4
А через два года, когда Полянке минуло уже десять, случилась беда, навсегда легшая тяжелым грузом на душу Захара Гуляева.
Говорят, люди сердцем чуют несчастье. Болит оно вроде заранее, ноет. А вот Захар ничего не чуял в тот день, когда собрался в село, чтобы сдать там пушнинку и закупить охотничьих припасов, да керосину, да спичек…
Позавтракав, попрощался с Анфиской и с Полянкой и, уже стоя на пороге, вдруг сказал:
- А ты, дочка, не хочешь пойти? Заночуем в селе, картину-кино поглядим… Айда?
Полянка с радостью согласилась. Еще бы! Три года назад к ним приезжал усатый дядька из заготконторы, сказал, что там Захару Гуляеву премия есть: патефон и два десятка пластинок. Хотел захватить - не дали. На месте, мол, вручим, торжественно.
Тогда и поехала Полянка в районный центр вместе с отцом и усатым дядькой. И тогда же отец впервые повел ее в кинотеатр, где она увидела и Черное море, и какие-то диковинные деревья, и почти голых людей на песке, и еще всякую всячину. Восторга-то сколько было! Целых полгода только разговоров: "Мам, а волна ка-ак набежит! Те двое, что целовались, ка-ак напужались да в сторону! А корабёль носом под волну, брызги - шр-р-р! Страсти-то какие!"
Отец сказал:
- Гляди, штоб не пищать. Двадцать пять верст идти - не щи хлебать.
- Дойду, батя. По тайге вона сколь бегаю - и ништо. Дойду-у!
В село они пришли почти за полночь. Два раза пришлось отдыхать в тайге, один привал был особенно долгим: притомилась все-таки Полянка. Хотя и не жаловалась, но отец видел: плетется еле-еле, чуть с ног не валится.
А когда добрались до Дома крестьянина, Полянка взмолилась:
- Давай, батя, картину-кино завтра глядеть будем. А то вдруг засну там - пропадет все.
Захар согласился: завтра так завтра. Сегодня и механики, поди, уже спят, какое кино глухой ночью?
На третий день чуть свет тронулись домой. Против обыкновения, Полянка была грустная и точно замкнулась в себе. Захар не приставал с расспросами. "Это от кино, - думал он. - Вот все в ней уляжется - разговорится".
Но она так и не разговорилась. Только в полдень, когда присели закусить, спросила:
- Батя, когда зверь убивает другого зверя, это ему еда. А когда человек убивает человека?
- Не всякий человек - Человек, дочка, - ответил Захар. - Есть люди похуже зверей… Страшные есть люди на земле…
- Много таких? - спросила Полянка.
- Немало. - Помолчал, вспоминая что-то, и повторил: - Да, немало, дочка… Давай-ка дальше шагать, мамка твоя небось давно нас выглядывает.
К заимке подходили к вечеру. Оставалось всего полторы-две версты, когда Полянка вдруг остановилась, с тревогой поглядела на отца.
- Ты чего? - спросил Захар.
- Чую што-то, батя. Вроде бы гарь. Ты не чуешь?
Захар потянул носом, тоже встревожился. Гарь. И тянет со стороны заимки. Господи, не беда ль какая?!
- Ну-ка, давай свою сумку, налегке прытче пойдешь, - сказал Захар. - Не отставай.
Полянка едва поспевала за ним. Бежала, спотыкаясь и падая, отец помогал ей подняться, тащил за руку.
А гарь все шибче и шибче била в ноздри, будто где-то совсем рядом пылал огонь. И жарко было обоим, не то от огня, не то от тревоги.
Неожиданно из-за просеки выбежала Блесна. Бросилась сначала к Полянке, лизнула ее руку, потерлась о ноги, потом - к Захару. Шерсть на ней была опалена, кустики седых бровей подгорели. Захар присел, спросил:
- Ты чего, Блеснушка?
Собака легла на брюхо, жалобно заскулила. Тогда Захар бросил сумки и не по тропинке, которая виляла туда-сюда, а напрямик, через чащобу, побежал к заимке. Собака обогнала хозяина и, поминутно оглядываясь на него, помчалась вперед.
