Сняв лыжи, постучал парень в первую избу - ни ответа, ни привета. Дым из трубы валит, а людей не видать. В тайгу ушли, что ли? Направился к другой избе. Ставни наглухо закрыты, внутри темень. Приблизился к забору - отшатнулся: собаки, как волки, морды из подворотни оскалили, захлебнулись лаем…
Остановился обескураженный комсомолец посреди улицы, снял перчатки, растер снегом руки. Попрыгал на одном месте, поколотил одну иззябшую ногу о другую. От Комлы потянуло ледяным ветром, поверху срывался иссиня-белый снег: начиналась поземка. И ночь скоро начнется. Может, с метелью. Вернуться в село, откуда вышел утром, - значит заночевать в тайге: до села добрых двадцать пять верст. Положеньице…
А из щелей меж ставен, приплюснув носы к заиндевелым стеклам, елозя по ним дремучими бородками, с ненавистью и со злорадством смотрели на парня мрачные кержаки. И не только смотрели.
В избе свояка Федота Гуляева:
- Гляди, гляди, пляшет. Комаринску. Топ-топ, топ-топ…
- Хи-хи-хи! Вот эт да! Веселитца комиссар. Даешь, Матвей, не жалей лаптей!
- Сопли, гля, вытират - мороз их выдавливат…
- Мороз вы-ыдавит. Не поглядит, што комиссар…
В избе свата Федота Гуляева:
- Бают люди, комиссары в свою веру всех хрестить будут…
- А кака вера у них? Они ж, бают, безбожники!
- Дура-а! У них бог, знашь, какой? Марксой называтца. И по учению их получатца так: человек произошел от червя и в червя должен возратица. В насекомое то есть. А потому как души у червя нету, то и в человеке ее нету… Как он там, комиссар? Прыгат?
- Пока прыгат, да уж не так резво… На руки дует вон, окоченели, поди.
- Тут окоченеть. Эт тебе не Москва, эт Сиби-ирь!..
У Прохора, брата Гуляева:
- Чего он прибег сюда, комиссар-то? Чего вынюхиват?
- На девок наших поглядеть захотел, поди. Там у них, в республике, про наших девок бают так: кержачки, мол, на медвежьем сале откормлены, пузы у них мягки, а титьки тверды… Вот и пришел попробовать. Свои-то худы, тошши, а тут…
- Не богохульствуй. Пальнуть бы в него с берданы, штоб не шлялись тут всякие. А потом в Комлу. И делу конец…
Захар Гуляев стоял у окна рядом с отцом, слышал, как тот горячо дышит на стекло - делает глазок.
- К нам идет! - вдруг крикнул Захар. - Слышь, батя, к нам комиссар идет!
- Вижу! - Отец даже не пошевелился. - Чево орешь-то?
Бросив лыжи посреди улицы, парень приближался к избе Федота Гуляева. Не дойдя двух-трех шагов до нее, остановился, посмотрел на трубу. Разрываемый ветром дым клочьями кидался по сторонам, метался над сугробами. В ноздри ударил запах горячего ржаного хлеба и домашнего тепла. Парень шагнул к окну, прильнул к оттаянному в стекле кружочку.
Старик не успел отойти, но отшатнулся, и парень увидел его бороду. Обрадовался, заулыбался. Постучал сведенными морозом пальцами.
- Впустите, люди добрые. Обогреться. Если надо - я уплачу.
Захар, взглянув на отца, как бы между прочим сказал:
- С Комлы сильно помело. Пурге быть. Сильной пурге…
Отец не ответил. Все так же стоял у окна, мрачный, угрюмый. Потом протянул руку к грязной, закопченной занавеске, задернул ее. Теперь мир, лежащий вне избы, был сам по себе, Федот Гуляев с семьей - сам по себе.
Старшая сестра Захара, Анисья, женщина злобная и нелюдимая, изрекла:
- Путей-дорог на земле много. И не все к нашей хате идут. Пускай божий странник шагает дальше…
Парень постучал еще раз, еще… Что-то крикнул, но порыв ветра отнес его слова к тайге. Тогда он стал на лыжи и медленно, в полной растерянности, пошел дальше. С сугроба на сугроб, от одной избы к другой. Пока не скрылся совсем.
Анисья сказала:
- Заваруха разыгрыватца не на шутку… Вышел бы, Захар, собак в будку загнал.
