- Все это было давно. Больше двух лет назад.
- И ты ничего не забыл?
- Ия ничего не забыл.
Людмила неожиданно твердо, почти требовательно сказала:
- Ты должен пойти к ней. Сейчас же. Чтобы не думать и не гадать.
Марк негромко ответил:
- Я думаю, но не гадаю. Мы с ней уже все выяснили.
Музыка смолкла, люди потянулись к столикам, а Людмила и Марк, ничего не замечая, продолжали стоять у колонны. Взглянув в их сторону, Илья сказал:
- Недурная парочка… Воркуют, как голуби… Ты спокоен, Кердыш?
- Что ты имеешь в виду? - Саня тоже посмотрел на Людмилу и Марка. - Почему я должен волноваться?
- Женское сердце, как воск, - сказал Илья. - Каждый может слепить из него любую форму. И нежданно-негаданно дать своему ближнему мат. Закон природы…
Саня возмутился:
- Когда ты уже поумнеешь, Илья? И когда ты перестанешь так мрачно смотреть на жизнь?
- Чудак! - Илья засмеялся, но в его смехе не было ничего веселого. - Я просто делюсь опытом… Погляди на Степу. Знаешь, почему он молчит? Могу спорить на сотню рублей, что он согласен со мной. Скажи, Ваненга.
- Скажу, однако. - Степа взял со стола трубку, набил ее табаком, закурил. - Ты шибко плохо живешь, Беседин. Никому не веришь. И хочешь, чтобы другие тоже не верили. Совсем это плохо. Так жили в тундре сорок лет назад. Врагами друг другу были.
Илья молчал. Он, кажется, даже не слышал, о чем Ваненга говорит. Думал совсем о другом. Теперь он был уверен: Марк не встречается с Мариной. Между ними ничего нет. И, вероятно, ничего особенного и не было.
А он-то думал о ней черт знает что! "И когда ты перестанешь так мрачно смотреть на жизнь?" Кердыш прав: нельзя все время не доверять людям… Правда, Санька болван: его деваха не спускает глаз с Марка, а Кердыш и ухом не ведет. А когда поведет - будет поздно. Ну, да черт с ними! В конце концов, если "королева" прилипнет к Марку, она ничего не потеряет. Талалин - парень что надо.
Илья едва заметно улыбнулся своим мыслям. Он сам поймал себя на том, что впервые за несколько месяцев подумал о Марке без зла, с какой-то доброжелательностью. И даже Степан Ваненга, толкующий сейчас о тундре, не вызвал в нем обычной неприязни. Не такой уж он скверный мужик, этот тундряк, вот и к столу пригласил, хотел, наверно, поставить крест на старой вражде. Что ж, это и к лучшему. Сколько можно жить так, как они жили?!
Подошел Харитон и, наклонившись, сказал:
- Тоскливо мне одному, Илья Семеныч. Уходить, что ли?
Илья внимательно поглядел на Езерского, точно впервые его увидел. Шпицберген, та ураганная ночь не прошли для Харитона даром. В глазах у него словно застыли страх и отчаяние. Даже голос изменился - стал глуховатым, с хрипотцой.
- Зачем уходить? Идем-ка за свой столик, мы с тобой еще не посидели.
Он встал, положил руку на плечо Ваненги:
- Знаешь, Степа, давно собираюсь съездить в тундру, поглядеть, как там твой народ живет. От тебя только и слышишь: тундра, тундра… Хочу своими глазами все посмотреть. В отпуск будешь ехать - свистнешь?
- Поедем, однако, - заулыбался Ваненга, - скоро в отпуск собираюсь. Повидишь тундру - шибко весело на душе станет.
Когда Харитон и Беседин сели за свой столик, Езерский спросил:
- Чего это ты перед ними так, Илья Семеныч?
- Молчи, - сказал Илья. - И не суйся не в свое дело…
Марина увидела Марка в тот момент, когда он под руку вел Людмилу к столику. Вот Людмила о чем-то у него спросила, Марк приостановился и, отвечая ей, тыльной стороной ладони отбросил назад волосы - этот жест был так знаком Марине!
Она метнулась за шкаф, притаилась там, не зная, что делать.
Она чувствовала: на нее нежданно-негаданно свалилась тяжкая беда, придавила ее враз, разметала тот покой, который она, хоть и с трудом, обрела в последнее время.
