Смайдов положил руку на плечо Родина, заставил себя улыбнуться. Это была вымученная улыбка, но Петру Константиновичу хотелось верить, что он сумеет обмануть Родина своим спокойным видом.
- Ты горяч, как молодой марал. - Смайдов попытался отшутиться. - Если бы тебе кто-нибудь сказал, что видел со мной вдвоем твою жену, ты очень взволновался бы?
Родин коротко ответил:
- Нет.
- Вот видишь… Почему же…
Родин не дал ему договорить:
- Потому что я знаю Домбрича. Не думай, он не ловелас и не сердцеед. Но он до крайности тщеславен. И тает, когда его называют гением. Стоит кому-нибудь склонить перед его талантом голову - и Домбрич забудет все на свете. Такого человека он станет носить на руках, прилипнет к нему, как пластырь. На какое-то время он даже поверит, что ни к кому другому не испытывал такого сильного чувства, как к этому человеку. Поверит искренне сам и заставит поверить своего поклонника…
Родин бросил в урну погасшую папиросу, но тут же закурил новую. Смайдов стоял, прислонившись спиной к стене, и молчал. С его лица не сходила все та же вымученная улыбка. Он словно забыл про нее, и она осталась как бы дополнением к тому горькому осадку, который ложился на его душу с каждым новым словом Родина.
Родин сказал:
- У одержимых есть необъяснимая способность увлекать в свой водоворот людей, которые с ними соприкасаются. Ты понимаешь, зачем я об этом говорю? В таких случаях мы, мужчины, часто делаем роковые ошибки. Оскорбленная гордость не позволяет нам глубже вникнуть в суть вещей. "Моя жена спуталась с этим мерзавцем? Ах, стерва, а я-то верил ей, как святой! Ну что ж, она еще пожалеет, она еще узнает, почем фунт лиха!.."
Родин шагнул к Смайдову и остановился возле него так близко, что Петр Константинович почувствовал на своем лице его дыхание. Когда Родин говорил, его голос был жестким, почти злым, и Смайдову казалось, что у Виктора и глаза сейчас жесткие и злые. Он даже удивился, увидав в них обыкновенную человеческую печаль. И еще - немую просьбу… "О чем он хочет просить?" - поду мал Смайдов.
Родин сказал:
- Ты должен помочь Полянке, слышишь? Кроме тебя, никто ей не поможет. Вот все, что я хотел тебе сказать. Извиняться за то, что вмешиваюсь в твою личную жизнь, не буду. Потому что уверен: на моем месте ты поступил бы точно так же… Или я ошибаюсь?
- Пожалуй, нет, - ответил Петр Константинович.
- Тогда все в порядке… Идем.
5
Секретарь горкома Алексей Андреевич Лунев слыл человеком справедливым, умным и решительным, но партийные работники побаивались его, не без основания считая, что он слишком уж крут и чрезмерно требователен. Многие даже злословили: Лунев, дескать, старый армейский служака, привык к муштре и в каждом человеке видит солдата…
Кое-что из этих разговоров дошло до Лунева, и не раз, оставшись один, Алексей Андреевич размышлял над тем, что услышал. "Разговоры разговорами, - думал он, - пусть все это преувеличено, но дыма без огня не бывает. И очень печально сознавать, что люди, которых ты считаешь своими товарищами, такого о тебе мнения. Скверно получается, Алексей Лунев, очень скверно…"
Он действительно долго работал в армии, и армейская служба не могла не наложить отпечатка на его характер. Сейчас ему было под пятьдесят, а солдатскую гимнастерку он надел в неполных двадцать. В Великую Отечественную сменил ее на офицерский мундир, после войны - учеба, политорганы, и всего лишь пять лет назад - демобилизация и партийная работа в "гражданских" условиях.
Его никогда не тяготила строгая армейская дисциплина, подчинение старшим по службе он считал не просто обязанностью, а своим долгом. Главным в человеке он считал честность и справедливость, а в какой форме они выражались - это, по его мнению, не имело особого значения…
И даже понимая, что какая-то доля истины в разговорах о нем есть, он оставался самим собой, не в силах изменить в себе отдельные черты характера, мешающие ему.
Смайдова и Родина пригласили сразу обоих. Поздоровавшись с ними, Лунев сказал, обращаясь к Родину:
- Шумите? Без этого вы не можете?
- Иногда могу. Если создают условия для того, чтобы человек чувствовал себя человеком.
Лунев предложил им сесть поближе к своему столу, с минуту помолчал, потом опять обратился к Родину:
- Не могу утверждать, что я не ошибаюсь, - сказал он, - но у меня почему-то складывается впечатление, что творческие работники, особенно цисатели, заражены каким-то вирусом легкого анархизма. Анархизма и вечного недовольства. Скажите, товарищ Родин, вам не надоедает брюзжать по разным поводам, даже если поводы эти бывают высосаны из пальца?
- Вы имеете в виду мои некоторые выступления в печати? - спросил Родин. - Так ведь я не брюзжу, Алексей Андреевич, а открыто возмущаюсь, когда вижу нерадивость или, еще хуже, злоупотребления. Что же, молчать, когда видишь такое? И никакого - даже легкого! - анархизма в этом не усматриваю.
