Эд Бэнки в Пеней баскетболистов тренировал. Этот Стрэдлейтер у него в любимчиках, потому что в команде центровой, и Эд Бэнки, если надо, всегда ему давал машину. Учащимся вообще-то не разрешается брать у преподов машины, но все эти гады спортивные вместе кучкуются. Во всех школах, куда я ходил, спортивные гады - одна шайка-лейка.
А Стрэдлейтер мне все так же в плечо метил. У него в кулаке зубная щетка была, и он ее сунул в рот.
- И чего делали? - спрашиваю. - Оприходовал ты ее в машине Эда Бэнки? - А голос у меня дрожит - аж жуть.
- Ай-я-яй, как некрасиво. Ну-ка давай я тебе рот с мылом вымою.
- Да или нет?
- Это секрет фирмы, старичок.
Чего дальше было, я не сильно помню. Я только с кровати встал, с понтом, в тубзо или как-то, а потом попробовал Стрэдлейтеру заехать со всей дури - прямо в эту его щетку, чтоб она ему, нафиг, всю глотку раскроила. Только промазал. Недобил. Попал ему в висок там или куда-то. Может, и больно, а все равно не как мне хотелось. Может, и больнее было бы, но я вмазал ему правой, а она у меня нормально не сжимается. Из-за травмы этой, я вам говорил.
В общем, дальше я помню, что валяюсь, нафиг, на полу, а он сидит на мне, и рожа вся красная. То есть, не сидит даже, а колени мне на грудь поставил, а весит он тонну, не меньше. И руки мне прижимает, чтоб я, значит, еще раз ему не вмазал. Убил бы.
- Чего за херня, а? - талдычит он, а рожа его дурацкая все больше багровеет.
- Убери свои паршивые колени с моей груди, - говорю. Сам чуть не реву. По-честному. - Давай, двигай, урод захезанный.
А он ни в какую. Руки не отпускал мне, хоть я его обзывал падлой и всяко-разно часов, наверно, десять. Даже и не помню, что еще я ему говорил. Говорил, что он думает, будто может оприходовать кого захочет. Говорил, что ему наплевать, держит девка всех дамок в задней линии или нет, а наплевать ему потому, что он, нафиг, тупой дебил. Он терпеть не может, если его дебилом называют. Всем дебилам это не в струю.
- Пасть свою закрой, Холден, - говорит он, а у самого рожа дурацкая, багровая. - Заткни пасть и все, ага?
- Ты даже не знаешь как ее зовут, Джейн или Джин, нафиг, дебил ты!
- А ну заткнись, Холден, язви тебя в душу, - я тебя предупреди, - говорит он; так я его завел. - Если пасть не заткнешь, я тебе точняк пропишу.
- Убери свои вонючие дебильные колени с моей груди.
- Я отпущу, а ты хлебало свое больше не раскроешь?
Я ему и отвечать не стал.
Он давай еще раз:
- Холден. Я тебя отпущу, а ты орать больше не будешь, лады?
- Да.
Он с меня встал, и я тоже поднялся. Грудь у меня от его гнусных коленей болела, как не знаю что.
- Ты гнусная дурацкая падла даже, а не дебил, - говорю.
Тут уж он без балды с катушек слетел. Дурацким пальцем своим у меня под носом аж затряс.
- Холден, язви тебя в бога, я тебя предупреждаю. Последний раз. Еще разинешь хайло, я тебя…
- А чего и не разинуть? - отвечаю, ору практически. - У вас, у дебилов всегда одно и то же. Вы никогда не хотите ни о чем поговорить. Так дебилов и определяют. Они никогда ни о чем разум…
Тут он мне по-честному и прописал, и дальше я помню только, что, нафиг, снова на полу валяюсь. Не помню, вырубил он меня или нет, но скорее всего нет. Вырубить - это не баран чихнул, только в кино легко, нафиг. Но из носа у меня кровища по всей комнате хлестала. Когда я посмотрел наверх, Стрэдлейтер чуть не на голове у меня стоял. И под мышкой - этот его, нафиг, несессер.
- Ты чего, нахер, не затыкаешься, когда говорят? - спрашивает. Похоже, его будь здоров потряхивало. Наверно, обделался, что у меня в черепе трещина или как-то, когда я на пол грохнулся. Зря это я все-таки. - Сам напросился, язви тебя, - говорит. Ух как его трясло.