Часто, вспоминая Марка, Марина думала: "От того, что было, ничего уже не осталось. Ни у него, ни у меня. И это хорошо, что время постепенно стирает память о когда-то пережитом, иначе невозможно жить". И она хотела верить своим иллюзиям. Так уж устроен человек: плыть по течению легче.
Когда Илья Беседин улетел на Шпицберген, Марине стало так легко, как давно уже не было. Она устала с ним, и в его отсутствие вдруг ожила, словно ее душа избавилась от пут, вырвалась наконец на волю. Она тогда твердо решила: "Хватит, прилетит - так прямо ему и скажу: ищи себе другую, а меня оставь в покое". Это решение еще более упрочилось после того, как Марина узнала, что Марк остался работать в их доках. И чтобы сжечь мосты, Марина поведала о своем решении сестре. Думала, правда, что Анна станет разубеждать, причитать: "Тебе не восемнадцать, пора уже остановиться на Илье, замуж пора". Но та сказала: "Правильно, твой Илья - самовлюбленный тип. Для него свое "я" дороже всего на свете. Надоешь ему - вышвырнет, как котенка".
Потом они прилетели. Оба. Увидев Марину, Илья не спешил подойти к ней. И она поняла, ждет, чтобы подбежала к нему. Нет, уж, довольно! Она, конечно, поздоровается, как с обычным знакомым, не больше.
Он кивнул и прошел мимо. Она обрадовалась: очень хорошо!
И вот Марк. Конечно, Марина понимала: рано или поздно они должны были снова встретиться с глазу на глаз. Но сейчас не была готова. Еще бы месяц, два, когда окончательно почувствует себя прежней, свободной от всего, что связывало ее с Бесединым. А вот так неожиданно…
И вдруг Марина подумала: "Дурочка я… Мечусь, мечусь, а может, ему все равно? Кто я для него?!"
Подошел Костя Любушкин. Он сразу увидел: Марина чем-то удручена. Чем - не знал, но ему захотелось, чтобы ей стало легче. Сказать что-нибудь хорошее.
- Машенька!.. - он положил руку на ее теплое плечо, повторил: - Машенька.
Марина вскинула голову, резко дернула плечом. В ее побелевших глазах Любушкин увидел такое, что ему стало не по себе.
- Триста коньяку, бутылку "рислинга", плитку шоколада… - быстро сказал он. - Вы слышите, Марина? Я тороплюсь, - Любушкин говорил, а сам не спускал с Марины глаз.
- Если ты еще хоть раз дотронешься до меня, - тихо, но очень выразительно сказала Марина, - я… я…
Людей в зале становилось все меньше. Стихал обычный гул, рассеивались клубы табачного дыма. Метр общим рубильником выключил на секунду свет - подходило время закрывать ресторан.
Мимо буфета прошли Саня и Людмила. Потом, с трубкой в зубах, - Ваненга. Сейчас покажется Марк. Может, снова спрятаться? Пускай идет своей дорогой - это будет лучше для обоих…
Но прятаться было поздно. Марк, держа в руке незажженную папиросу, уже подходил к буфету.
- Здравствуй, Марина, - сказал он. - Я не помешаю тебе?
Она тихо ответила:
- Здравствуй, Марк.
- Как живешь?..
- Как живу? - Она не знала, куда деть руки и теребила край белого фартука. - Живу хорошо, спасибо.
- Хорошо?
Марк едва заметно улыбнулся. В этой улыбке она уловила не то легкую иронию, не то жалость. И сказала почти вызывающе:
- А почему ты думаешь, что мне должно быть плохо?
- Я ничего такого не думаю. - Он вскользь взглянул на ее белый чепчик и фартук. - Ты нашла в этом свое призвание?
Марина не ответила. Молча смотрела на Марка, не в силах подавить в себе поднимающуюся горечь.
Марк сказал:
- Я часто вспоминаю о тебе, Марина.
- Зачем? - спросила она.
- И сам не знаю. Конечно, ничего уже не вернешь, а вот вспоминается как-то само… Тебе ничего не жаль?
- Какое это имеет значение? - сказала она. - Ты ведь сам говоришь, что ничего уже не вернешь. И это правда. А раз так - зачем же все остальное…
- Да, конечно… Ну, что ж, я пойду, Марина. До свидания.