Захар, глядя на отца, тихо проговорил, словно вслух высказывая свою мысль:
- Человек он все ж, хоть и комиссар. Загнетца ить в такой одежинке. Может…
- Ничего не может! - рыкнул старик. - Не наша беда, коль и загнетца. Не мы ево сюда приглашали.
- Надо ль грех на душу брать? - сказал Захар. - Не звери ж мы…
- Ты что эт заскулил! - старик надвинулся на Захара, как глыба. И занес руку. - Будешь ишшо - пришибу!
Он ждал, что Захар сейчас увернется, затихнет, как мышь. Так было всегда, и так должно быть. Ничего, что ему, Федоту Гуляеву, уже под семьдесят и что порой он чувствует, как на глаза надвигается мутная пелена, а в ногах нет-нет да и появится дрожь. Ничего! Если надо будет, он и сейчас пойдет с рогатиной на медведя, как ходил, бывало, лет сорок назад. А уж разделаться с Захаром он сумеет в два счета. Да и посмеет ли собственный сын поднять руку на родного отца?
Захар стоял у стены, упершись спиной в почерневшее от времени и дыма бревно, и не спускал глаз с отца. Было что-то не совсем обычное в его взгляде. Страх, кажется, еще оставался, но это был уже не тот животный страх, что привык видеть старик в глазах всех, на кого поднимал руку. Захар чуть-чуть втянул голову в плечи, ожидая удара, одна бровь у него слегка дергалась, однако отец понял: это скорее от напряжения, чем от испуга. Почти не открывая рта, Захар глухо выдавил:
- Не тронь, батя.
На какую-то секунду отец оцепенел от неожиданности и гнева. Он и сам не знал, почему, но ему вдруг показалось, что Захар и тот человек, который недавно заглядывал в окно, чем-то похожи друг на друга. Не только молодостью, но и еще чем-то, чего он не мог уловить.
Пришибу! - снова рыкнул старик и ударил Захара по голове. - Не пикни!
Захар оттолкнулся от стены, шагнул навстречу отцу и совсем побелевшими губами прошептал:
- Не тронь, батя.
Старик опять ударил. И опять Захар сказал: "Не тронь, батя". А когда отец вновь занес руку над головой, Захар перехватил ее и медленно, бледнея от напряжения, опустил вниз. Чувствовал, как дрожит отец от распиравшей его злобы, и сам дрожал от нервного возбуждения. Впервые за тридцать лет своей жизни не покорился отцу, впервые взбунтовал. Зная крутой нрав старика и его привычку безраздельно властвовать в семье, ждал, внутренне холодея, что будет дальше. В темном углу, на лавке под образами, затаилась Анфиска, жена Захара. Глотала слезы, незаметно крестилась и про себя повторяла: "Осподи, пронеси… Осподи, пронеси…" Анисья внешне безучастно смотрела на разыгравшуюся сцену, но Захар был уверен, что сестра злорадствует и втайне надеется: если отец не пришибет брата, то уж наверняка вышвырнет его вместе с Анфиской из дому.
Как ни крепко Захар зажал руку старика в своей руке, тому все же удалось вырвать ее, и тогда он навалился на Захара всем своим крупным, тяжелым телом. И, прижав его к стене, дважды стукнул головой о бревно.
У Захара подкосились ноги, он медленно осел на пол. И почувствовал, как волосатые пальцы сжались на горле, как нечем стало дышать. Уже теряя сознание, увидел: Анфиска метнулась с лавки, по-кошачьи прыгнула на спину старика. Истошно закричала: "Не троньте-е!"
И еще Захар увидал перекошенное злобой лицо сестры, бросившейся в общую свалку…
2
Целую неделю Захар не приходил в себя. Ничего не ел, лицо потемнело, стало похоже на лик святого великомученика, висевшего в углу под лампадой. Ночами, когда завывала пурга, силился вскочить с лавки, хрипел:
- Откройте ж ему, мы ведь не звери!
На минуту-другую умолкал, потом начинал не то просить, не то требовать.
- Не тронь, батя…
Анфиска тихонько плакала, отец с палатей рычал:
- Чево скулишь-то, как сука на морозе!
