Тогда-то Петр Константинович и узнал о Марине Саниной, к которой приехал Марк, о сложных отношениях Людмилы Хрисановой, Марка и Сани Кердыша. Узнал, и обида захлестнула его. Обида на самого себя. Разве только писатели должны быть инженерами человеческих душ? А партийные работники? Или с них меньше спрос? Ведь у каждого молодого строителя есть много такого, к чему можно прикасаться только кончиками пальцев, да и то причинишь боль… Открытие Америки? Нет, истина эта стара, как мир.
"Ты, товарищ парторг, не шибко далеко видишь, однако…" Да, не шибко далеко…
Смайдов крикнул в трюм:
- Талалин!
- Что-нибудь случилось? - спросил Марк, вылезая на палубу.
- Ничего не случилось. Просто так, зашел поговорить немножко. Сядем?
Марк плохо выглядел, это Смайдов заметил сразу. Усталое лицо, усталые глаза. Сказал, глядя в сторону:
- Трудно… Трудно мне, Петр Константинович.
"Поговорим как мужчина с мужчиной, Марк? А если хочешь, как друг с хорошим другом. Я ведь немало прожил, многое повидал…"
Вот так бы и сказать Талалину. Перекинуть мостик и шагнуть по нему навстречу человеку. Пусть обопрется вот об это плечо, оно еще крепкое, поддержит…
Не сказал так. И сам не знает, почему не сказал. Побоялся, наверное, услыхать в ответ: "Это мое личное, не трогайте…" Когда же, черт возьми, уйдет эта болезнь? И уйдет ли когда-нибудь?
Спросил, надеясь, что Марк сам шагнет по мостику:
- Трудно, говоришь?
- Да.
Нет, не шагнул. Может быть, потому, что почувствовал: шатко. Или по другой причине? Парторг есть парторг, он как говорят, призван осуществлять партийное руководство. И разве он обязан выслушивать всякие там жалобы на то, что у кого-то кошки скребут на сердце?
Выдавив на лице улыбку, Марк сказал:
- Но план постараемся выполнить, вы не беспокойтесь, Петр Константинович.
- План?
Смайдов не сразу даже понял, о чем говорит Талалин. Какой план? Ах да, Талалин же беседует с парторгом. Именно беседует. Мы ведь сами "внедрили" эту формулу: "Провести беседу с таким-то товарищем…" Теперь остается спросить: "А как у тебя с партучебой, товарищ Талалин?" Спросить?
Он сказал:
- Эх ты, Талалин! "План постараемся выполнить…" Разве поэтому тебе трудно? Поэтому посерел? Чего молчишь?
"Нет, Смайдов - человек, - подумал Марк. - И зря я с ним так, по-казенному".
- Чего молчу? Долго рассказывать, Петр Константинович. И не знаю, надо ли? Это такое, что…
- Надо, Марк. - Смайдов положил руку на его плечо. - Человек человека всегда поймет. Ты согласен со мной?
- Не совсем. Разные люди живут на земле. И не все они человеки… Иначе…
- Что иначе?
- Иначе легче было бы жить.
- Слушай, Марк, - сказал Смайдов, - давай как-нибудь встретимся вдвоем вечерком и по-дружески потолкуем… Давай, а?
- Давайте, Петр Константинович. Если хотите…
Помимо своей воли Смайдов все время возвращался к мысли о Марке Талалине. Что он ему скажет, когда начнут разговор, которого - в этом Петр Константинович не сомневался - Марк с нетерпением ожидает? "Выше голову, Марк, держись, все будет хорошо". Так? Тогда уж лучше не встречаться. Простая истина: есть общение между людьми посредством слов, а есть общение посредством чувств. Слова сами по себе ничего не значат, если они только слова… Сможет ли он найти в себе такие чувства, которые бы передались Марку Талалину и сняли бы с его плеч хотя бы частичку груза?..
