- Рудольф Шмидт, - отвечаю. Не в жилу мне всю свою биографию излагать. А Рудольф Шмидт - это у нас комендант в общаге.
- А вам нравится Пеней? - спрашивает она.
- Пеней? Да ничего так. Не рай, конечно, чего там, но не хуже прочих. Есть вполне себе добросовестные преподы.
- Эрнест ее просто обожает.
- Я знаю, - говорю. А потом давай обычную туфту помаленьку пулять. - Он очень хорошо приспосабливается. По-честному. Ну то есть, хорошо вливается.
- Вы так считаете? - спрашивает она. Вроде заинтересовалась, как я не знаю что.
- Эрнест? Ну еще бы, - говорю. И тут она перчатки стала снимать. Ух меня от брюликов чуть не затошнило.
- Я ноготь сломала, когда из такси выходила, - говорит. Посмотрела на меня и вроде как улыбнулась. Неслабая у нее такая улыбка. По-честному путёвая. Люди же вообще почти не улыбаются или лыбятся паршиво. - Мы с отцом Эрнеста иногда очень за него переживаем, - говорит. - Иногда у нас такое чувство, что он не очень хорошо умеет общаться.
- Это в каком смысле?
- Ну - он очень чувствительный мальчик. И ему не всегда хорошо удается общаться с другими ребятами. Наверное, все воспринимает гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте.
Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот тип Морроу примерно такой же чувствительный, как стульчак.
Я хорошенько на нее посмотрел. Вроде не бажбанка на вид. Может, и соображает, нафиг, какого гада родила. Но тут не всегда определишь - у чужой штруни, в смысле. Штруни всегда немного того. Но такая фигня: штруня Морроу мне понравилась. Путёвая.
- Сигарету не желаете? - спрашиваю.
Она огляделась.
- Мне кажется, Рудольф, в этом вагоне не курят, - говорит. Рудольф, ага. Я чуть не сдох.
- Да ничего. Можно покурить, пока орать не начнут, - говорю. Она взяла у меня сигу, и я ей дал подкурить.
Нормально она выглядела с сигой. Затягивалась и всяко - разно, но не жадно, как почти все тетки в ее возрасте курят. Сильно обаятельная. Да и симпотная тоже сильно, если хотите знать.
Она как бы так уматно смотрела на меня.
- Я могу ошибаться, конечно, только мне кажется, что у вас кровь носом идет, - вдруг говорит ни с того ни с сего.
Я кивнул и вытащил платок.
- Снежком попали, - говорю. - Почти ледышка, знаете такие. - Может, я б и рассказал ей, что по-честному вышло, да только это долго. Но мне она понравилась. Я даже вроде как пожалел, что назвался ей Рудольфом Шмидтом. - Старина Эрни, - говорю. - Один из самых популярных парней в Пеней. Знаете, да?
- Нет, не знала.
Я кивнул.
- По-честному все как бы долго сперва его раскусывали. Он же забавный такой парень. Странный по-всякому, понимаете? Как вот я с ним познакомился. Я его когда увидел, думаю: вот сноб какой. Так и подумал. А он - нет. У него просто характер такой оригинальный, только через некоторое время привыкаешь.
Эта миссис Морроу ничего не сказала, но ух, вы бы ее видели. Она аж к месту приросла вся. Чью угодно штруню возьмите - им же только дай послушать про то, какой ферт у них сынок.
И тут я уже по-честному погнал туфту.
- Он вам про выборы рассказывал? - спрашиваю. - В классе?
Она головой покачала. Я ее просто как бы в транс ввел, точняк.
- В общем, мы с парнями хотели, чтобы старина Эрни был старостой класса. Ну то есть, единогласно выбрали. В смысле, он только один такой точняк бы справился, - говорю; ух как же я гнал. - А выбрали этого другого пацана, Гарри Фенсера. И почему его выбрали - одна только и простая причина, - потому что Эрни нам не дал себя выдвинуть. Потому что он такой, к черту, весь застенчивый и скромный, и всяко-разно. Отказался… Ух какой стеснительный. Вы бы поговорили с ним, что так нельзя, а? - Я посмотрел на нее. - Он вам об этом что, не рассказывал?
- Нет, не рассказывал.
Я кивнул:
- Вот вам Эрни. Не скажет нипочем. У него один недостаток - слишком робкий и скромный. Вы б повлияли на него, чтоб хоть изредка расслаблялся.