Я даже и вставать не стал. Полежал себе на полу, пообзывал его дебильной падлой. Я так разозлился, что чуть не ревел.
- Слышь. Сходи рожу себе умой, - говорит Стрэдлейтер. - Ты меня слышишь?
Я ему сказал, чтоб сам шел умывать свою дебильную рожу - детский сад, конечно, только я так рассвирепел, что не знаю. И еще сказал ему, чтобы по пути в тубзо зашел и оприходовал миссис Шмидт. Это жена коменданта. Ей лет шестьдесят пять.
Я так и сидел на полу, пока не услышал, как этот Стрэдлейтер закрыл дверь и пошел по коридору к тубзу. Потом только встал.
Охотничий кепарь мой, нафиг, куда-то задевался. Наконец я его нашел. Под кроватью. Надел и этот козырек на затылок сдвинул, как мне больше в жилу, а затем пошел и посмотрел на свою дурацкую рожу в зеркало. Такого месива нигде больше не увидишь. Вся пасть в крови, и подбородок, и даже пижама с халатом. Я с одной стороны перетрухал, а с другой - увлекательно. Столько кровищи - уматно же смотрится. Я в жизни дрался всего пару раз, и меня оба раза колотили. Я вообще-то не сильно крутой. Я пацифист, сказать вам правду.
Катавасия у нас была такая, что Экли наверняка услыхал и проснулся. Поэтому я через душевые шторки пошел к нему - поглядеть, что он, нафиг, делает. Я к нему в комнату вообще почти не хожу. Там всегда воняет как-то не в жилу - все потому, что он весь захезанный и с гигиеной у него голяк.
7
Сквозь шторки из нашей комнаты падало капельку света, и я увидел, что на кровати лежит Экли. Сразу, нафиг, видно, что не спит.
- Экли? - говорю. - Не спишь?
- Не-а.
Там было вполне себе темно, и я наступил на чей-то ботинок и чуть башкой об пол не дерябнулся. Экли вроде как аж сел на кровати и на руку оперся. Вся рожа у него была намазана какой - то белой дрянью - от прыщей. В темноте мог и напугать.
- Ты вообще какого хера тут делаешь? - говорю.
- В смысле - какого хера? Я друшлять пытался, пока вы хай не подняли. Вы чего там вообще собачились?
- Где тут свет? - Я никак не мог найти выключатель. Шарил руками по всей стенке.
- На фига тебе свет?.. Вон, под рукой у тебя.
Наконец я его нашел и зажег. Этот Экли прикрылся, чтоб светом глаза не резало.
- Бож-же! - говорит. - Чего это за херня с тобой? - Это он про кровь и всяко-разно.
- Это мы со Стрэдлейтером, нафиг, посрались, - говорю. Потом сел на пол. У них в комнате никогда кресел не было. Хрен его знает, что они с ними тут сделали. - Слышь, - говорю, - а ты в канасту не хочешь сыграть?
- Да у тебя еще кровь идет, елки-палки. Ты приложил бы что-нибудь.
- Перестанет. Слышь. Так ты будешь в канасту или не будешь?
- В канасту, елки-палки. Ты вообще в курсах, сколько сейчас времени?
- Еще не поздняк. Всего где-то одиннадцать, полдвенадцатого.
- Всего где-то! - говорит Экли. - Слышь. Мне утром вставать на мессу, елки-палки. А вы там - орать и сраться, нафиг, посреди… А какого хера вообще дрались?
- Долго рассказывать. Не хочу тебя грузить, Экли. Думаю о твоем благополучии, - говорю. Я ему никогда про свою жизнь не рассказывал. Во-первых, он еще тупее Стрэдлейтера. Рядом с Экли Стрэдлейтер - нафиг, гений. - Эй, - говорю, - а ничего, если на койке Эли сегодня посплю? Он же до завтра не вернется? - Я, нафиг, отлично знал, что не вернется. Эли ездил домой почти на каждые, нафиг, выходные.
- Не знаю я, когда он, нахер, вернется, - говорит Экли.
Ух как меня такое достает.
- Это в каком смысле, нахер, ты не знаешь, когда он вернется? Он же всегда только в воскресенье вечером приезжает, нет?
- Да, но, елки-палки, я ж не могу разрешать кому попало спать на его койке, если им приспичит.
Я чуть не сдох. Не вставая с пола, дотянулся и потрепал его, нафиг, по плечу.
- Ты просто принц, сынок, - говорю. - Знаешь, что ты принц?