Как-то на пленуме обкома Петр Константинович познакомился с писателем Виктором Родиным. Смайдову приходилось читать его книги, умные, глубокие по содержанию, написанные чистым и простым языком. Было в них много светлого, но все же Петру Константиновичу казалось, что писатель часто искусственно усложняет судьбы людей. "Почему любовь, - думал Смайдов, - обязательно должна нести в себе страдание, почему не показать ее только светлой, ничего другого, кроме счастья, не приносящей? Или писатели с целью все усложняют? Счастье, дескать должно браться с бою, тогда оно будет во сто крат дороже!"
Выйдя из обкома вместе с Родиным, Петр Константинович попросил:
- Если у вас есть время, давайте немножко прогуляемся.
- Хотите о чем-нибудь со мной поспорить? - напрямик спросил писатель.
- Хочу, - признался Смайдов.
И высказал ему свои мысли.
Родин долго шел молча, с любопытством поглядывая на своего оппонента. И вдруг сказал:
- Вы не обидетесь, если я с вами буду до конца откровенен?
- Я только на это и надеюсь, - ответил Петр Константинович.
- Договорились. Так вот, мы, писатели, жалуемся, что плохо знаем партийных работников. Поэтому они, дескать, у нас и не получаются. Кочуют из произведения в произведение дежурные парторги, по-солдатски прямолинейные секретари райкомов и так далее… Я тоже принадлежу к числу тех литераторов, которые жалуются. Но не в этом главное… Как-то мне рассказали об одном секретаре парткома, который не совсем похож на многих своих коллег. Бывший летчик, храбр, как лев, мыслит не только лозунгами. Принципиален, в бой идет, словно на таран, по-настоящему любит людей…
Родин остановился, рукой показал на небо, где тройка истребителей тонкими белыми нитями прочертила почти правильной формы круг. Спросил:
- Это очень трудно?
- Не думаю, - ответил Смайдов. - Хотя на реактивных летать не приходилось. "Принципиален, в бой идет, словно на таран", - напомнил он. - Дальше.
- Дальше?.. Представляете, как я загорелся? Вот, думаю, прототип для будущего романа. Находка! И вдруг…
- Можно, я продолжу? - улыбнулся Петр Константинович.
- Попробуйте.
- И вдруг - полное разочарование! Будущий герой полностью обманул ваши надежды: оказался вовсе не тем человеком, образ которого писатель нарисовал в своем воображении.
Родин весело рассмеялся.
- А знаете, Смайдов, вы подаете надежды. - И сразу, без всякого перехода: - У вас никогда не было никакой трагедии?
Петр Константинович покосился на свой протез, потом еще раз на белые нити в небе.
- Я мог бы быть одним из этих троих.
- Понимаю. Но я о другом. Потерять руку бывает легче, чем потерять, например, веру в человека. Любимого человека. Вы не согласны?
Смайдов пожал плечами.
- Говорят, писатель может с особой силой написать только о том, что прошло через его сердце… Вам, простите, не удалась бы книга, если бы вы решили показать бывшего летчика, волею судьбы или обстоятельств вынужденного навсегда расстаться со своей профессией.
- Наверно, не удалась бы, - согласился Родин. - Но если бы вы по-настоящему, именно по-настоящему захотели понять человека, которому любовь приносит страдание, - у вас тоже, поверьте, ничего не получилось бы. А есть ли гарантия, что вам никогда не придется прикоснуться к чужой боли?
Теперь рассмеялся Петр Константинович.
- Значит, предвидя подобную ситуацию, я должен пройти через…
- Нет уж, не надо! - искренне и, как показалось Смайдову, очень горячо воскликнул Родин. - Как говорят, не дай вам этого бог!.. Да я и не сказал этого.
А Смайдов подумал: "Уж он-то через все это прошел. Поэтому и судьбы его героев такие трудные, и любовь у него трудная, и люди идут в жизнь, точно карабкаются в гору…"
Сейчас, вспомнив свой разговор с Родиным, Петр Константинович будто опять услышал его слова: "Не дай вам этого бог!" Нет, он был убежден, что испытания, о которых говорил писатель, его, Смайдова, коснуться уже не могут. Да и раньше они не могли пройти через его жизнь: если бы Родин знал женщину по имени Полянка, он не боялся бы за парторга, который "в бой идет, словно на таран". Судьбы людей, уважаемый писатель, зависят от самих людей. Я говорю о любви, о верности, я говорю о своей жене Полянке и о самом себе.