…Он не сразу понял, что произошло. Или не хотел понимать, оставляя себе искру надежды. Потому что без этой искры он должен был упасть и больше не подняться. Подняться у него не хватило бы сил - он это знал. Знал твердо…
Огня уже не было. Только бледно-розовые, еще не погасшие угли и горячая зола вокруг нелепо торчащей трубы. И на сотню шагов - обгоревшие кусты боярышника. Деревья от пожара не занялись - были сыры, но кора обуглилась, скрутилась узлами и продолжала тлеть. А дальше, за той чертой, где побывал огонь, - темная зелень тайги.
Захар позвал:
- Анфиска!
Она, конечно, там, в этой зелени, и сейчас выйдет к нему. Выйдет и скажет: "Горе-то какое, осподи! Недосмотрела я, Захарушка, брани меня…" А разве он станет ее бранить? Да пускай бы вся тайга сгорела, лишь бы она, лишь бы Анфиска… Чего это Блесна трется у ног? Чего это скулит так жалобно?!
Захар обошел пепелище. Раз, другой. Увидал искореженное ружье Полянки, покоробленный сундучок, где хранил дробь и порох. И сундучок, и ружье лежали в пяти саженях от избушки - это Анфиска их вытащила, спасая от огня. Взгляд его блуждал рассеянно, точно боясь на чем-то остановиться. Захар отводил глаза в сторону, но тут же снова начинал смотреть на потухающие головешки. Нет, ее там не было. И чего это ему взбрело в голову, что она там может быть? Вот дурень так дурень! Так, поди, и рехнуться недолго, от дури-то от своей…
- Анфиска-а!
Он закричал так громко, что Блесна, перепугавшись, шарахнулась в сторону. Однако Анфиска не ответила. Тайга тоже молчала.
Проклятая тайга, затаилась, как тать.
- Анфиска-а!
Захар сорвался с места, побежал. Побежал по кругу поляны, не глядя под ноги, ничего не видя. Бежал и все время кричал: "Анфиска! Анфиска-а!"
И вдруг остановился, точно наткнулся на невидимую стену. Постоял, пристально вглядываясь в темное пятно рядом с уцелевшим от огня кустом боярышника, потом медленно, вытянув, как слепой, руки, пошел туда…
Анфиска лежала лицом вниз, подмяв под себя не высокую траву. Лежала так, будто вот только сейчас вышла из избы и прилегла отдохнуть. Она часто это делала. Идет, бывало, по поляне, потом упадет на землю, зароется лицом в траву и жадно вдыхает ее запахи, напоенные весенним солнцем. А если увидит Захара, обязательно крикнет: "Захарушка, благодать-то какая, осподи! Век дыши - не надышишься, век смотри - не насмотришься!"
Захар опустился рядом с ней на колени, сказал хриплым голосом:
- Ну, вот и ты. А я-то, дурень всполошился… Вставай, божье ты мое солнышко…
Он видел ее обгоревшие волосы, слипшиеся от крови, видел, как она мечется по горящей избе, как вытаскивает его сундучок, потом Полянкино ружье, снова бросается в огонь. "Осподи, все-то добро пропадет…" За двадцать верст он кричит ей, цепенея за нее от страха: "Уходи! Уходи, говорю, от огня!" А она не слышит. Почему она не слышит? И почему не видит, как падает подгоревшая балка, падает прямо на нее… Он опять кричит: "Убегай!" Но уже поздно. Балка рухнула. Теряя сознание, Анфиска все же находит силы, чтобы уползти от огня. Ползет все дальше и дальше, к кусту боярышника. И тут ложится…
- Вставай, Анфиска! - Захар осторожно перевернул ее на спину, ладонью провел по ее глазам. - Вставай, сейчас и Полянка прибежит. Картину-кино глядела вчера, дочка-то. Расскажет… Ну?.. И чево молчать-то? Дай-ка я тебе под голову травки подложу…
Захар стал рвать траву, ползая вокруг жены на коленях. И вдруг ткнулся головой в землю, завыл по-звериному:
- Да сгибла же она, божье мое солнышко!.. Люди! Люди! Проклятые вы все, не выручили, не сберегли. Убью! Всех! И тайгу сожгу, проклятую! Штоб все сгорело к такой-растакой матери!
