- Вы совершенно уверены, что не забудете написать для меня рассказ? - спросила она. - Не обязательно исключительно для меня. Можно…
Я ответил, что у меня нет совершенно никакой возможности такое забыть. Сказал, что никогда ни для кого рассказов не писал, но, похоже, самое время начать.
Она кивнула.
- Сделайте его до крайности скверным и душераздирающим, - предложила она. - Вы вообще знакомы со скверной?
Я ответил, что не вполне, однако со временем знакомлюсь с ней - в том или ином виде - все лучше и все свои силы приложу к тому, чтобы соответствовать требованиям моей собеседницы. Мы опять пожали руки.
- Какая жалость, что мы с вами не встретились при менее смягчающих обстоятельствах, не так ли?
Я ответил, что да, определенно, ответил я, - жалость.
- До свидания, - сказала Эсме. - Надеюсь, вы вернетесь с войны со всеми талантами в целости.
Я поблагодарил ее и сказал еще пару слов, а потом она вышла из чайной, и я смотрел ей вслед. Уходила она медленно, задумчиво и на ходу щупала кончики волос - высохли или нет.
Далее следует скверная - или душераздирающая - часть рассказа, и декорации меняются. Персонажи меняются тоже. Я еще тут, но впредь по причинам, кои не волен раскрывать, замаскирован столь хитро, что даже проницательнейший читатель меня не узнает.
Половина одиннадцатого вечера, Гауфурт, Бавария, несколько недель спустя после Дня победы в Европе. Штаб-сержант X находился у себя в комнате на втором этаже гражданского дома, куда с девятью другими американскими военнослужащими был определен на постой еще до перемирия. Он сидел на складном деревянном стуле за небольшим и неприбранным письменным столом, на столе открытым лежал заморский роман в бумажной обложке, и X его с большим трудом читал. Не роман был труден - трудно было ему. Обычно те, кто жил на первом этаже, первыми расхватывали книги, каждый месяц присылавшиеся Службой организации досуга войск, но X доставалось то, что он выбрал бы и сам. Однако за войну молодой человек не сумел сохранить все таланты в целости и уже больше часа трижды перечитывал каждый абзац, а теперь так же поступал и с отдельными фразами. Неожиданно он захлопнул книгу, не заложив страницу. Рукой прикрыл на миг глаза от резкого, многоваттного света голой лампочки над столом.
Взял из пачки на столе сигарету и прикурил - пальцы его мягко и беспрестанно терлись друг о друга. X чуть откинулся на спинку стула и затянулся, не ощущая вкуса. Он курил без перерыва уже много недель. Десны его кровоточили, стоило хоть чуточку нажать языком, и он редко прекращал эти свои эксперименты - так он порой забавлялся часами. Какой-то миг он просто посидел, куря и экспериментируя. Затем вдруг ему показалось, что знакомо и, как обычно, без предупреждения рассудок его съехал с места и подрагивает на краю, будто незакрепленный чемодан на багажной полке. X быстро сделал то, что в эти последние недели помогало ему все исправить: плотно прижал ладони к вискам. Сжав голову, немного посидел. Пора подстричься, вымыть волосы. Он мыл их раза три-четыре за те две недели, что провел в госпитале во Франкфорте-на-Майне, но на долгой пыльной дороге обратно в Гауфурт они опять испачкались. Капрал Z, заехавший за ним в госпиталь, джип водил по-прежнему, как на передовой, опустив ветровое стекло на капот, - все равно, перемирие там или нет. В Германии сейчас развернули массу новых войск. И такой ездой капрал Z надеялся показать, что он - то не из этих, не какой-то щегол необстрелянный на европейском ТВД.
Отпустив голову, X уставился на поверхность письменного стола, где скопилось по меньшей мере две дюжины нераспечатанных писем и как минимум пять или шесть неоткрытых посылок, все - ему. Он пошарил в завалах и вытащил книжку, завалившуюся к стене. Геббельс, "Die Zeit ohne Beispiel". Книга принадлежала тридцативосьмилетней незамужней хозяйской дочери, которая до недавнего времени проживала в доме. Служила мелкой чиновницей в нацистской партии - но пост был достаточно высок, чтобы по правилам военного времени она автоматически подпала под арест. Несколько недель назад ее арестовал сам X. Теперь, уже в третий раз после возвращения из госпиталя в тот день, он открывал книгу этой женщины и читал краткую надпись на форзаце. По-немецки, чернилами, безнадежно искренне там было выведено: "Милый боженька, жизнь - это ад". И только - ничего до, ничего после. В болезненной бездвижности комнаты слова эти, одни на странице, казались тяжкими, как непреложное, даже классическое обвинение. X несколько минут смотрел на форзац, стараясь вопреки всему не поддаться. Затем с рвением, какого не проявлял в последние недели, схватил огрызок карандаша и подписал снизу по-английски: "Отцы и учители, мыслю: "Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить"". Начал было подписывать фамилией Достоевского, но увидел - с испугом, пронзившим все тело, - что написанное почти совершенно неразборчиво. Он захлопнул книгу.