- Нет, я в смысле… Я ж не могу никому сказать: валяй, спи…
- Настоящий принц. Ты, сынок, - джентльмен и истинный ученый. - И это вообще-то правда. - А у тебя случайно покурки не найдется? Скажи "нет" - или я на месте сдохну.
- Вообще-то нет. Слышь, так вы за каким хером подрались-то?
Я ему не ответил. Только встал, подошел к окну и выглянул. Мне вдруг так одиноко стало. Уж лучше б я, наверно, и точно сдох.
- Так вы все-таки из-за какого хера дрались? - спрашивает Экли уже, наверно, в полусотый раз. Зануда, ни дать ни взять.
- Из-за тебя, - говорю.
- Из-за меня, елки-палки?
- Ну. Я защищал твою, нафиг, честь. Стрэдлейтер сказал, что ты - говнецо человечек. А я такого спустить ему не мог.
Тут он разгоношился:
- Правда? Шутишь? Правда, он так сказал?
Я ответил, что шучу, а затем пошел и лег на кровать Эли. Ух как мне было паскудно. Так, нафиг, одиноко.
- У вас тут воняет, - говорю. - Твои носки добивают аж досюда. Ты их что, в стирку не сдаешь?
- Если не нравится, ты знаешь, что делать, - говорит Экли. Остряк, тоже мне. - Как насчет свет, нафиг, выключить?
Только сразу выключать я не стал. Полежал на койке Эли, подумал про Джейн и всяко-разно. Меня просто сносило с тормозов все это долбанутое безумие, когда я думал, как они со Стрэдлейтером сидят где-то в машине этого толстожопого Эда Бэнки. Стоит подумать про такое - и в окно прыгнуть хочется. Фигня в том, что вы Стрэдлейтера не знаете. А я его знал. Почти все парни в Пеней только трепались про то, как они все время девчонок сношают, - вот Экли, например, - а этот Стрэдлейтер и впрямь их сношал. Я лично знал по крайней мере двух, кого он оприходовал. По-честному.
- Экли, а расскажи мне о своей увлекательной жизни, сынок, - говорю.
- Как насчет свет, нафиг, погасить? Мне утром на мессу вставать.
Я встал и выключил, пусть радуется. Потом снова лег на койку Эли.
- Ты чего - спать будешь на койке Эли? - спрашивает Экли. Само радушие, ух.
- Можно. А можно и нет. Ты не кипишись.
- Я не кипишусъ. Только мне жуть как не хочется, если Эли вдруг придет, а тут кто-то…
- Расслабься. Не буду я тут спать. Я не стану злоупотреблять твоим, нафиг, гостеприимством.
Через пару минут он уже храпел, как подорванный. А я все равно просто лежал в темноте и старался не думать про этих Джейн со Стрэдлейтером в этой их, нафиг, машине Эда Бэнки. Только куда деваться? Фигня в том, что я знал, какой у этого Стрэдлейтера метод. Оттого все еще хуже. Мы с ним однажды устроили спаренную свиданку в машине Эда Бэнки, и Стрэдлейтер сидел сзади со своей девкой, а я со своей - впереди. Ну и подходцы у этого парня. Он вот чего делал: он девке своей давай гонять пургу - тихо так, искренне, вроде бы он не только очень симпотный парень, но и путёвый, искренний. Я чуть не сблевнул. Девка его канючит: "Нет - прошу тебя. Пожалуйста, не надо. Прошу тебя". А этот Стрэдлейтер пуржит себе дальше, искренне, как Авраам Линкольн, - и в конце концов сзади повисает такое неслабое молчание. Сплошной неудобняк, по-честному. Не думаю, что он ту девку тогда оприходовал, но очень к тому, нафиг, близко. Очень близко, нафиг.
Лежу я себе и пытаюсь не думать, и слышу, как у нас в комнате этот Стрэдлейтер из тубза вернулся. Сложил свои захезанные приблуды и всяко-разно, окно открыл. Очень он у нас свежий воздух любит. Потом, чуть погодя, выключил свет. Даже не стал смотреть, куда я делся.
А на улице еще тоскливей. Даже машин больше не слышно. Мне так одиноко и паскудно сделалось, что даже захотелось разбудить Экли.
- Эй, Экли! - как бы шепчу я, чтоб Стрэдлейтер через шторки не услышал.
А Экли меня не слышит.
- Эй, Экли!
Все равно не слышит. Дрыхнет, как бревно.
