И все же у Сани не хватало сил отпустить ее руки. Он не мог заставить себя оторвать от Людмилы взгляда, словно боялся, что больше ее не увидит. И не мог заставить себя произнести хотя бы слово…
Марк сказал:
- Саня, со мной ты не хочешь поздороваться?
- Прости, Марк. - Саня отошел от Людмилы и обнял Марка. - Я никак не приду в себя… Так долго вас всех не видал… Ты похудел, Марк. Много работаешь?
Марк улыбнулся.
- Достается. А ты еще больше возмужал. Трудно тебе было в море?
- Не очень, - ответил Саня. - Как всем.
Он хотел сказать, что там, в море, ему легче было переносить штормы, чем душевную борьбу с самим собой, но не сказал этого. И знал, что никогда не скажет.
- Ты совсем с ним освоился? - спросил Марк. - Привык?
- Человек ко всему привыкает. - Кердыш взглянул на Степу, засмеялся. - Правду я говорю, Степа?
- Не так уж правду, - сказал Ваненга. - К морю привыкнуть можно, пожалуй. К тундре привыкнуть тоже можно. Еще к чему-нибудь. Однако, не ко всему. Если шибко человека любишь, а человек взял да ушел - как к такому привыкнешь? Двести лет надо, чтоб тоска от тебя отстала. Вот так-то… Ты чего на меня, как песец на лемминга, глядишь? Я правду говорю, однако.
Марк взял Ваненгу под руку:
- Расфилософствовался ты, друг мой, а нам ведь уже пора. Ты извини нас, Саня, спешим… После работы наговоримся. Пошли, Степа?
- Пошли, пожалуй. - Ваненга улыбнулся Кердышу. - Ты не ругай нас, шибко работы много. Потом обо всем потолкуем. А у Людмилы не смена теперь, ей можно долго с тобой быть…
Они ушли. Оставшись вдвоем, Людмила и Саня некоторое время молчали. Молчание тяготило, но им трудно было сразу найти такие слова, которые не показались бы ненужными и фальшивыми. Их чувства были настолько обострены, что не только слова, но даже неестественный тон мог обидеть и его, и ее, а они сейчас должны были оберегать друг друга от обиды, потому что оба понимали, как тяжело каждому из них.
- Ты покажешь мне свой корабль?
Саня привел ее в кубрик.
- Саня… - сказала Людмила. - Саня, нельзя же вот так… как сейчас… словно ничего не произошло…
- Ты ведь мне уже все сказала. - Саня опустился на табуретку, зачем-то переставил пепельницу с одного места на другое, разгладил скатерку, на которой и без того не было ни одной морщинки. - И я все понял, Люда. Тебе не надо думать, что…
Он хотел сказать "…что я в чем-то обвиняю…", но Людмила прервала его:
- Я тебе не все сказала. И ты многого не знаешь, Саня. Все сложнее, чем ты думаешь…
Он тихо, почти неслышно, спросил, глядя в иллюминатор:
- Марк?..
Людмила почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Не от стыда - она не стыдилась своего чувства к Марку, но только сейчас, кажется, она по-настоящему поняла, как больно Сане. Эта боль была и в его голосе, и в опущенных, точно придавленных, плечах, она была и в его руках, все время разглаживающих скатерку…
Саня сказал:
- Мне Беседин обо всем написал.
- Беседин?
Саня приоткрыл ящик и достал письмо Ильи. Положив его перед Людмилой, сказал:
- Если хочешь, прочти.
Она отодвинула конверт.
- Не надо. Я обо всем расскажу сама. Для этого я и пришла к тебе.
Саня печально улыбнулся:
- Только для этого?
Слегка наклонившись к Сане, она горячо заговорила:
- Саня, дорогой мой, если бы ты знал, как мне хочется, чтобы тебе было хорошо. Но что я могу сделать?
Разве было бы лучше, если бы я обо всем умолчала? Я люблю Марка, Саня… Что было бы, если бы я не сказала тебе об этом? Я не могу так. Не могу, понимаешь? Если бы я это сделала, я презирала бы себя. И ты презирал бы меня. Скажи, Саня, разве я неправа?