Он кивнул и пошел к выходу. И когда за ним закрылась дверь, она с ожесточением сорвала чепчик и фартук и швырнула их на пол.
ГЛАВА IX
1
Смайдов распахнул форточку, постоял у окна, втягивая в себя морозный воздух, посмотрел на снежные сугробы, наметенные последней пургой, и снова вернулся к столу.
Скверно было у него на душе. Вчера на партийном собрании речь шла о воспитании молодежи. Как всегда, ставили в пример бригаду Беседина. Кое-кто возмущался, что Смайдов и теперь, после Шпицбергена, возражает против присвоения Беседину и Езерскому звания ударников коммунистического труда. Кому же тогда присваивать? Лучшие производственники, лучшие люди.
Лучшие люди?.. Смайдов не согласился. Чем больше он узнавал Беседина, тем сильнее убеждался: это человек, которого надо не превозносить, а развенчивать. Бесединская психология, думал Петр Константинович, совсем не безобидна, и люди, подобные Беседину, не так просты, как о них думают. Если смотреть на них сквозь розовые очки, им даже при жизни можно ставить памятники. А почему нет? Молодые строители коммунизма!
А если глубже?
Будучи в Англии, Петр Константинович как-то пошел с инженером, членом делегации, в лондонский Гайдпарк. Инженер хорошо говорил по-английски, и Смайдов не отставал от него ни на шаг.
В Гайд-парке они увидали небольшую толпу вокруг оратора, стоящего на импровизированной трибуне-скамейке и азартно жестикулирующего. Смайдов и инженер, наверное, прошли бы мимо толпы, если бы им не встретился пожилой человек в сдвинутом на лоб берете.
Этот человек сказал:
- Таких бы надо в клетку, а им разрешают драть глотки. Доиграемся когда-нибудь.
Инженер спросил:
- Что там происходит?
- Тип из банды Мосли, черт бы его подрал! - бросил человек.
Инженер предложил Смайдову:
- Пойдем?
Они подошли к толпе, прислушались к словам оратора. Тот вещал:
- Мы должны завоевать сердца их парней - в этом главное. Их парни хотят жить так, как живем мы в нашем свободном мире. Побольше джазовой трескотни в эфире, добиться, чтобы русские разрешили ввоз комиксов, фильмов о сладкой жизни - и все будет ол-райт! Они забудут о Гастелло и Матросове; Корчагин и Чапаев не вызовут у них желания подражать…
Кто-то из англичан, стоявших рядом со Смайдовым, сказал:
- Ставят на дохлую лошадку. Я бы не поставил на нее и пенса.
"…Лошадка, конечно, дохлая, - думал теперь Петр Константинович, - но станут ли в трудную минуту Матросовыми и Чапаевыми Беседины и Харитоны? Где их идеалы, ради которых они пойдут на подвиг?"
Нет, Петр Константинович не собирался сгущать краски: он отлично понимал, что цвет Молодежи - это не Беседины и Харитоны. Те, кого большинство, духом не обнищают. Но и не возмущаться тем, что порою Бесединых, не разобравшись в их сути, ставят на пьедестал, Смайдов не мог. Драться надо с их эгоистической психологией, драться и тем самым вытаскивать их самих из ограниченного мирка - и никаких компромиссов!
Вчера, когда он высказал свои мысли, плотник Ганеев, пожилой коммунист, кавалер орденов Славы всех трех степеней, скептически заметил:
- А ты не сгущаешь краски, Петр Константинович? Не получается ли у тебя так, что всякий, кто хочет побольше заработать, не наш человек. Смотри, не ошибись, это ведь дело тонкое.
Нет, Смайдов не боялся здесь ошибиться.
Поглаживая пальцы протеза, горько поморщился. Ему казалось, что его не так уж трудно понять, дело ведь совсем не в том, о чем говорит Ганеев. Речь идет о другом: у Бесединых и Харитонов за душой пусто. И это должно вызвать тревогу. А тревоги нет. Даже больше: на Бесединых чуть ли не молятся…
Начальник цеха Борисов громко рассмеялся, но Смайдов видел, что смеется он не совсем искренне. Просто хочет подчеркнуть, что сомнительные рассуждения парторга ему кажутся очень смешными.