На восьмой день утихла пурга. Сугробы стояли за окном, точно белые сопки, тайга обросла седой бородой. Тишина легла над миром, такая тишина, будто этот мир только зачинался и в нем еще не было ничего живого…
Анфиска сидела у печки, глядела, как вскипают бугорки смолы на занявшихся поленьях, думала свою горькую думу. Отгоняла от себя черные мысли, а они снова и снова возвращались, одна мрачнее другой. Порой начинало казаться, что Захар уже не дышит, что затих навеки, и она одна-одинешенька осталась в этом страшном мире. Вскакивала, бросалась к мужу, припадала лицом к его запекшимся губам, застывала. И когда улавливала слабое дыхание, точно разжималось что-то внутри, отпускало. Анфиска опять шла к печке, опять садилась у огня, настороженная, чуткая. А за окном - застывшая тайга и первобытная тишина.
- Анфиска!
Женщина вздрогнула, но не обернулась. Просто не поверила, что это Захар. Почудилось, поди.
- Анфиска, подь сюда.
Голос у Захара тихий, едва слышный. Но теперь она не сомневалась, что это его голос.
- Захару шка!
Он облизал губы, с трудом поднял руку, провел по ее щеке.
- Чево плачешь-то? Живой я… - Обвел глазами избу, спросил: - Где батя с Анисьей?
- К Прохору пошли. С утра еще. - Обессиленно уронила голову на его грудь, всхлипнула. - Живой! Слава те, осподи! А тот, в кожанке, замерз. В семи верстах от деревни. Ни один зверюга в хату не пустил…
Захар наморщил лоб, силился все вспомнить. И не мог. В памяти прочно запечатлелись только волосатые пальцы отца, подбирающиеся к горлу. И дикие его, как у волка, глаза.
Анфиска подсказала:
- Комиссар…
Тогда, будто из глубины колодца, Захар услыхал голос парня в кожанке: "Впустите, люди добрые. Обогреться…"
Анфиска проговорила, смахивая слезы:
- Бают так: дошел комиссар до избы деда Митрофана, а тот собак выпустил. Побёг паря на лыжах, все шибче, шибче. А потом лыжа - хряск! На колоду, бают, налетел. А собаки-то рядом уж. Одна грызнула, другая. За ноги. Загрызли б, да дед Митрофан забоялся небось, отозвал. А комиссар - ползком, к тайге. Семь верст ползто! Только дальше смертушки не дополз.
- Куда дели-то его? - спросил Захар. - Комиссара?
- Молчат люди. Боятся теперь небось, как бы из города кто не налетел. Дед Митрофан по избам ходил, устанавливал: "Никого в деревне не было. Никого не видали, ни о ком слыхом не слыхали".
- Та-ак…
Больше Захар ни с кем об этом не говорил. Отец тоже ни о чем не вспоминал, исподлобья поглядывал на Захара, и было непонятно: то ли злобу затаил, то ли хочет заговорить, да не знает, с какого конца подойти.
А Захар молчал. Словно онемел человек. Только оставшись вдвоем с Анфиской, вставал с лавки, пошатываясь, бродил по избе и невесело подсмеивался над своей немощью:
- Как младень, качаюсь. Иль с того света вернулся и теперя заново все постигать надо. Отделал меня батя так, что не сразу запамятуешь.
Однажды Анфиска спросила:
- Сколько ж так жить будем, Захар? Живем ить, как две пары волков: одна пара - мы с тобой, другая - батя и Анисья… Только што не воем, а в остальном одинаки с волками.
- Дай окрепнуть маленько, - ответил Захар. - А пока харч подкопи, скоро в тайгу уйдем.
Ушли они на первый день рождества. Отец с Анисьей с самого раннего утра отправились к родичам, предупредили: "Заночуем не дома". И как только захлопнулась за ними дверь, Захар встал с лавки, два-три раза прошелся по избе, потом подошел к Анфиске, подхватил ее и приподнял к самому потолку. Замирая от радости, Анфиска ахнула:
- Как пушинку! - Спохватилась: - Я ить на четвертом месяце. Загубишь младеня!
Осторожно опустив ее на пол, Захар сказал:
- Собирайся. Пойдем на свою заимку, там жить будем. - Спросил, заглядывая в глаза: - Не боишься? Одни в тайге будем, только зверье кругом…
- Со зверьем легче, чем с людьми, - ответила Анфиска. - Да и ты ж рядом. А с тобой - я хоть на край света.
