются.
Я отпил кофе и откусил где-то полкекса, твердого, как камень. А мистер Антолини себе только еще вискача налил. Он с содовой сильно крепкие мешает, это видно. Так и спиться недолго, если за собой не следить.
- Пару недель назад я ужинал с твоим отцом, - говорит вдруг ни с того ни с сего. - Ты в курсе?
- Не, не в курсе.
- Ты, разумеется, осознаешь, что он страшно тобой обеспокоен.
- Это я знаю. Что обеспокоен.
- Очевидно, перед звонком мне он получил длинное и довольно душераздирающее письмо от директора твоей последней школы, и там сообщалось, что ты абсолютно не стараешься. Прогуливаешь уроки. Приходишь на занятия неподготовленным. В общем, как ни посмотри…
- Никаких уроков я не прогуливал. Там не разрешают. На пару не ходил время от времени, вроде этих навыков речи, я говорил, но много не сачковал.
Мне совсем не в жиляк все это было объяснять. От кофе животу чутка получшело, но башка болела все равно жуть как.
Мистер Антолини закурил еще одну. Курит он, как зверь. Потом говорит:
- Честно говоря, я даже не знаю, Холден, что и сказать тебе.
- Я знаю. Со мной вообще трудно разговаривать. Я это понимаю.
- У меня такое чувство, что ты во всю прыть несешься к некоему кошмарному, страшному падению. Но я честно не знаю, какому… Ты меня слушаешь?
- Да.
Видно было - он пытается сосредоточиться и всяко-разно.
- Может статься, в тридцать лет ты будешь сидеть в баре и ненавидеть там всех, кто в колледже, судя по их виду, играл в футбол. С другой стороны, ты можешь нахвататься ровно столько знаний, чтобы ненавидеть тех, кто говорит: "Поклади газету на место". Или окажешься в какой-нибудь конторе, где станешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Этого я просто не знаю. Но ты хоть понимаешь, к чему я веду?
- Да. Еще бы, - говорю. Это я просекал. - Только вы неправы насчет этой ненависти. В смысле - футболистов ненавидеть и все дела. По-честному неправы. Я мало кого ненавижу. Я могу чего - я могу их поненавидеть сколько-то, как этого типуса Стрэдлейтера в Пеней, и еще одного тамошнего знакомого моего, Роберта Экли. Я время от времени их и ненавидел, куда деваться, только долго это не тянется, я вот в каком смысле. Через некоторое время, если я их не вижу, если они в комнату не заходят, или я их в столовке пару раз не встречаю, мне их как бы не хватать начинает. В смысле, мне их как бы не хватает.
Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.
- Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. - Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: - Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, - это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?
- Да, сэр.
- Точно?
- Да.
Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.
- Не хочу тебя пугать, - говорит потом, - но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. - Он уматно так на меня посмотрел. - Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?
- Ну да. Еще бы, - говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.
Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.
- Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот что он… ты со мной?
- Ну да, еще б.
- Вот что он сказал: "Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая - тем, что ради той же цели желает смиренно жить".
Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.
А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.
- Сдается мне, настанет такой день, - говорит, - когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.
Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко - разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.
- И не хотелось тебе говорить, а надо, - говорит, - но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый - нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…
- Мистеров Винсонов, - говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.
- Ладно, мистеров-винсонов. Преодолев всех этих мистеров-винсонов, ты начнешь приближаться - то есть, конечно, если захочешь, если будешь искать и ждать их, - к тем сведениям, которые станут очень и очень дороги твоей душе. Среди прочего, ты обнаружишь, что не тебя первого сбивает с толку, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Ты взволнованно и возбужденно поймешь, что в этом ты никоим образом не одинок. Многие множества людей уже бывали в таком же нравственном и духовном смятении, как ты сейчас. К счастью, некоторые оставили свидетельства этих своих смятений. Ты станешь учиться у них - если захочешь. И настанет такой день, когда кто-то станет учиться у тебя - и если тебе будет что предложить. Это прекрасно и взаимно устроено. И дело не в образовании. Дело в истории. В поэзии. - Он умолк и неслабо отхлебнул. Потом снова начал. Ух как же его распирало. Хорошо, что я его ни перебивал, ничего. - Я не пытаюсь тебе сказать, - говорит, - что подарить миру нечто ценное способны лишь образованные и ученые люди. Это не так. Говорю я вот что: образованные и ученые люди, если они люди блистательные и творческие, а это, к сожалению, редкость, - скорее способны оставить эти более ценные свидетельства, нежели люди просто блистательные и творческие. Они выражаются яснее, им обычно свойственна страсть доводить всякую мысль до конца. И, самое важное, в девяти случаях из десяти в них больше смирения, нежели у мыслителя неученого. Ты вообще следишь за нитью?