2
Оркестр исполнял рапсодию Артура Домбрича "Песнь тундры". Полина Захаровна Смайдова, Полянка, как ее все называли с детства, не отрывала глаз от дирижера, автора музыки.
Артуру Домбричу было, наверное, около пятидесяти, но когда он появлялся на сцене, он преображался. Казалось, что перед вами юноша, порывистый и горячий, страстно влюбленный в жизнь, которую воспевает. Трудно сказать, какая красота преобладала в этом человеке: внешняя или та, что исходила из его души и словно обволакивала каждого, кто был рядом с ним. Но все же главное, чем покорял Артур Домбрич, была его музыка. Искренняя, простая и понятная, она как бы входила в кровь человека, в его сердце и оставалась там навсегда.
…Совсем короткая, почти неуловимая пауза. Мягко, едва слышно, вздохнули скрипки. Замер легкий стон виолончелей. Солнце тундры, уже негреющее, усталое, как человек после долгого и трудного пути, скрылось за дальними озерами. Лето покидало тундру, длинная ночь опускалась на кочевья, как тоска на сердце…
Тоска?.. Тишина взорвалась, точно граната. На тундру вдруг налетела пурга, бешеный ветер ломится в чумы, снежные залпы бьют так, что кажется, будто рядом бушует прибой океана. Ветер гонит перепуганных насмерть оленей, кричат ненцы, захлебываются лаем собаки…
Тундра живет. Тундра дышит. Тундра борется.
Завтра умрет пурга, ненец-охотник станет на лыжи, пойдет по следу голубого песца и, глядя на преображенный мир, крикнет: "Славно-то как, однако!" И потом запоет песню. Песню тундры…
Полянка прошептала:
- Какая сила!
Петр Константинович улыбнулся.
- Если бы Домбрич услышал тебя, ручаюсь, он был бы безмерно счастлив. Говорят, композиторы очень тщеславны…
Полянка посмотрела на мужа не то обиженно, не то раздраженно. В эту минуту, когда она находилась еще полностью во власти звуков, его слова показались ей совсем неуместными.
Она промолчала. И в ее молчании Смайдов почувствовал какое-то отчуждение.
- Я пошутил, - сказал он. - Я и сам никак не приду в себя. Ты мне веришь?
- Не верю. И удивляюсь, как можно остаться холодным после всего, что здесь было.
Люди выходили из зала не спеша, оглядываясь на опущенный занавес, за которым, как казалось, еще живут звуки. Полянка тоже оглянулась, потом взяла Смайдова под руку, и они направились к выходу.
На улице Петр Константинович спросил:
- Поищем такси?
- Поищи, я подожду здесь, - ответила Полянка.
Площадь у театра была залита электрическим светом, и Полянка отошла в сторону, в тень, падающую от двух высоких тополей. Ветер шевелил листья, они шумели, а Полянке казалось, что это до сих пор шумит тундра. И еще ей казалось, что она немножко опьянена в этот вечер. Она никогда не была сентиментальной, никто не назвал бы ее и чересчур восторженной, но сегодня с ней происходило что-то совершенно непонятное.
Она издалека услышала голос мужа и еще чей-то голос, совсем ей незнакомый. Петр Константинович негромко окликнул:
- Полянка, где же ты?
Она вышла из тени, спросила:
- Не нашел?
- Ни одной машины. Познакомься. Писатель Виктор Николаевич Родин. Тоже не знает, как будет добираться домой.
Родин протянул руку, сказал:
- Как говорят философы, нет такого положения, из которого нельзя было бы найти выхода. Что-нибудь придумаем и мы… Кстати, вот эта "Волга", если не ошибаюсь, принадлежит нашему несравненному композитору. Окружим ее и будем ждать. Пусть в благодарность за то, что мы слушали его с вниманием и почтительностью, маэстро один вечерок поработает шофером и развезет нас по домам. Одобрено?