Обшарил себя, ища спички. Нашел. Или показалось, что нашел. "Нате вам, проклятые!.. Што, жарко? Жарко, растуды вашу…" Упал, забился головой в землю, а видел, будто бегает по тайге, поджигает ее. В одном месте подожжет, в другом, перепрыгнет через огонь и мчится дальше. Ветер поднялся, жаркий, горячий. И сразу вспыхнула вся тайга. От земли до неба. Валятся вековые ели, шипит, трещит, воет дремучий лес. Дымно. Душно. Сноп огня бьет Захара в голову. И будто рвутся в голове какие-то нити. Рвутся и горят, как тонкие сухие травинки. Горят и не сгорают…
На следующий день на сгоревшую заимку случайно заехал лесничий Захар в беспамятстве сидел возле мертвой жены, о чемто с ней говорил. Обессилевшая от отчаяния Полянка спала рядом, вздрагивая во сне и плача. Чуть поодаль на полтора-два штыка лопаты была вырыта яма: Полянка пыталась копать могилу, да не хватило силенок. Лопата с обгоревшей ручкой торчком стояла в яме…
Лесничий привязал лошаденку к дереву, разбудил девчонку. Спросил:
- Давно это?
- Вчера, - ответила Полянка. И, посмотрев на отца, сказала: - А батя совсем как младень стал. Помрет, видно. И я небось помру. Чево мне одно-ой-то делать?
Лесничий присел, притянул Полянку к себе и долго держал ее, не отпуская. Молчал. Оборвалось в нем все, заныло внутри. Он хорошо знал Анфиску, знал, почему Захар ушел от отца. Понимал их. Редко заезжая на заимку, не мог не видеть, как ладно живет Захар с женой. По-человечески, не по-кержацки…
Любил лесничий обоих. А еще сильнее любил Полянку. "Хочешь, буду твоим крестным?" - спросил как-то у нее. "Айда, - согласилась Полянка. - Только ты чаще приезжай к нам. А то когда бати нету - скушно…"
Захар, не узнавая, взглянул на лесничего, сказал:
- Кричал ей, штоб убегала, а она, вишь, не услыхала. Теперь, как дальше?.. Тайгу жег - не горит. Ветер, поди, тушит… - И снова к жене: - Заря ты моя заряница, красная девица…
Полянка смахнула слезы, спросила у лесничего:
- Могилку поможешь выкопать? Пробовала сама, да не сумела.
К вечеру Анфису похоронили. Захар не метался, не жаловался. Постоял у могилы, пошептал что-то, потом, попрежнему не узнавая лесничего, сказал:
- У Серого камня ишо моя заимка есть. Туда айда. Там жить будем.
5
Однако жить на новой заимке Захару не пришлось.
Два года провел он в больнице, и кто знает, если б не работал в этой больнице, на его счастье, старый, опытный врач и большой души человек, Дмитрий Леонович Барабов, то так, может, и остался бы до самой смерти Захар Гуляев "тихопомешанным", ходил бы по больничному садику в длинном халате и, глядя в конце дня на закат, шептал неизвестно кому: "Тайгу жег - не горит… Вставай, божье ты мое солнышко…" И не довелось бы ему испытать той радости, которую он испытал, увидев через два года свою Полянку, прибежавшую к воротам больницы в день его выписки.
Он вышел с узелком в руке, и вместе с ним вышел Дмитрий Леонович. Просто так вышел, проводить человека, пожелать ему на прощание всего доброго, сказать несколько хороших слов. Обняв его в последний раз, врач сказал:
- Солнцем тебя погодка встречает, Захар Федотович. Хорошее предзнаменование. Поезжай в тайгу, поброди недельку, как договорились, и переселяйся в город. Поживи там несколько лет, а дальше видно будет… А вот и дочка твоя, таежница… Бывай здоров, Захар Федотович.