Она говорила и чувствовала, как возникает в ее душе непреодолимое желание обнять его, сказать ему такие слова, которые сняли бы с него его боль, и ему стало бы легче. А потом… Потом она постарается полюбить его по-настоящему, может быть, не так, как Марка, но он никогда ничего не заметит. И сама будет счастливой. Счастливой его счастьем… Нет, это не будет жертвой - она действительно полюбит, потому что не полюбить такого человека нельзя…
Саня, кажется, все видел в ее глазах. И все понимал. Он набил табаком трубку, встал, распахнул иллюминатор, закурил. Дымок тонкой струйкой потянулся к морю, и Саня смотрел, как он на глазах тает в синем, почти неподвижном воздухе. Ему хотелось, чтобы в нем вот так же растаял комок горечи, от которого он никак не мог избавиться. "Зачем ты приехал сюда, Марк Талалин? - неожиданно, в первый раз за все время, подумал Саня. - Зачем было нужно, чтобы мы тогда встретились с тобой? Если бы не ты…"
Ему даже стало не по себе - откуда пришла эта нелепая мысль? И какое он имеет право винить Марка?.. Наверное, все неудачники ищут причины своих неудач не в себе, а в ком-то другом. Мерзко это, конечно, страшно мерзко… И что сказала бы Людмила, если бы она сейчас проникла в его мысли?..
Саня повернулся, растерянно взглянул на Людмилу. Она сидела, опустив руки на колени. Он присел рядом, сказал:
- Скоро я снова ухожу в море. И все будет хорошо. Слышишь, Люда? Ты ни о чем не думай. И Марк тоже пусть ни о чем не думает. Ты меня понимаешь?..
3
И вот они снова сидят за маленьким столиком, как много раз сидели в былые времена. Степан Ваненга настороженно поглядывает на Саню и Марка, и тревога ни на минуту не покидает его. Он похож сейчас на добрую няньку, которая и счастлива, что ее питомцы довольны друг другом и им хорошо вместе, и в то же время боитс я, как бы неосторожное слово, необдуманный поступок кого-нибудь из них не нарушил мир и не бросил тень на радость встречи после долгой разлуки. Марк понимает состояние Степы, и ему чуточку смешно: Степа так напряжен, что у него даже легонько дрожит рука, когда он наливает коньяк.
Марк поднял стакан, проговорил:
- Выпьем, сын тундры. За то, чтобы душа твоя обрела покой.
Кажется, Степа уловил иронию Марка. Ему это не понравилось. Разве он виноват, что приходится быть начеку?
- Не мне покой нужен, однако, - бросил он Марку. - Тебе нужен больше.
- Ни так спокоен.
- Спокоен, как песец в кулемке, - заметил Степан. - Если спокоен, зачем тогда глаза на меня поставил? Гляди лучше на Саню. Я всегда буду тут. А Саня скоро опять в море уйдет. С ним говори, а не со мною.
- Стоп! - пристукнул ладонью по столу Саня. - Довольно толочь воду в ступе. Разве настоящие друзья станут темнить друг перед другом? Или мы не настоящие друзья? Я у тебя спрашиваю, Степка! И у тебя, Марк! Молчите?..
Саня налил себе коньяку, выпил один, не приглашая ни Степу, ни Марка. Потом, не закусывая, закурил и уже тихо, совсем по-другому, словно произнесенная им длинная речь утомила его, проговорил:
- Ты думаешь, Марк, что между нами стала Людмила. Так?
- От этого никуда не уйдешь, - ответил Марк.
- Не уйдешь, правильно. И третий лишний - это я! Веселого, конечно, мало… Для меня…
- Мне тоже не очень весело, Саня. И Людмиле не весело. Что же делать?
Степа поднялся.
- Пойду маленько погуляю, однако. Голове худо стало. От коньяка… Шибко крепкий.
И ушел. Они не стали его удерживать: думали, вдвоем им будет легче. Но когда остались одни, почувствовали, как им его не хватает. Своим присутствием Степан всетаки что-то сглаживал. Теперь им волей-неволей приходилось обнажить те мысли, которые ни Сане, ни Марку обнажать не хотелось. Каждый из них понимал, что эта минута рано или поздно должна была наступить, они, наверно, внутренне готовились к этому уже давно, и все же сейчас им было тягостно…
И вдруг Марк и Саня одновременно подумали об одном и том же: может быть, не стоит ничего уточнять? Все равно ведь ничего не изменится, все останется так, как есть, и сколько бы они ни старались все сделать проще - проще не будет…
- Ч-черт, - выругался Марк. - Как оно все запуталось! Так з-запуталось, что хоть беги от самого себя!