- Вы знакомы с Артуром Домбричем? - спросила Полянка.
- Судьба свела нас лет пятнадцать назад, - засмеялся Родин. - Как-то в Союз писателей пришел человек, принес стихи и сказал: "Я композитор, но вот написал стихи и хочу положить их на музыку". Артур Домбрич уже тогда был заметным композитором, но когда мы прочитали его стихи, нам стало неловко. Мы спросили у него: "Вы знаете, что такое графоман?" Он хлопнул дверью и ушел. Но потом смеялся вместе с нами… А вот он и сам.
Полянка оглянулась. Домбрич шел, окруженный поклонниками, отвечая на приветствия усталой улыбкой. И в глазах, и во всей его фигуре тоже была усталость - это Полянка сразу заметила. Ей стало по-женски жаль человека, который, отдав людям все свои душевные силы и энергию, не оставил себе ничего.
Она немного боялась минуты, когда Домбрич протянет ей руку… Может быть, кто-нибудь другой на ее месте думал бы сейчас о том, как завтра будет хвалиться: "Вы говорите о Домбриче? Вчера он развозил нас на своей машине… Да, мы с Артуром давние приятели…" Нет, Полянка так думать не могла. Но, не избалованная знакомствами с людьми особенными, она как бы готовилась прикоснуться к какому-то таинству, и ей казалось, что от этого прикосновения в ней самой должно что-то произойти.
Домбрич, увидав Родина, ускорил шаги. Потом, подойдя поближе, обнял его и негромко сказал:
- Витька, если бы ты знал, как я чертовски устал. Меня даже шатает… Ты был на концерте? Тебе понравилось? Выкладывай все честно.
Родин легонько отстранил его от себя, посмотрел на него с неподдельным сочувствием.
- Ты и вправду зверски устал… А твоя "Песня тундры"… Скажи, в вашем деле тоже есть графоманы?
- Графоманы?.. Они везде есть. Ты хочешь сказать, что…
- Я хочу сказать, что будь моя воля, я силой привел бы всех графоманов-композиторов на этот концерт и сказал бы им: "Теперь надеюсь, вы поняли, что такое настоящая музыка? Так наберитесь же мужества и бросьте наконец заниматься подделками под искусство! Этим самым вы осчастливите человечество".
Домбрич облегченно вздохнул.
- Идиот, в моем возрасте получить инфаркт так же просто, как выкурить сигарету. Я работал над "Песней тундры" четыре года. А ты… разве можно так шутить?
Только сейчас он, кажется, заметил Полянку и Смайдова. Вежливо поклонился Полянке, сказал:
- Простите меня, пожалуйста… Виктор, это твои друзья? Почему же молчишь? Знакомь нас.
У него была небольшая, но сильная рука. Когда он сжал пальцы Полянки, она почувствовала эту силу, хотя он и не сделал ей больно. Переспросил, когда она назвала свое имя:
- Полянка? Первый раз встречаю такое имя.
Она смутилась:
- Настоящее мое имя Полина Захаровна. Но я настолько привыкла к Полянке, что и сама себя так называю…
Потом Домбрич подошел к Смайдову. Родин сказал:
- Если ты когда-нибудь захочешь писать кантату о бывшем асе и настоящем секретаре парткома - советую выбирать героя среди таких, как этот человек. Можешь мне поверить, что не ошибешься.
Петр Константинович засмеялся.
- Нечестно подсовывать своим друзьям товар, который самому не пригодился…
Домбрич предложил отпраздновать премьеру своего концерта.
- Налегке, - сказал он. - Или, говоря языком летчиков, - он с открытой доброжелательностью посмотрел на Смайдова, - накоротке. Бутылка шампанского у меня найдется. Вы не возражаете, Полина Захаровна? Вы не против, Петр Константинович?
Полянка посмотрела на мужа. Смайдов сказал:
- "Песня тундры" заслужила того, чтобы в ее честь был произнесен тост. Пусть она живет подольше…