Схватил со стола что-то другое - письмо из Олбэни, от старшего брата. Пролежало здесь с тех пор, когда X еще не попал в госпиталь. Он распечатал конверт, вяло решившись прочесть до конца, но осилил только верх первой страницы. Остановился после слов: "Теперь эта ч****ва война позади, и у тебя, наверно, куча времени - прислал бы детишкам пару штыков или свастик…" Разорвав письмо, посмотрел на клочки в мусорной корзине. Он не заметил вложенный фотоснимок. Различил чьи-то ноги где-то на газоне.
Он положил руки на стол и уперся в них головой. Все болело, от макушки до пят, и все зоны боли, похоже, сливались в одну. Он был как новогодняя елка, на которой все гирлянды неминуемо гаснут разом, если перегорает одна лампочка.
Дверь с грохотом распахнулась - даже не постучали. X поднял голову, повернул ее и увидел в проеме капрала Z. Тот был напарником X по джипу и постоянным его спутником со Дня Д - пять военных кампаний подряд. Жил он на первом этаже и обычно заходил навестить X, если требовалось вывалить слухи или обиды. Огромный фотогеничный парняга двадцати четырех лет от роду. Во время войны один национальный журнал опубликовал его снимок в Гюртгенском лесу: он позировал - и не просто из любезности - с индейкой на День благодарения в каждой руке.
- Письма пишешь? - спросил он. - Господи боже, ну у тебя тут и жуть. - Он всегда предпочитал входить в комнаты, когда горел верхний свет.
X развернулся на стуле и пригласил войти - только осторожно, чтобы не наступить на пса.
- На чего?
- На Олвина. Он прямо у тебя под ногой, Клей. Включил бы, на хрен, этот свет, а?
Клей ощупью нашел выключатель, щелкнул, затем шагнул через всю крохотную комнатенку, подобающую прислуге, и сел на койку лицом к хозяину С кирпично-рыжих волос его, только что причесанных, еще капало: воды для пристойного ухода за собой ему требовалось изрядно. Из правого нагрудного кармана тусклооливковой форменной рубашки знакомо торчала расческа с перьевым зажимом. Над левым карманом он носил знак пехотинца за участие в боевых действиях (хотя, говоря строго, ему не полагалось), нашивку за службу в Европе с пятью бронзовыми звездами (вместо одной серебряной, которая приравнивалась к пяти бронзовым) и нашивку за службу до Пёрл-Харбора. Он тяжко вздохнул и произнес:
- Боже всемогущий. - Фраза ничего не означала; это же армия. Из кармашка Клей достал пачку сигарет, выколотил одну, убрал пачку и снова застегнул клапан. Куря, он бессмысленно озирал комнату. Наконец взгляд его остановился на радиоприемнике. - Эй, - сказал он. - Там по радио через пару минут зашибенская передача будет. Боб Хоуп и все остальные.
X, распечатав свежую пачку сигарет, ответил, что радио недавно выключил.
Нимало не огорчившись, Клей стал смотреть, как X пытается прикурить.
- Иисусе, - произнес он, увлеченный зритель, - видел бы ты свои руки, черт возьми. Ну тебя и колотит. Ты в курсе?
X поджег сигарету, кивнул и сказал, что у Клея хороший глаз на детали.
- Ну еще б. Я чуть в обморок не грохнулся, когда тебя в госпитале увидал. Ты же был вылитый трупак. Не в курсе, сколько сбросил? Сколько фунтов? Нет?
- Не знаю. Что тебе писали, пока меня не было? От Лоретты было что-нибудь?
Лореттой звали девушку Клея. Они намеревались пожениться, как только выпадет случай. Она писала ему сравнительно регулярно из тех эмпирей, где был рай для тройных восклицательных знаков и небрежных наблюдений. Всю войну Клей читал X письма Лоретты вслух, сколь интимны бы те ни были - вообще-то, чем интимнее, тем лучше. У него вошло в привычку после каждой такой декламации просить X набросать черновик ответного письма или же написать его целиком - или вставить несколько внушительных слов по-французски или по-немецки.