Тут в вагон контролер зашел, билет у этой миссис Морроу проверить, и я трепаться поэтому бросил. Но все равно хорошо, что потрепался. Ведь такие, как Морроу, кто мокрым полотенцем по жопе хлещет - специально, чтоб больно было, - они же крысы не только в детстве. Они на всю жизнь крысы. Но спорим, после этой моей туфты миссис Морроу станет считать его таким робким и скромным мальчиком, который не дал нам выдвинуть его старостой класса. Вполне. Поди угадай. Штруни в такой фигне не сильно петрят.
- А коктейля не желаете? - спрашиваю. Мне бы не помешал. - Можем в бар сходить. Ничего?
- Батюшки, а вам уже наливают? - спрашивает. Но не свысока, а так. Потому что слишком обаятельная.
- Ну, в общем, не совсем, но иногда получается, потому что я длинный, - говорю. - И седых волос полно. - Я вбок повернулся, седину ей показал. Она чуть не офигела вконец. - Давайте, пошли, чего вы? - говорю. С ней было б нефигово сходить.
- Думаю, не стоит. Но все равно, дорогой мой, большое вам спасибо, - говорит. - Да и вагон с баром все равно скорее всего закрылся. Уже довольно поздно, знаете? - Это она точняк. Я и забыл, сколько времени.
Потом она глядит на меня и спрашивает такое, про что я и боялся, что спросит:
- Эрнест написал, что будет дома в среду, и в среду же рождественские каникулы начинаются, - говорит. - Надеюсь, вас не вызвали заранее, потому что дома кто-то болеет. - Ее такое по-честному вроде бы расстроило. Не просто нос в чужие дела сует, сразу видно.
- Нет, дома все хорошо, - говорю. - Это со мной. Мне надо эту операцию делать.
- Ох! Как мне жаль, - говорит. И по виду - точняк, жаль. Я тоже сразу пожалел, что ляпнул, да поздно уже.
- Не очень серьезная. У меня на мозге такая махонькая опухоль.
- Ох, господи! - Она даже рот ладошкой прикрыла и всяко - разно.
- Ай, да все нормально будет! Она почти что снаружи. И очень маленькая. Ее за две минуты уберут.
Тут я стал читать расписание, которое в кармане у меня лежало. Чтоб не врать больше. Я как заведусь, так часами могу, если покатит. Без балды. Часами.
Потом мы почти не разговаривали. Она открыла "Вог", который у нее с собой был, а я смотрел в окно. Вышла она в Ньюарке. Пожелала мне всего самого хорошего с операцией и всяко - разно. И все время Рудольфом называла. Потом пригласила на лето погостить у Эрни в Глостере, Массачусетс. Говорит, дом у них прямо на берегу стоит, есть теннисный корт и всяко-разно, а я только сказал: спасибо, но летом я с бабушкой еду в Южную Америку. Это я загнул так загнул, потому что бабуля моя из дома - то почти не выходит, разве что на "матинэ" какие-нибудь, нафиг. Но и за все гроши на свете я б к этой падле Морроу в гости не поехал, даже если б нужда прибила.
9
Я вышел на Пенсильванском вокзале и первым делом вот чего - я залез в эту телефонную будку. Мне приспичило кому-нибудь звякнуть. Чемоданы я поставил рядом с будкой, чтобы видно было, а вот зашел - и так и не придумал, кому звонить. Брательник мой Д.Б. - в Голливуде. Сестренка Фиби ложится часов в девять - ей позвонить я тоже не могу. Ей-то наплевать, если я ее разбужу, засада в том, что трубку не она снимет. Снимут штрики. Так не пойдет. Потом я решил было позвонить штруне Джейн Гэллахер и спросить, начались ли у Джейн каникулы, но это как-то не в жилу. А кроме того - вполне себе поздняк уже. Затем подумал, не позвонить ли мне той девке, с которой я раньше нормально так ходил, Сэлли Хейз, потому что у нее каникулы уже точняк начались: она мне написала такое длинное фуфловое письмо, приглашала в Сочельник помочь ей украсить елку и всяко-разно, - только я боялся, что трубку снимет ее штруня. Они с моей знакомы, и я так и видел, как она сломя, нафиг, голову несется к телефону, чтобы сообщить моей, что я в Нью-Йорке. Кроме того, мне совсем не в струю было трындеть с этой миссис Хейз по телефону. Она как-то сказала Сэлли, что я необузданный. Необузданный, говорит, и в жизни курс не проложил. Потом я хотел позвонить тому парню из Бутона, когда я туда ходил, Карлу Люсу, только мне он не очень в жилу. В общем, не стал я никому звонить. Вышел из будки минут через двадцать, подобрал чемоданы, пошел к этому тоннелю, где моторы, и взял себе тачку.