- Куда? - горько усмехнулся Саня. - Разве от себя убежишь?
"Почему все так плохо складывается? - думал Марк. - Была Марина, примчался к ней за тридевять земель, думал, что ждет меня, а она… Столько ушло душевных сил, пока все улеглось! А теперь опять тревоги, тревоги… Горькая любовь… Степа говорит: "Скажи Людке: не буду с тобой. Иди к Сане и не ищи больше ничего… Поплачет маленько - и вернется к нему". Вернется? А почему нет? Если никто не будет стоять между ними. Помнишь, Марк, какую муку ты перенес, когда увидел Марину с Зарубиным? Не забыл, как по-звериному метался в своей комнатушке? Вот так, наверное, и Саня сейчас. Нет, это совсем другое. Но все равно ему нелегко…"
Марк все же заставил себя посмотреть в глаза Сани. Тот два-три раза легонько качнул головой, улыбнулся.
- Ничего тебе легче не будет, - твердо сказал Марк. - Я это знаю…
Теперь они стояли друг против друга, и оба понимали, что в эту минуту испытывается на прочность и их дружба, и их честь. А может быть, и еще что-то более важное. Что - они не могли сказать, но каждый из них твердо был уверен: если он сейчас не найдет в себе душевных сил остаться Человеком, ему уже никогда не избавиться от презрения к себе. От такого презрения, с каким жить будет невозможно. Время выветрит остроту чувств, которые сейчас затмевают разум, годы смягчат боль, легшую тяжелым грузом на их плечи, но ничто не вырвет из памяти вот этой минуты, если сейчас не раздавить в себе своего эгоизма.
- Я постараюсь забыть ее, - тихо сказал Саня. - В море быстро забывается все, что связано с землей.
Марк покачал головой.
- Разве ты сможешь ее забыть?
- А ты?
- Это тебя не касается. Слышишь? Это касается только меня. И я сам буду расхлебывать кашу, которую заварил.
Саня усмехнулся:
- Это касается только его одного!
- Да. Мне принадлежит право решать, как все это з-закончить. Я уеду. Уеду, п-понял? К чертовой матери! Мне не привыкать ездить туда-сюда…
- Вон как! - Саня опять усмехнулся. - Пускай, дескать, Кердыш знает, что такое настоящий человек, пускай Кердыш помнит мое благородство… Это ты называешь дружбой, да?
Сейчас они оба чувствовали, как незримая нить той дружбы, о которой они говорили, натягивается до предела, готовая вот-вот лопнуть. Они и боялись этого, и не знали, как этого избежать. Уйти друг от друга, предоставив времени решать за них, казалось бы, неразрешимую задачу? Нет, так поступить они не могли. Они не были ни трусами, ни малодушными людьми, которые в трудную минуту прячут, точно страусы, головы в песок. Все должно быть ясно до конца. Носить друг против друга камень за пазухой? Все, что угодно, только не это. Ни Марк, ни Саня на такие вещи были не способны…
Саня вдруг сказал:
- Не кажется тебе, что вот сейчас мы и растеряли остатки нашей мужской чести? Мы делим Людмилу, как вещь. Кто нам дал право что-то решать за нее? Кто?
Марк ничего не ответил. Только подумал: "Он прав…"
- Она ведь сама уже все решила, - продолжал Саня. - Она сказала мне, что любит тебя.
- Сказала тебе? - Марк недоверчиво посмотрел на Кердыша. - Она не могла тебе этого сказать. Я тоже не слыхал от нее таких слов…
- Значит, услышишь! - тихо сказал Саня. И сразу добавил: - Слушай, Марк, давай поставим на этом точку. И давай еще выпьем, Марк. Давай, а? - Он налил себе и Марку, донышком своего стакана пристукнул о стакан Марка, выпил. - Шибко славный коньяк, как говорит сын тундры. Шибко славный! Не возражаешь, я еще пару глотков? Не бойся, пьяным я не буду. Только чуть-чуть. Сегодня такой уж трудный день!.. Ну, будь здоров, Марк. Я говорю: будь здоров! Чего ты уставился на меня, как на потерянного? Жалеешь?