- Да, сэр.
Он опять сколько-то ничего не говорил. Фиг знает, приходилось вам так или нет, но это ж вроде как трудно - сидеть и ждать, когда кто-нибудь что-нибудь скажет, пока они думают и всяко - разно. Я сильно старался не зевнуть. Не то чтобы мне скучно было или как-то, фиг там, но мне вдруг жутко захотелось спать.
- Академическое образование даст тебе и кое-что еще. Если ты его не сразу бросишь по пути, оно тебе начнет подсказывать, каков размер твоего разума. Что ему будет впору, а что - может, и нет. Через некоторое время ты осознаешь, какие мысли подходят твоему разуму. С одной стороны, это может сэкономить тебе невероятно много времени, иначе потраченного на примерку идей, которые тебе не идут, не к лицу. Ты начнешь постигать свои подлинные размеры и одевать свой разум соответственно.
И тут ни с того ни с сего я зевнул. Вот гадство, грубиян, но что ж я тут мог поделать!
А мистер Антолини только рассмеялся.
- Пошли, - говорит и сам встал. - Застелим тебе диван.
Я пошел за ним - к этому шкафу, где он попробовал вытащить с верхней полки простыни и одеяла, и прочую фигню, только со стаканом в руке ему не удавалось. Поэтому он все выпил, поставил стакан на пол и только после все снял. Я помог перетащить все это к дивану. Мы его вместе застилали. У мистера Антолини это не очень путёво получалось. Ни заткнул ничего никуда, ни как-то. Мне-то наплевать. Я б и стоя заснул, так я утомился.
- Как все твои женщины?
- Ничего. - Паршиво я беседу поддерживал, только не в струю мне было.
- Как Сэлли? - Эту Сэлли Хейз он знал. Я их как-то познакомил.
- Нормально. Сегодня я с ней на свиданку ходил. - Ух, а казалось, что лет двадцать назад! - У нас с ней уже не очень много общего.
- Чертовски привлекательная девушка. А как та другая? Ты мне про нее рассказывал, из Мэна?
- А - Джейн Гэллахер. Нормально. Завтра я ей, наверно, звякну.
Тут мы уже диван и застелили.
- Все в твоем распоряжении, - говорит мистер Антолини. - Только не знаю, что ты будешь с этими своими ножищами делать.
- Да нормально. Я привык к коротким кроватям, - говорю. - Большое спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини сегодня просто мне жизнь спасли.
- Где ванная, ты знаешь. Если что вдруг понадобится - ори. Я еще в кухне посижу - свет тебе не будет мешать?
- He-а, еще чего. Спасиб большое.
- Ладно. Спокойной ночи, красавчик.
- Спок-ночи, сэр. Большое спасибо.
Он ушел в кухню, а я сходил в ванную, разделся и всяко-разно. Зубы почистить я не мог - щетки не было. И с пижамой голяк, а мистер Антолини одолжить мне забыл. Поэтому я просто вернулся в гостиную и выключил такую лампочку возле дивана, а потом в одних трусах улегся. Слишком короткий - диван, в смысле, - но я точняк мог бы и стоя заснуть, даже глазом бы не моргнул. Пару секунд я полежал еще просто так - думал про все, что мне мистер Антолини наговорил. Как размер своего разума отыскать и всяко-разно. Нормально так головастый он парень, по-честному. Только глаза у меня сами закрывались, и я заснул.