- Ты будешь говорить, Василий Ильич? - спросил Смайдов.
- Не знаю, есть ли в этом необходимость. - Борисов пожал плечами и даже слегка зевнул, словно от скуки. - Можно, конечно, несколько слов, чтобы парторг потом не говорил, что я равнодушен. - Он улыбнулся и помолчал. - Петр Константинович нарисовал нам тут весьма мрачную картину. Будто и с воспитанием молодежи у нас не совсем благополучно, и некоторые передовые рабочие не заслуживают "пьедесталов", он даже усомнился в том, станут ли в трудную минуту наши юноши и девушки Матросовыми и Космодемьянскими.
- Это неправда, - спокойно сказал Смайдов. - Не надо упрощать. И тем более передергивать.
Борисов вежливенько, не прерывая, выслушал реплику, потом продолжал:
- Это несерьезно, Петр Константинович. И, право же, не к лицу нам с тобой слушать байки какого-то там недобитого фашиста. Не к лицу, понимаешь?.. Видите ли, один тип из банды Мосли потрепал языком, а парторг уже делает вывод: враги наши не откажутся и от идеологической диверсии. Тревога! Бейте в набат!..
Василий Ильич налил в стакан воды, выпил, поглядел, как Смайдов нервно барабанит пальцами по столу, и улыбнулся, чувствуя в этом споре свое явное превосходство.
- Во-первых, товарищ Смайдов, - продолжал Борисов, не повышая и не понижая голоса, - не надо быть стратегом, чтобы понять простую вещь: если будет война, она будет ядерной. И врагов наших вряд ли заботит, сколько у нас будет новых Гастелло, Матросовых, Космодемьянских. Потому что война не будет войной людей. А во-вторых, я сомневаюсь, что наши враги такие профаны, которые рассчитывают на успех своей идеологической диверсии. Завоевать сердца наших парней? Чем?
Да и дела у них есть куда поважнее: Вьетнам, Конго, Куба…
- Ты закончил? - спросил Петр Константинович.
- Одну минуту. Это мы говорим "вообще". В масштабе, который нам не поднять.
Смайдов снова не выдержал, бросил:
- Кто же, по-твоему, должен его поднимать? Только ЦК?
- Не знаю… Не знаю… Я человек маленький. Высокими полномочиями не наделен. А вот что касается Ильи Беседина - скажу, как не раз тебе говорил: Беседина не трогай. Вообще-то, конечно, воспитывай… И Харитона Езерского - тоже. Но не забывай: за полгода на круг - сто восемьдесят процентов цлана. Мало?.. Ну, я кончил…
Больше по этому вопросу никто говорить не стал. Пожимали плечами, давая понять, что все ясно. А уже после собрания Борисов, делая вид, будто он не придает этому значения, сказал:
- Да, тут вот Езерский подал на тебя жалобу, Петр Константинович. Пишет, что ты уж больно жестко там с ним. В пургу выгонял, чуть ли не на погибель. И оскорблял… Врет, наверное? Ты небось маленько погорячился, а он все - близко к сердцу. Может, вообще это у вас личное? Неприязнь, так сказать. Но отчего бы?.. Хочешь почитать? - Борисов протянул Смайдову незапечатанный конверт и добавил: - Потом вернешь. Горком может потребовать.
Петр Константинович закурил, вынул из ящика письменного стола конверт с кляузой Езерского и сунул его в карман. Посидел немного, стараясь рассеять свое мрачное настроение, потом встал, надел реглан и вышел. Надо было идти в контору судоремонтных мастерских, туда приглашали к четырем, сейчас уже половина четвертого.
В коридоре, проходя мимо бухгалтерии, Смайдов увидел Езерского. Прислонившись к стене, Харитон стоял и дымил папиросой.
Еще издали заметив парторга, Езерский попытался куда-нибудь спрятаться, потому что в коридоре в эту минуту, кроме него и Смайдова, никого не было, а Харитон, после того как подал жалобу, мечтал о встрече с парторгом только на людях. Встречу эту он представлял себе так: Смайдов, жалко улыбаясь, подходит к нему, протягивает руку и говорит: "Здравствуй, Харитон Александрович. Ты все еще на меня сердит? Давай забудем старое. Я виноват перед тобой, да с кем оно не бывает… Ошибся я, понимаешь? Теперь публично признаю: ты - настоящий парень, каких поискать!"