Саня перегнулся через стол, потемневшими, ставшими как-то сразу недобрыми глазами посмотрел на Марка:
- Ты это брось! Брось, слышишь?! Ты что, не знаешь Саньку Кердыша? Думаешь, это согнет меня? А?
- Не знаю, - сказал Марк. - Н-ничего я не знаю, Саня. Навалилось на нас с тобой - подставляй только плечи.
- Ничего, Марк. Ничего… - Он неожиданно улыбнулся. - Помнишь, мы вычитали в какой-то старой книге: "Когда беда стучалась в его сердце, он закрывал его на замок…"? Мы тогда смеялись: "А куда он прятал ключ?" Помнишь?
- Помню. Но то - в книге. Писатель может выдумать. А вот так, как у нас с тобой… Ч-черт! Дай мне свою трубку, Саня…
ГЛАВА II
1
Эту старую книгу дал Марку Смайдов. Он нашел ее в пустой хате где-то на Смоленщине, сунул ее в чемодан и каждый раз, когда у него было свободное время и плохое настроение, извлекал на свет божий, чтобы прочитать десяток-другой страниц.
Книга так и называлась - "Сердце на замке", перевод не то с норвежского, не то с датского. Герой романа не уставал повторять: "Человеческий разум сильнее всего, нет такого чувства, которое нельзя было бы подчинить разуму…"
Странно, но Петр Константинович, человек очень эмоциональный, во многом соглашался с этим героем, хотя и яростно спорил с ним по поводу того, что чувства вообще ничего не значат. Нет, с этим он согласиться не мог! "Чувства - великая сила, - думал Смайдов, - но они часто подвластны порывам, и только разум может или усмирить эти порывы, или разжечь их. Иначе зачем же сама природа дала человеку мудрость, коль он не в силах повелевать своими чувствами?.."
Думая порой о своей жизни, Смайдов был уверен: уж он-то не запутается в своих чувствах, его разум и воля всегда окажутся сильнее. Разве судьба не подставляла ему ножку, и разве он когда-нибудь поддавался отчаянию?.. Смайдов хорошо помнит тундру, где он лежал под обломками самолета и смотрел на тусклые от стужи звезды. А знает ли кто-нибудь, что испытывает летчик, теряющий руку и вместе с ней будущее, потому что без неба он не мыслит жизни? Разве не разум и воля победили тогда чувство отчаяния? И найдется ли такой человек, который станет утверждать: есть боль и посильнее, чем та, которую перенес он, Смайдов?..
Нет, Петр Константинович был твердо убежден: чувства, какими бы сильными они ни были, всегда должны подчиняться разуму. Разуму и воле. И если бы ему сказали, что эта его убежденность однажды может потерять под собой почву, Смайдов, наверное, усмехнулся бы.
…Выпив чашку кофе, Петр Константинович поцеловал жену и собрался было уже уходить на работу, когда она спросила:
- Ты сегодня не задержишься?
- Пожалуй, нет, - ответил Петр Константинович. - Постараюсь быть к обеду.
- Может, сходим на концерт?
- С удовольствием. А что за концерт?
- Артур Домбрич. Наш северный композитор. Говорят, очень интересно. Пойдем?
- Хорошо. В шесть буду дома. Прошу приготовить парадный костюм. Фрак и бабочку. - Он засмеялся. - Или попроще? Если хочешь, чтобы я был похож на дипломата, тогда - фрак. Если на летчика - форму. Я весь в твоем распоряжении.
Жена подошла к нему, провела рукой по его груди:
- Наденешь?
Это была ее страсть - видеть на нем орденские колодки. Все до одной. Он прикалывал их только девятого мая, в День Победы, и, когда вместе в женой шел на торжественный вечер, почему-то чувствовал себя неловко. Понимал, что смущаться глупо, награды были заслуженными, честно добытыми в боях, но поделать с собой ничего не мог. "Самое дорогое напоказ не выставляют", - думал он.