Я такой, нафиг, рассеянный, что сказал водиле свой обычный адрес, по привычке и всяко-разно - ну то есть, напрочь забыл, что собирался кости кинуть в гостинице на пару дней и дома не появляться, пока не начнутся каникулы. Даже не подумал, пока мы полпарка не проехали. Потом говорю:
- Послушайте, а вы не могли бы развернуться, когда получится? Я вам не тот адрес дал. Мне бы обратно в центр.
Водила оказался вроде как такой тертый.
- Тут не могу, кореш. Тут одностороннее. Теперь надо до самой Девяноздой ехать.
Мне с ним собачиться не хотелось.
- Ладно, - говорю. И тут вдруг вспомнил кое-что. - Эй, послушайте, - говорю. - Знаете, там в пруду такие утки есть, возле самой Южной Сентрал-Парк? Маленький такой пруд. Вы случайно не знаете, куда они деваются, утки, то есть, когда там все замерзает? Может, знаете случайно, нет? - Я понимал, что случайность такая - одна на мильон.
Он разворачивается и пялится на меня, как на чеканутого.
- Ты чё эт, корешок, удумал? - спрашивает. - Шутки со мной шутить?
- Нет - мне просто интересно, все дела.
Он больше ничего не стал говорить, поэтому я тоже заткнулся. Пока из парка не выехали на 90-й. Тогда только он спрашивает:
- Ладно, корешок. Куда?
- Ну, в общем, фигня в том, что я не хочу в гостиницы на Ист - Сайде, там знакомых можно встретить. Я путешествую инкогнито, - говорю я. Терпеть не могу такого фофанства - "путешествую инкогнито". Но если я с фофаном, то и сам веду себя по-фофански. - А вы случайно не знаете, какая банда сейчас в "Тафте" или "Нью-Йоркере" играет?
- Без понятия, кореш.
- Что ж… Тогда везите меня в "Эдмонт", - говорю. - Не против, если мы по пути остановимся и вы со мною выпьете по коктейлю? Угощаю. Я при грошах.
- Не могу, кореш. Извини. - Путёво с ним так. Неслабый типус.
Мы доехали до "Эдмонта", и я заселился. В моторе я надел свой красный охотничий кепарь - а просто от нефиг делать, - но перед заселением снял. Не в жилу там выглядеть ушибком или как-то. Уржаться можно. Я даже не знал тогда, что в гостинице этой, нафиг, полно извращенцев и дебилов. На каждом шагу ушибки.
Мне дали такой захезанный номер, в окно смотреть не на что, кроме другой стороны гостиницы. Да мне, в общем, наплевать. Все равно слишком тоскливо, даже морочиться неохота, какой у меня там вид из окна. Коридорный, который меня в номер провожал, - такой древний дед, лет шестьдесят пять. Такие лысые бывают, на голове у себя зачесывают все с боков, чтоб лысину прикрыть. Уж лучше я лысым буду, чем так. По-любому шикарная работа для парня лет шестидесяти пяти. Таскать всем чемоданы и ждать чаевых. Наверное, не слишком котелок варит или как-то, но все равно жуть.
Он ушел, а я немного посмотрел в окно, куртку не снимал, никак. Все равно больше делать нечего. А на другой стороне гостиницы удивительные дела творились. Там даже занавески не задернули. Я увидел одного мужика: седой, осанистый такой - в одних трусах, так вы не поверите, чего он делал. Во-первых, чемодан свой на кровать положил. Потом вытащил из него бабские тряпки и все их надел. Настоящие бабские - шелковые чулки, туфли на шпильках, бюстгальтер и такой корсет, у которых завязки болтаются и всяко-разно. А потом натягивает такое очень узкое черное вечернее платье. Ей-богу. А потом начал по комнате расхаживать, мелкими такими шажочками, как баба, курить сигу и в зеркало смотреться. Совсем один, прикиньте. Ну, если только в сортире никого - этого мне было не видать. Потом в окне чуть ли не прямо над ним вижу: мужик и баба водой друг в друга плюются. Может, виски с содовой, конечно, а не вода - я не разглядел, чего там у них в стаканах. В общем, сначала он отхлебывает и в нее брызжется, потом она в него - по очереди, ёксель-моксель. Это надо было видеть. И все время ржут как ненормальные, будто смешнее ничего на свете нет. Без балды, целая гостиница извращенцев. Я, наверно, тут один такой нормальный гад, и это еще слабо сказано. Я, нафиг, чуть этому Стрэдлейтеру телеграмму не послал, чтоб сразу на поезд садился и дул в Нью - Йорк. Он бы в этой гостинице за главного был.