- Ага, вчера получил. В комнате у меня внизу. Потом покажу, - вяло ответил Клэй. Он выпрямился на краю койки, придержал дыхание и рыгнул продолжительно и раскатисто. Не вполне удовольствовавшись достижением, снова расслабился. - У нее братец к чертям с флота списывается из-за бедра, - сказал он. - Бедро у него, паразита. - Он снова выпрямился и попытался рыгнуть снова, но результат вышел еще бледнее. В лице Клея зажглась настороженность. - Эй. Скажу, а то забуду. Нам завтра вставать в пять и киселять в Гамбург, что ли. Забирать куртки Эйзенхауэра для всей части.
X, неприязненно глядя на него, сообщил, что куртки Эйзенхауэра ему не требуется.
Клей вроде как удивился, чуть ли не обиделся:
- Ой, да они хорошие! Отлично смотрятся. Чего ты?
- Ничего. За каким чертом нам подниматься в пять? Война закончилась, елки-палки.
- Не знаю - надо вернуться до обеда. Там новые бланки ввели, их до обеда заполнить надо… Я у Буллинга спрашивал, нельзя ли их заполнить сегодня вечером, - у него ж эти чертовы бланки лежат уже на столе. А ему, сукину сыну, конверты пока распечатывать неохота.
Они посидели некоторое время, ненавидя Буллинга.
Вдруг Клей взглянул на X с новым - обострившимся - интересом.
- Эй, - сказал он. - А ты знаешь, что у тебя пол-лица скачет по всей комнате?
X ответил, что ему это известно, и прикрыл тик ладонью.
Клей некоторое время пристально смотрел на него, затем сказал - довольно живо, словно сообщал исключительно хорошую весть:
- Я написал Лоретте, что у тебя нервный срыв.
- О?
- Ну. Ее такие штуки до чертиков интересуют. На психологии специализируется. - Клей растянулся на койке - не сняв ботинки. - Знаешь, чего сказала? Говорит, нервных срывов ни у кого не бывает только от войны какой-нибудь. Ты, говорит, наверно, всю свою жизнь был чертовски нестабильный.
X прикрыл глаза козырьком ладоней - свет над койкой вроде бы слепил его, - и сказал, что Лореттина способность к постижению всегда радует душу.
Клей глянул на него.
- Слушай, паразит, - сказал он. - Да она психологии знает побольше тебя.
- Как ты считаешь, ты не мог бы себя преодолеть и убрать свои вонючие ноги с моей койки? - спросил X.
Клей оставил ноги на месте на те несколько секунд, что требовались для формулировки "будет-он-мне-указывать-куда-складывать-ноги", затем сбросил их на пол и сел.
- Я все равно вниз пошел. У Уокера в комнате есть радио. - Но с койки не встал. - Эй. Я просто рассказывал этому новенькому щеглу внизу, Бёрнстину. Помнишь тот раз, когда мы с тобой в Валонь ехали, и нас обстреливали, почитай, два часа, и эта чертова кошка, которую я подстрелил, когда она на капот нам прыгнула, когда мы в этой воронке залегли? Помнишь?
- Да… только не начинай опять про эту кошку, Клей, пошел ты к черту. Я не хочу об этом слышать.
- Не, я просто к тому, что я написал про это Лоретте. И на своих занятиях по психологии Лоретта со всей группой обсуждали. Всем классом. С преподом и всей компашкой.
- Прекрасно. Я не хочу про это слышать, Клей.
- Не, а знаешь, почему, Лоретта говорит, я по кошке-то палить начал? Она говорит, у меня было временное помрачение рассудка. Во дает, а? От артобстрела и все дела.
X запустил пальцы себе в грязные волосы, затем еще раз прикрыл глаза от света.
- Не было у тебя никакого помрачения. Ты просто выполнял свой долг. Ты убил эту кошку по-мужски, как поступил бы в таких обстоятельствах любой.
Клэй глянул на него с подозрением:
- Ты чего это несешь такое?
- Кошка была шпион. Ты обязан был открыть по ней стрельбу. То был очень умный немецкий карлик, переодетый в дешевую шубу. Так что в этом не было совершенно ничего зверского, жестокого, грязного и даже…
- Да черт бы тебя побрал! - сказал Клей, и губы его побелели. - Ты хоть когда-нибудь по серьезу можешь?
X вдруг затошнило, он развернулся на стуле, схватил мусорную корзину - и успел.
Когда он выпрямился и вновь обратил лицо к гостю, тот уже стоял, растерянный, на полпути от койки к двери. X начал было извиняться, но передумал и потянулся к сигаретам.