- Наденешь? - снова переспросила жена.
У нее был такой просящий голос, она смотрела на него почти с мольбой.
- Девчонка! - Он ласково притянул ее к себе, улыбнулся. - Милая моя колдунья. Ты не злоупотребляешь своей властью? Нет? Ну, ладно… Жди меня к шести…
По пути в партком он завернул в доки. Рабочий день начался, на ближнем сейнере уже вспыхивали молнии дуг. "Это, конечно, бригада Талалина, - решил Смайдов. - Ему сейчас трудно. Работы невпроворот, а сварщиков не хватает. Бьется как рыба об лед, понимает, что нельзя спасовать. Сразу же найдутся такие, кто скажет: "Был Беседин - бригада гремела, ушел - на прикол стала". И дело тут вовсе не в престиже самого Талалина. Столкнулись два разных взгляда не только на стиль работы, но я на жизнь вообще. С одной стороны - Илья Беседин и Харитон Езерский. С другой - Марк Талалин и Костя Байкин… Андреич, Думин, Баклан - посередине. Жизненное кредо Ильи Беседина цепкое, с крепкими, как у старого сорняка, корнями. Правильно как-то сказал старик Ганеев: "От этого так просто не отбрыкаешься, Петро Константинович…" И верно. Ведь от этого зависит, куда пойдут те, что посередине. Их ведь нельзя сбрасывать со счетов…"
Петр Константинович поднялся на сейнер, заглянул в трюм. И первого увидел Езерского. Харитон, согнувшись, сидел у шпангоута и быстро, одну за другой, зажигал дуги. Движения его были настолько точны, словно это работал хорошо отрегулированный автомат. Изредка Езерский сдвигал с глаз защитную маску и, приблизив лицо к свариваемому шпангоуту, рассматривал шов. Потом опять зажигал дугу…
"Да, автомат", - подумал Петр Константинович. Он знал: Езерский работает без брака, у него бесединская школа, наметанный глаз. Борисов часто говорил о нем: "Мастер высшего класса…"
Может быть. Плохой сварщик не даст сто восемьдесят процентов плана. Да еще без брака…
И все же, глядя сейчас на Харитона, Петр Константинович не мог сказать, что он восхищается его работой. Предубеждение? Антипатия? Нет, это было совсем другое. Смайдов хотел найти определение своему чувству, но у него ничего не получалось. Только одна мысль была стойкой и не исчезала: "Автомат. Автомат! Человек не должен становиться автоматом…"
Чуть поодаль от Езерского работал Марк. С такой же защитной маской, укрепленной на голове ремешком, с таким же держателем в руках. И движения его такие же быстрые и точные. Все как будто так же, как у Езерского. Но вот после вспышки одной из дуг Талалин неуловимым движением сдвинул маску подальше от глаз и откинул голову назад. Смайдов обратил внимание на его лицо.
Оно было одухотворенным. Петр Константинович не побоялся назвать выражние его лица именно этим словом. Разве художнику чужда одухотворенность? А Талалин в эту минуту был похож на художника. Он рассматривал шов, как творец рассматривает еще не завершенную, но уже полную жизни картину. Чем-то он доволен, что-то ему не нравится. Еще один мазок - еще одно прикосновение электрода к металлу, и тогда все будет хорошо. Мазок - вспышка дуги, мазок - вспышка.
"Он влюблен в свое дело так, как я был влюблен в небо", - подумал Смайдов. Подумал, и от этой мысли ему стало радостно и грустно. Он на миг испытал что-то похожее на зависть к Марку. Правда, он тут же отогнал от себя это чувство: завидовать человеку, который несет такой тяжкий груз?.. Жизнь есть жизнь, и сколько бы радости ни приносил вот такой творческий труд, этого еще мало, чтобы сказать о человеке: "Он счастлив".
А Марк…
Петр Константинович многое знал о Марке. Часть он узнал от самого Талалина, часть от Степана Ваненги, который так однажды сказал Смайдову: "Ты, товарищ парторг, не шибко далеко видишь, однако. На собрании говоришь, что у таких людей, как Марк, впереди только все светлое. И позади только все светлое… А у Марка позади - горя, как снега в тундре зимой. И впереди много горя, пожалуй. Ой-е, как много!.."