Полянка, чего-то смущаясь, чего-то немного побаиваясь, подошла к отцу и в нерешительности остановилась в двух шагах от него, не зная, что делать. Она попрежнему любила его, но успела от него отвыкнуть, забыла, какой он есть, ее отец. Сейчас, глядя на его исхудавшее лицо, на запавшие глаза, из которых так и не ушло горе, она почувствовала к нему такой острый приступ жалости, что чуть не разрыдалась. Но что-то подсказывало ей: не надо плакать, это расстроит отца, ему станет больно. А ведь когда она виделась с Дмитрием Леоновичем, тот сказал: "Береги его. Отец твой - человек, каких мало…"
Чудак он, этот Дмитрий Леонович! Будто Полянка сама не знает, какой у нее отец! Да она сделает для него все что угодно, она умереть готова, лишь бы он был здоров, лишь бы он снова, хоть редко, начал улыбаться так, как раньше, до того страшного дня…
Она протянула обе руки, сказала только одно слово:
- Батя…
И замолчала. Не могла больше говорить. Горло перехватило - не вздохнуть даже. А он и узелок выронил и не заметил, что выронил. По щекам скатились две слезины, он быстро вытер лицо ладонью, что-то прошептал, что - Полянка не поняла, а потом подхватил ее на руки, да так и застыл. Ни слова, ни звука. Слышала Полянка, как что-то булькает у него в горле, пыталась обнять его за шею, а он не отпускал. Обнимал все крепче и крепче. И продолжал молчать. Она даже испугалась. "Может, у него опять это?
Господи, не надо, чтоб это опять пришло к нему! Лучше оно пускай ко мне придет, я маленькая, мне не страшно…"
- Батя, - попросила она, - пойдем. Люди вон, гляди, собрались кругом. Пойдем, батя.
И тогда он опустил ее на землю. Не потому, что устыдился. Чего ему стыдиться-то? Радости своей? Он просто не хотел делить эту радость с кем бы то ни было. Только он один имел право чувствовать то, что он чувствовал в эту минуту. И больше никто. Разве вот еще его Полянка. Его Полянушка.
- Пойдем, батя, - повторила она снова.
И пошла было вперед, но он догнал ее, схватил за руку. Ему вдруг стало страшно, что она может уйти. Опять на два года. А потом он испугался еще и того, что подумал. А вдруг ничего этого нет? Вдруг все это ему только кажется: и Полянка, и его почти исступленная радость, и все, что вновь пришло к нему…
Он остановился, провел рукой по глазам, потом неожиданно присел перед Полянкой и ладонями охватил ее лицо.
- Дочка! - сказал он. Помолчал-помолчал и опять повторил: - Дочка.
И вот только теперь Полянка увидала, как он светло улыбнулся…
Через неделю они уехали. Лесничий, крестный Полянки, у которого она жила все эти два года, сам торопил их с отъездом.
- Изведешься ты тут, Захар, - говорил он. - Нельзя тебе сейчас в тайге. Куда ни глянешь - везде память. Да и Полянке в школу пора, не век же ей вековать в нашем дремучем краю. Собирайся, Захар.
Перед отъездом они побывали с Захаром в райцентре. Лесничий еще раньше узнал, что там в сберкассе лежит немало Захаровых денег: перевела заготконтора.
- Худо-бедно, а на какой ни на есть домишко тебе хватит, - сказал лесничий. - Руки же у тебя крепкие, работу найдешь. И дай вам бог с Полянкой хорошей жизни, заслужили вы ее…
- Поеду на Север! - Захар решил это твердо. - Уж если тайгу на што менять, так только на студено море.
Когда-то от кого-то он слыхал об этом студеном море, совсем не представлял, какое оно, но с тех пор, как начал выздоравливать, желание поселиться на Крайнем Севере в нем все крепло и крепло.
- Гляди, еще капитаном станешь, - пошутил лесничий. - А то и адмиралом - корабли водить будешь.