Он, Езерский, руку Смайдова пожмет не сразу. Он еще подождет. Скажет ему: "Выходит, и к одноклеточным на поклон приходится идти, товарищ Смайдов? Оно, конечно, когда хвост лисе прищемят, и лиса юлить начинает. Закон природы. Так я говорю?" - "Твоя правда", - ответит Смайдов и даже побледнеет от унижения. А Харитону что? Пускай поунижается, ему такое полезно.
Потом кто-нибудь попросит: "Ладно, Харитон, повинную голову и меч не сечет. Видишь, человек переживает…" И он тогда скажет: "Ну, раз люди просят, так и быть… Только в другой раз, Петр Константинович, не зарывайся. Другой раз спуску не дам…"
Смайдов подходил все ближе, и Харитон решил: "Черт с ним, пускай кланяется сейчас. Попробую затянуть маленько: может, кто-нибудь подоспеет на спектакль".
Смайдов подошел, строго спросил:
- Вы почему здесь в рабочее время, товарищ Езерский? Что вы здесь делаете?
- Я? - Харитон настолько растерялся от неожиданности, что даже забыл вынуть изо рта папиросу. - Я вот в бухгалтерию… Получить кое-что надо…
- Кое-что получать надо после работы. Разве вы об этом не знаете? Идите работайте, товарищ Езерский, и не забывайте о дисциплине.
Смайдов ушел, а Харитон еще долго стоял в оцепенении. Потом с ожесточением выплюнул погасшую папиросу, наступил на нее валенком и с сердцем выругал самого себя: "Дурак! Надо ж было напомнить ему о жалобе. Чтоб он повертелся. А я сопли распустил, как…"
Начальник судоремонтных мастерских принял Смайдова сразу же, как только ему доложили о его приходе. Но когда Петр Константинович вошел в кабинет и остановился в нескольких шагах от стола Лютикова, тот даже не поднял головы от бумаг. Лишь скупым жестом указал на стул.
Лютиков работал начальником судоремонтных мастерских уже восьмой год. Инженер, неплохой хозяйственник, он все же обладал отдельными качествами, которые не могли не вызывать в Смайдове какого-то внутреннего протеста и с которыми Петр Константинович никак не мог смириться.
Многие работники мастерских за глаза называли Сергея Ананьевича так: "Все хорошо!" Кажется, Лютиков об этом знал, однако никогда никто не слыхал, чтобы он на это обижался. Если он у кого-либо спрашивал, как на том или ином участке идут дела, и слышал в ответ: "Все хорошо!" - ему и в голову не приходило, что в таком ответе может быть скрыта ирония. "Так и должно быть", - говорил Лютиков. И если перед этим у него было плохое настроение, оно заметно исправлялось.
Сергей Ананьевич был достаточно энергичен и неглуп, у него хватало умения "выправить положение" там, где это было нужно, но он выходил из себя, когда узнавал, что тот или иной подчиненный ему руководитель вдруг ставил острый вопрос и заявлял, что там-то и там-то не все благополучно и необходимо принять решительные меры. "Паникеры! - негодовал Лютиков. - Смотрят на действительность сквозь черные очки".
На каждом собрании Сергей Ананьевич выступал с речами, в которых не было и намека на какие-то недостатки или промахи. "Все хорошо!"
…Лютиков вставил сигарету в мундштук, закурил. Потом поднялся из-за стола, два-три раза молча прошелся по кабинету и сел напротив Смайдова.
- Мне рассказывали о последнем собрании в доках, Петр Константинович. Рассказывали любопытные вещи. Честно говоря, я не всему поверил. И решил пригласить вас, чтобы, так сказать, из первых рук. Это правда, что на повестке дня был вопрос… - Лютиков затянулся, выпустил изо рта облако дыма и прищелкнул пальцами, - ну, чисто теоретический: об идейном воспитании молодежи?
- Это правда, - ответил Петр Константинович. - Но я не могу с вами согласиться, что этот вопрос носит теоретический характер. Мы увязывали его с нашими задачами и с тем, как обстоит дело с воспитанием молодежи у нас, в доках.
Лютиков сразу же спросил:
- У нас что-нибудь неблагополучно?