- Эй, Экли!
Ну вот тут услыхал.
- Да что с тобой за херня такая? - говорит. - Сплю я, елки - палки.
- Слышь. А как в монастырь поступают? - спрашиваю. Я как бы раздумывать начал, не поступить ли. - Надо католиком быть и всяко-разно?
- Само собой, надо быть католиком. Гад, ты меня разбудил, только чтоб со своими тупыми воп…
- Ай, да спи себе дальше. Никуда я не пойду. Мне все равно везет так, что поступлю куда-нибудь, а там монахи неправильные. Дурацкие гады какие-нибудь. Или просто гады.
Только я так сказал, этот Экли на кровати своей аж подскочил, нафиг.
- Слышь, - говорит. - Мне наплевать, что ты обо мне говоришь или еще чего, но если будешь острить про мою, нафиг, веру…
- Расслабься, - говорю. - Никто про твою, нафиг, веру не острит.
Я встал с койки Эли и пошел к двери. Не хотелось мне больше такого дурогонства. По пути остановился, взял Экли за руку и крепко так, фуфлово пожал. А он эту руку отдернул.
- Чего за дела? - спрашивает.
- Да никаких дел. Просто хотел сказать тебе спасибо за то, что ты такой, нафиг, сказочный принц, вот и все. - Я это сказал очень искренне. - Ты просто лучше некуда, сынок, - говорю. - Ты в курсе?
- Умник. Тебе по мозгам-то когда-нибудь…
Я даже не стал его дослушивать. Закрыл, нафиг, дверь и вышел в коридор.
Все либо дрыхли без ног, либо шлялись, либо домой на выходные поразъехались, и в коридоре было очень, очень тихо и тоскливо. Под дверью, где жили Хоффман с Лии, валялась пустая коробка из-под зубной пасты "Колинос", и весь коридор до лестницы я пинал ее своим тапком с овчиной. Ну чего, думал я, может, сходить поглядеть, чего этот Мэл Броссар делает? Но тут вдруг передумал. Я ни с того ни с сего решил, что по-честному сделать надо вот чего - убраться, нахер, из Пеней, вот прямо сразу, ночью, и все дела. А не ждать до среды или как-то. Мне просто не хочется тут больше зависать. Слишком уж убого и одиноко. Поэтому я вот чего решил - я решил снять номер в нью-йоркской гостинице, какой-нибудь не сильно дорогой и всяко-разно, и до среды не рыпаться. А потом в среду поеду домой - когда отдохну, и мне будет вполне себе шикарно. Я прикинул, что штрики, наверно, письмо этого Тёрмера, где сказано, что меня выперли, не получат, может, до вторника-среды. Мне и домой-то не хотелось возвращаться, пока они это письмо не переварят. Мне вовсе не в жилу там быть, когда они его только получат. Штруня у меня сильно в истерику впадает. Хотя, как только переварит до конца, с ней все не так плохо. А кроме того, мне бы каникулы вроде как не повредили. Нервы ни к черту. По-честному.
В общем, так я и решил. Поэтому вернулся к себе, зажег свет, чтоб вещи собрать и всяко-разно. У меня уже, в общем, кое-что было собрано. Этот Стрэдлейтер даже не проснулся. Я закурил и оделся, а потом сложил все в свои два "гладстона". Ушло минуты две. Я очень быстро пакуюсь.
На меня при сборах только одно тоску немного навело. Пришлось укладывать новые коньки, что мне штруня прислала, считай, пару дней назад. Оттого и тоска. Я так и видел: штруня заходит в "Сполдингз" и давай продавцу мильон бажбанских вопросов задавать - а меня тут опять из школы выперли. Тут мне по-честному убого и стало. Она не те коньки купила - мне хотелось беговые, а она купила хоккейные, - но мне стало все равно убого. Так почти всегда: кто бы мне что-нибудь ни дарил, заканчивается убого.
Я сложил все, а потом гроши свои посчитал. Не помню точно, сколько у меня было, но втарен я был как надо. Бабуля неделю назад мне пачку прислала. У меня бабуля есть, так на гроши она не жмется. У нее уже не все дома - она старая, как я не знаю что, - и гроши на деньрож она мне высылает раза по четыре в год. В общем, хоть я и втарен был, но прикинул, что лишние гроши не помешают. Поди угадай. Я поэтому вот чего - я пошел и разбудил Фредерика Вудраффа, которому свою машинку давал. И спросил, сколько он мне за нее даст. Он парень будь здоров богатенький. Но говорит: не знаю. Дескать, ему ее покупать не очень хочется. Но в конце концов все-таки купил. Стоила она где-то девяносто, а он купил за двадцатку. И дулся еще, что я ему спать не даю.