- Там, у моря, тундра, бают, есть, - сказал Захар. - А в тундре зверушки разны. Так што мы с Полянкой не пропадем небось. Стрелять умеем…
- Ну, помогай вам бог, славные вы люди, - сказал лесничий.
- Не на век расстаемся, чай, - ответил Захар. - Навестить Анфиску соберемся - заглянем.
В городе Захар Федотович купил небольшой домишко и переделал его по своему вкусу: отгородил для себя маленькую комнатенку, соорудил в ней нечто похожее на полати, прорубил крохотное оконце. Ни дать ни взять - охотничья избушка в тайге.
На большой половине дома хозяйничала дочка.
…Домишко и сейчас был еще крепким, только ниже стал, кряжистее, как и его хозяин. Глядя на старика, Смайдов часто думал: этот человек похож на дерево, могучими корнями вросшее в землю. Проносятся мимо бури, бушуют метели, а оно стоит себе и стоит, будто не подвластное времени…
ГЛАВА IV
1
Иногда Марине казалось, что она стала понастоящему счастливым человеком. Чего ей, собственно, не хватает? Сколько она себя помнила, в ее жизни не было еще таких безоблачных дней, какие наступили сейчас. Никаких душевных тревог, никаких страданий. Жизнь ее стала похожей на маленькое озерцо в тундре: ни единой крутой волны, а уж о штормах и говорить нечего…
Что ж, это Марину в общем, устраивало.
Как-то Лариса Беляева, девушка мечтательная и немного флегматичная, спросила у Марины:
- Ты никогда не задумывалась над таким вопросом: сколько существует измерений времени?
Марина удивленно посмотрела на сварщицу, улыбнулась.
- Раньше я что-то не замечала у тебя склонности к философии. Что-нибудь произошло?
- Ничего не Произошло, - певуче ответила девушка. - И это не философия. Со школьной скамьи мы привыкли считать: существует три измерения времени - прошлое, настоящее и будущее. Все, кажется, правильно. По законам науки. А по законам жизни? Твоей, например, или моей? Ну?
- Не понимаю, о чем ты, - призналась Марина.
- Чего ж тут не понимать! - в свою очередь удивилась Лариса. - Я говорю о том, что настоящего времени в жизни не существует…
Сейчас Марина не помнила, что она тогда ответила подруге. Кажется, просто посмеялась, приняв ее "философские размышления" за желание блеснуть оригинальностью. Но, оставшись одна, Марина подумала: "Ну и наплела же Ларка! Настоящего, видите ли, в жизни не существует… Просто высота… Да я за эту высоту дралась бы сейчас так, как никогда ни за что не дралась! Что я видела в прошлом? Был Марк, был Зарубин, был Беседин… Словно разорвали меня на три части, опустошили, стала, как пустая раковина: подует ветер, загудит во мне что-то, но чужое загудит, своего ничего не осталось - ни голоса, ни души. Только сейчас вот и начала наполняться, только сейчас и поняла, как хорошо жить без тревог, без страхов… И будь оно неладно, будущее, только дураки и горемыки думают о нем день и ночь, день и ночь гадают: как оно там, впереди? А мне лучше, чем сейчас, не надо. Не хочу. Лишь бы хуже не было… А так, как сейчас, хоть всю жизнь. Пускай мое озерцо не колышется, хватит с меня и тех ветров, которые чуть в прорубь не унесли…"
Наверное, было бы лучше, если бы в это время кто-нибудь спорил с Мариной, доказывая ей, что человек не может остановиться на одном месте. Тогда ей не пришлось бы доказывать этого самой себе, и она скорее распрощалась бы со своими иллюзиями. Но Марина ни перед кем не хотела откровенничать. Она боялась, что кто-то может разрушить ее маленький, только ей принадлежащий мирок. Так корабль, потерявший во время жестокого урагана паруса и мачты, ищет тихую бухту, чтобы залечить свои раны. Марина не уставала повторять: "Я сейчас по-настоящему счастлива. И ничего больше не хочу. Ни-че-го!"
А ночью, уткнувшись в подушку, плакала…