- Пошли вниз, Хоупа послушаем, эй? - предложил Клей, держась поодаль, но стараясь говорить дружелюбно. - Тебе невредно будет. Я серьезно.
- Ты иди, Клей… А я марки в альбоме посмотрю.
- Да ну? У тебя альбом с марками есть? Я не знал, что ты…
- Шучу.
Клей сделал два медленных шага к двери.
- Я потом, наверно, в Эштадт смотаюсь, - сказал он. - Там у них танцы. Часов до двух. Хочешь, поехали?
- Нет, спасибо… Я, может, в комнате порепетирую.
- Ладно. Спок-ночи. Елки-палки, ты только полегче давай, а? - Дверь захлопнулась, но тут же открылась вновь. - Эй. Ничего, если я тебе под дверь письмо Лоретте суну? У меня там по - немецки есть, не подправишь?
- Да. А теперь отвали к черту.
- Еще бы, - сказал Клэй. - Знаешь, чего мне маманя написала? Говорит, она рада, что мы с тобой всю войну вместе и все такое. В одном джипе и прочее. Говорит, у меня письма чертовски культурные стали после того, как мы с тобой сошлись.
X поднял голову, посмотрел на него и с большой натугой произнес:
- Спасибо. Передай ей от меня спасибо.
- Передам. Спок-чи! - Дверь захлопнулась, теперь уже окончательно.
X долго сидел, глядя на дверь, затем развернул стул к письменному столу и подобрал с пола пишущую машинку. Расчистил для нее место, сдвинул в сторону рассыпавшуюся кипу неоткрытых писем и бандеролей. Подумал, что если напишет сейчас письмо старому другу в Нью-Йорк, быстро, хоть и ненамного полегчает. Но вставить лист не удалось, так тряслись пальцы. Он на минуту свесил руки по бокам, попробовал еще раз, но в итоге лишь скомкал бумагу в кулаке.
Он понимал, что нужно вынести из комнаты корзину, однако выносить ничего не стал, а положил руки на машинку и снова оперся на них головой, закрыв глаза.
Несколько тряских минут спустя, когда глаза открылись, он понял, что щурится на нераспечатанный пакетик из зеленой бумаги. Вероятно, соскользнул с кучи, когда X пристраивал на стол машинку. Он увидел, что пакетик несколько раз переадресовали. Только на одном боку виднелось как минимум три его старых номера полевой почты.
Он распечатал пакет без всякого интереса, даже не глянув на обратный адрес. Распечатал, поднеся к бечевке зажженную спичку. Интереснее было смотреть, как до конца сгорает бечевка, чем разворачивать пакетик, но X его все-таки открыл.
В коробочке поверх чего-то в мягкой бумаге лежала записка чернилами. X вытащил ее и прочел.
Девон, *** ***-роуд, 17 7 июня 1944 г.
Уважаемый сержант X,
надеюсь, Вы простите мне, что нашу корреспонденцию я начинаю только спустя 38 дней, но я была крайне занята, поскольку моя тетя претерпела стрептококк горла и едва не погибла, и я оправданно была отягощена одной ответственностью за другой. Тем не менее, я часто думала о Вас и о том крайне приятном дне, что мы провели в обществе друг друга 30 апреля 1944 года между 3.45 и 4.15 часами дня на тот случай, если это выскочило у Вас из памяти.
Мы все неимоверно взбудоражены и благоговеем по поводу Дня Д и надеемся лишь на то, что он повлечет за собою скорейшее окончание войны и того способа существования, который по меньшей мере смешон. Мы с Чарлзом оба вполне за Вас переживаем; надеемся, Вас не было среди тех, кто первыми пошел в атаку на полуостров Котентан. Или были? Прошу ответить как можно поспешнее. Мой теплейший привет Вашей жене.
Искренне Ваша, Эсме
P.S. Беру на себя смелость к сему приложить свои наручные часы, которые Вы можете оставить в свою собственность на протяжении всего конфликта. При нашем кратком общении я не успела заметить, носите ли Вы часы, но эти крайне водоустойчивы и также ударопрочны, а равно обладают множеством иных достоинств, среди которых можно определять, с какой скоростью человек ходит, если он того пожелает. Я вполне убеждена, что Вы сможете использовать их с большей выгодой в эти трудные дни, нежели это удастся мне, и примете их как талисман удачи.
Чарлз, которого я обучаю читать и писать и кого я нахожу крайне разумным новобранцем, желает кое-что дописать. Ответьте, пожалуйста, когда выпадет минутка и склонность.
ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ ЧАЛ3