Когда я уже весь собрался, чемоданы и всяко-разно, я немного постоял у лестницы и в последний раз оглядел весь, нафиг, коридор. Я как бы даже ревел. Не знаю, чего ради. Я надел свой красный охотничий кепарь, сдвинул козырек на затылок, как мне нравилось, а потом во весь, нафиг, голос заорал:
- Сладких снов, дебилы!
Точняк всех гадов разбудил на целом этаже. А потом, нахер, свалил оттуда. Какой-то недоумок разбросал по всей лестнице скорлупу от арахиса, и я, нафиг, чуть шею себе не своротил.
8
Поздняк было вызывать мотор или как-то, поэтому до вокзала я всю дорогу пёр пехом. Там не очень далеко, но дубак стоял, как я не знаю что, а идти по снегу трудно, и "гладстоны" лупили, нахер, мне по ногам. Но воздух был зашибись. Засада только в том, что от мороза у меня нос болел и под самой верхней губой, куда мне этот Стрэдлейтер впорол. Губу мне прямо по зубам раскатал - будь здоров болело. А вот ушам нормально и тепло. У кепаря были уши, и я их опустил - и надристать, как я выгляжу. Все равно вокруг никого. Все друшляют.
Мне нормально так повезло, когда я добрался до вокзала, потому что поезд был всего через десять минут. Пока ждал, загреб в руку снега и вымыл рожу. Кровищи было еще порядочно.
Обычно мне нравится ездить на поезде, ночью особенно, когда свет горит, а окна такие черные, и кто-нибудь ходит по вагону и продает кофе, бутерброды и журналы. Обычно я покупаю бутер с ветчиной и штуки четыре журнала. Если я еду на поезде ночью, можно даже какой-нибудь тупой рассказ в журнале почитать и не сблевнуть. Ну, короче. В рассказах этих обычно целая куча фуфловых парней по имени Дэвид, у которых щека со щекой целуются, и целая толпа фуфловых девиц по имени Линда или Марша, которые всем этим Дэвидам трубки, нафиг, подкуривают. Обычно в поезде ночью я даже могу такой паршивый рассказ почитать. Только сейчас все было не так. Мне просто не хотелось. Я вроде как сидел и ничего не делал. Только снял кепарь и сунул в карман.
Вдруг в Трентоне заходит эта дамочка и садится рядом. Чуть ли не весь вагон пустой - все-таки поздняк и всяко-разно, и она берет и садится рядом, а не на пустое место: просто у нее с собой такой огромный баул, а я сижу впереди. Баул она уместила в проходе, чтоб контролер или еще кто перецепился. И еще на ней такие орхидеи, будто она прямо с бала или как-то. Лет сорок-сорок пять, наверно, но очень ничего себе. От теток я прямо подыхаю. По-честному. Нет, я ни озабоченный, ничего, хоть сам вполне себе ничего. В смысле, они мне просто нравятся. Всегда свои, нафиг, баулы посреди прохода оставляют.
Ладно, в общем, сидим мы, как вдруг она говорит:
- Извините, это у вас наклейка школы Пеней? - Она как раз на мои чемоданы глядела, на полке.
- Да, ее, - отвечаю. Тут она угадала. У меня на одном "гладстоне" наклейка Пеней, точно. Фофанство, но что уж теперь.
- О, вы учитесь в Пеней? - спрашивает. Голос ничего такой. Путёвый, как в телефоне. Надо бы ей с собой, нафиг, телефон таскать.
- Да, в ней, - говорю.
- О, как это славно! Тогда, может, вы и сына моего знаете - Эрнест Морроу? Он тоже учится в Пеней.
- Знаю. Он у нас в классе.
Сынок ее - вне всяких сомнений величайший гад, что учился в Пеней за всю захезанную историю школы. Всегда по коридору ходит после душа и мокрым этим полотенцем своим всем по жопам хлещет. Такой вот парняга.
- О, как мило! - говорит дамочка. Но не фофански говорит - нормально так и всяко-разно. - Надо будет сказать Эрнесту, что мы познакомились, - говорит. - Можно спросить, как вас зовут, дорогой мой?