А потом чего-то стало такое. Мне даже не в жилу про это рассказывать.
Я ни с того ни с сего вдруг проснулся. Фиг знает, ни сколько времени, ничего, только я проснулся. Что-то почувствовал у себя на голове - чью-то руку. Ух как я, нахер, обоссался. А это чего было - это мистера Антолини рука была. И он чего - он сидел на полу возле самого дивана, в темноте и всяко-разно, и как бы гладил меня, или похлопывал, нафиг, по башке. Ух, спорнем, я на тыщу футов прям подскочил.
- Чё за херня? - спрашиваю.
- Ничего! Просто сижу, любуюсь…
- Вы чего вообще делаете? - снова спрашиваю я. Я просто не знал, что еще, нахер, тут сказать - в смысле, неудобняк же, как не знаю что.
- А чуть потише, а? Я просто сижу…
- В общем, мне пора, - говорю: ух как же меня затрясло! Стал натягивать штаны в темнотище. Еле получилось, так я, нафиг, дергался. Да я больше, нафиг, извращенцев знаю, по школам и всяко-разно, чем вообще в жизни бывает, и они всегда извращаются, если я с ними рядом.
- Куда пора? - спрашивает мистер Антолини. Он пытался выглядеть, нафиг, как ни в чем не бывало, и бесстрастно, и всяко-разно, только бесстрастия, нафиг, ни хера у него не выходило. Уж поверьте на слово.
- Я чемоданы оставил на вокзале и всяко-разно. Я их лучше, пожалуй, схожу и заберу. У меня там вся фигня.
- Никуда они до утра не денутся. Ложись обратно давай. Я тоже пойду лягу. Что с тобой такое?
- Ничего не такое, просто у меня там в чемодане деньги и вся фигня. Я сразу вернусь. Возьму мотор и сразу вернусь, - говорю. Ух я в темноте просто кубарем кувыркался. - Фигня в том, что они не мои, гроши эти. Они мамины, и я…
- Не смеши людей, Холден. Сейчас же ложись обратно. Я тоже пойду лягу. Деньги твои будут в целости и сохранности ут…
- Не, я честно, надо идти. По-честному. - Я уже, нафиг, почти весь оделся, только галстук девался куда-то. Забыл я, куда галстук положил. Надел пиджак и всяко-разно без него. Этот мистер Антолини сидел теперь в здоровом кресле чуть поодаль, наблюдал за мной. Темнотища вокруг и все такое, и мне его не слишком путёво видать, только я все равно знал, что он за мной наблюдает. И бухает к тому ж. Верный стакан с вискачом видно в руке.
- Ты очень, очень странный мальчик.
- Я в курсе, - говорю. Я даже этот свой галстук не искал нигде. И пошел без него. - До свиданья, сэр, - говорю. - Большое вам спасибо. Кроме шуток.
Мистер Антолини за мной шел, пока я двигал к выходу, а когда я нажал кнопку лифта, он встал, нафиг, в дверях. Понес только все ту же херню, дескать, я "очень, очень странный мальчик". Хер там странный. Потом он в дверях подождал и всяко-разно, пока, нафиг, этот лифт не приехал. Я никогда, нафиг, в жизни своей столько лифта не ждал. Чесслово.
Я не знал, чего тут еще разговаривать, пока лифта ждал, а мистер Антолини там все стоит, ну я и говорю:
- Я теперь буду путёвые книжки читать. По-честному. - В смысле, надо же хоть чего-то сказать. Неудобняк вообще.
- Забирай свои чемоданы и сразу же дуй обратно. Я дверь запирать не буду.
- Большое спасибо, - говорю. - Пока! - Лифт наконец доехал. Я зашел и двинул на нем вниз. Ух меня трясло, как просто ненормального. И потом прошибло. Если какая-нибудь такая извратуха творится, я всегда потею гадски. Эта херня со мной уже раз двадцать бывала с тех пор, как я мелкий был. Терпеть не могу.