Пока Анфиска собирала сумки-котомки, Захар смазал лыжи, разделил пополам имеющиеся в доме патроны, отсыпал половину дроби, пороха, снял со стены свое ружье, проверил его. Потом вырвал из замусоленной тетрадки лист бумаги и огрызком карандаша написал отцу письмо:
"Здравствуй, батя. От сына твоего Захара Федотыча. Во первых строках собчаю, што ухожу на совсем от тибя. Потому как ни существует взаимной любви меж нами. Будем жить с Анфиской в тайге. Я тебе бью низкий поклон за все, но нас с Анфиской больше не трогай. А если задумаешь мешать нашей счастливой жизни, то обижайся на сибя. Свое ружжо и собаку Блесну забирам с собою, потому как они мои оба и потому как в тайге, сам понимать, никак нельзя. На том кончаю письмо, прощай от миня и Анфиски тебе и сестре Анисье. Твой бывший сын Захар Федотыч Гуляев и моя жена Анфиса Гуляева. Сего дня, 1928 год".
Сложил письмо вчетверо, хотел уже сунуть под лампу, но потом опять развернул, дописал:
"А прощенья моего тибе и Анисье за загубленного человека не будет во веки веков. Зверями вы жили, зверями и помрете".
3
Больше десяти лет, отрезанные от мира вековой тайгой, они прожили в охотничьей избушке. И это были самые счастливые для них годы.
И Захар, и Анфиска любили свою тайгу, они не могли даже представить себе существования вне ее и не могли понять другой какой-либо жизни, кроме жизни в тайге. Тайга кормила их, одевала, растила их дочку Полянку, которую они ласково называли Полянкой: она была веселая и звонкая, как поляна, на которой стояла их избушка.
Нет, тайгу они не променяли бы даже на райскую жизнь. Захар так и говорил: "В раю, поди, нет никакого зверья, а без зверья как же?.."
Захар не узнавал Анфиску. Свежесть тайги будто передалась ее глазам, улыбке. И он не удивлялся такой разительной перемене. Он и сам, разорвав липкую паутину прошлой кержацкой жизни, словно родился заново. И заново начинал жить…
Полянке шел девятый год, когда отец впервые взял ее на охоту. Правда, стрелять она умела - Захар частенько учил ее этому искусству, но до сих пор стреляла Полянка по чучелам белок и птиц, мастерски изготовленных отцом. А тут - настоящая охота! Она будет стрелять из своего ружья, подаренного отцом на день рождения. И Блесна, уже постаревшая, но еще довольно сильная и резвая, будет искать для нее белок…
Было совсем темно, когда Полянка, боясь разбудить отца и мать, слезла с полатей и вышла из избы. Тайга только-только проснулась. Покряхтывали-потрескивали совсем сонные ели, молодые сосенки тянули иззябшие руки к снегу ("Пора умываться", - сказала им Полянка), зевала, растягивая рот до ушей и лениво виляя хвостом, Блесна.
Далеко за тайгой повис тонкий серп месяца, и, сколько Полянка ни смотрела на него, он висел все на том же месте. "Наверно, зацепился за ель, - решила она. - Потому и не уходит".
Натерев снегом лицо, Полянка вернулась в избушку. На ощупь отыскала спички и подожгла дрова, сложенные в печке с вечера. Сухие поленья занялись дружно, в нос ударил густой дух смолы.
Проснулись отец и мать. Захар, вспомнив обещание взять Полянку на охоту, засмеялся:
- Не спала, поди?
- Немного спала, - ответила Полянка. - А ты вставай, батя, пора уж белковать идти.
Они быстро позавтракали, взяли с собой харчишек и ушли в тайгу. Захар прокладывал лыжню, Полянка шла следом. А Блесна убежала вперед и долго не давала о себе знать. Но вот издалека донесся лай, Захар остановился, прислушался. Потом поманил рукой дочку, горячо прошептал:
- Белкует. Айда быстро.
Захар увидел белку сразу же, как только взглянул на дерево, под которым прыгала собака. Зверек сидел на длинной ветке и с любопытством разглядывал Блесну, не проявляя никаких признаков беспокойства. Через несколько секунд увидала белку и Полянка. Глазенки ее загорелись, она вся напружинилась, тоже стала похожей на зверька. Захар быстро поставил сошку, положил в развилку ствол ружья, сказал:
- Стрели.
Это была первая ее добыча. Она сама, придя домой, сняла со зверька шкурку, высушила и, когда отец уходил в село, положила ее в его сумку.
- Букварь на нее купи, батя. Грамоте буду учиться.
С тех пор Полянка стала хорошей помощницей отцу.
Стреляла белок, научилась ладить капканы на соболей, распутывать хитроумные следы лисиц. И так же, как отец и мать, любила тайгу, не представляя себе, что где-то есть и другая жизнь, несхожая с той, в которой жила она.