Засада только в том, что на всю эту парашу смотреть - вроде как завораживает, даже если не хочешь. Например, та девка, которой на морду водой плевали, - она вполне себе такая ничего. Я в смысле, что вот у меня в чем засада. В уме у себя я, наверно, такой половой маньяк, каких вы и не видывали. Иногда в голову лезет самое что ни есть хезалово, которое я б не против был, если бы случай выпал. Я даже понимаю, как это может быть уматно, хезалово такое, и если вы оба там как бы накирялись и всяко-разно, взять девку и плевать ей в рожу водой или как-то. Но фигня в том, что мне это не нравится. Параша это, если вдуматься. То есть, если девка вам по-честному не нравится, вообще не надо с ней дурака валять, а если нравится, то и рожа ее должна нравиться, а если рожа нравится, то не надо ж хезать на нее, с понтом, водой плеваться. По-честному фигово, что такое хезалово иногда может быть уматно. Девки тоже не сильно помогают, когда стараешься слишком уж не хезать, когда пытаешься не испортить ничего по-честному хорошего. Я одну такую знал пару лет назад, так она еще хезаней меня была. Ух, вот хезушница! Хотя какое-то время с ней было уматно - ну, как с хезушницами бывает. Про секс я, если по-честному, не очень секу. Там никогда не знаешь, что, нахер, делать. Я себе все время такие правила про секс составляю, а потом тут же их нарушаю. В прошлом году придумал правило, что с девками больше дурака валять не буду, от которых где-то внутри такой геморрой. Но я его нарушил на той же неделе, что и придумал, - в тот же вечер вообще-то. Всю ночь обжимался с жуткой фуфлершей по имени Энн-Луиз Шерман. Нет, в сексе я просто ни шиша не секу. Чесслово.
И вот пока я там стоял, меня мысль одна занимала: не звякнуть ли этой Джейн - в смысле, позвонить ей по межгороду в Б.М., куда она ходит, а штруне ее не звонить, чтобы выяснять, когда она домой приезжает. Ученикам среди ночи звонить не полагается, но я все прикинул. Кто снимет трубку, я ему скажу, что я ее дядя. Скажу, что тетушку ее только что сбила машина и я с Джейн должен поговорить немедленно. И получилось бы. Звонить я не стал только потому, что как-то не в жилу. А если не в жилу, такая фигня не выходит.
Немного погодя я сел в кресло и выкурил пару сиг. Стоял у меня будь здоров. Ничего не попишешь. Тут вдруг до меня дошло. Я вытащил лопатник и стал искать в нем тот адрес что мне дал парень, с которым я прошлым летом на балехе познакомился, из Принстона. Потом нашел в конце концов. Он от лопатника стал весь такого уматного цвета, но все равно прочесть можно. Адрес был одной девки - не совсем шлюха, никак, но не против палки-другой время от времени, как мне этот парень из Принстона сказал. Он однажды привел ее на танцы в Принстоне, а его за это едва не вышибли. Раньше она в варьете стриптизкой работала или как-то. В общем, ладно, я подошел к телефону и ей звякнул. Звали ее Фейт Кэвендиш, и она жила в гостинице "Герб Стэнфорда" на углу 65-й и Бродвея. Помойка, не иначе.
Я какое-то время думал, что ее нет дома или чего-то. Никто не отвечает, и все. Потом наконец кто-то снял трубку.
- Алло? - говорю. Стараюсь басом таким, чтоб возраст не заподозрила, ничего. У меня все равно голос низкий будь здоров.
- Алло, - отвечает этот женский голос. Не очень дружелюбно, к тому же.
- Это мисс Фейт Кэвендиш?
- Это кто? - спрашивает. - Кто мне звонит в такое безумное, черт бы вас побрал, время?
Тут я уже чуточку зассал.
- Ну, я в курсе, что уже довольно поздно, - говорю очень взрослым таким голосом и всяко-разно. - Надеюсь, вы меня простите, но мне весьма не терпелось с вами связаться. - Обходительно, как я не знаю что. По-честному.
- Кто это? - говорит она.
- Ну, вы меня не знаете, но я друг Эдди Бёрдселла. Он говорил, что если я окажусь в городе, нам следует встретиться, выпить коктейль-другой.
- Кого? Чей вы друг? - Ух какая она тигрица по телефону. Чуть, нафиг, не орала на меня.
- Эдмунда Бёрдселла. Эдди Бёрдселла, - говорю. Я не помнил, Эдмундом его звали или Эдвардом. Я с ним только раз встречался, на этой дурацкой, нафиг, балехе.