- Возмущаетесь? - Лунев иронически усмехнулся, но смешок этот сразу же потух. - А вы постарайтесь все-таки поменьше возмущаться, товарищ Родин. Есть ведь и иные формы борьбы с недостатками. Так будет лучше и для вас, и для других.
- Слушаюсь!
Родин привстал и тут же сел. Смайдову показалось, что он услышал, как Виктор щелкнул под столом каблуками. "Это уж слишком! - подумал Петр Константинович. - Ни к чему такая демонстрация…"
"Демонстрацию" эту подметил и Лунев. Но, как ни странно, поведение Родина его не возмутило, а скорее развеселило. "Хорошо одернул, - мысленно одобрил он писателя. - Молодец! С таким приятнее иметь дело, чем с теми, кто думает, будто секретарь горкома Лунев какой-то солдафон и с ним нельзя ни поспорить, ни пошутить…"
Лунев неожиданно засмеялся.
- Скажите, Виктор Николаевич, если бы вас попросили написать очерк о секретаре горкома Луневе, какими чертами характера вы его наделили бы? Можете сказать об этом совершенно откровенно?
- Конечно. Но, задавая подобный вопрос, вы рискуете, Алексей Андреевич.
- Где наша не пропадала! - снова засмеялся Лунев. - Да и мало ли нам, старым воякам, приходилось рисковать. Выкладывайте, Виктор Николаевич. Секретарю парткома товарищу Смайдову тоже, наверное, будет интересно послушать. Не так ли, Петр Константинович?
- Зная Виктора Родина, - улыбнулся Смайдов, - могу сказать только одно: я вам не очень завидую, Алексей Андреевич.
Смайдов покачал головой, словно предостерегая Лунева от опасного эксперимента. Но Лунев сказал:
- Ничего, как-нибудь переживем. Ну, Виктор Николаевич?
Родин взял из вазочки карандаш, придвинул к себе чистый лист бумаги и, делая вид, что пишет, без тени улыбки на лице начал:
- Если быть беспристрастным, то об этом человеке можно сказать: он честен, решителен, никогда не ищет компромиссов там, где речь идет о государственных интересах… Он чувствует пульс жизни, решает партийные задачи так, как подсказывает ему его сердце коммуниста… Иногда ошибается, но, и ошибаясь, остается честным… Тот, кто знает товарища Лунева поверхностно, может думать о нем как о человеке без внутренних противоречий, без внутренней борьбы. Это далеко не так. Взять, например, такую черту его характера, как преклонение перед строжайшей дисциплиной. Он действительно не терпит ни малейшей расхлябанности, он действительно бывает крут, даже жесток, но в то же время ему претят угодничество и низкопоклонство. Повторяю, он справедлив, однако ему всегда надо помнить о том, что у него отсутствует душевная мягкость к человеку. Он должен помнить, что мир, который его окружает, сложен и судьбы человеческие складываются не всегда легко. Думает ли он об этом? Уверен, что думает. И порой ему тяжело, что он не в силах переломить себя… Но перелом этот необходим, так как партийный работник должен быть не только требовательным, но и душевно мягким, любящим людей человеком. Пока, на мой взгляд, этого недостает нашему секретарю горкома, и мы, его товарищи, его единомышленники, сожалеем об этом…
Родин бросил карандаш в вазочку и, подняв глаза на Лунева, сказал:
- Все.
Смайдов с любопытством смотрел на Алексея Андреевича. Тот сидел с таким видом, точно Родин читал обвинительное заключение. Правда, губами он улыбался, он хотел, наверное, показать, что все принимает в шутку, но Петр Константинович видел в его глазах едва уловимую напряженность и, кажется, растерянность. "Не привык он, наверное, слышать о себе такое, - подумал Смайдов. - И вряд ли он благодарен Виктору за его откровенность. Хорошо было бы, если бы Виктор действительно все это обернул в шутку…"
Вдруг Лунев спросил:
- А вы подписались бы под подобной характеристикой, Петр Константинович?
Смайдов, врасплох застигнутый вопросом, ответил не сразу. Он даже подумал, что тут кроется явный подвох: "Сейчас Лунев, наверное, ввернет что-нибудь о характеристике Езерского".
Он осторожно ответил:
- Я подписываю характеристики только на тех людей, которых очень хорошо знаю, Алексей Андреевич. Это мое твердое правило. Потому что в таком важном деле нельзя допускать ошибок.
Родин засмеялся.
- Это только говорят, что летчики - народ отчаянный. На самом деле они весьма осторожны. Осторожность - это у них вроде второго инстинкта самосохранения.
Лунев, заговорщически подмигнув Смайдову, сказал:
- Не стоит спорить с писателем, Петр Константинович. Поверьте, я знаю это племя. У них эмоции часто заменяют все: и осторожность, и рассудительность, и даже иногда здравый смысл…
Родин шутливо поклонился:
- Благодарю за комплимент, Алексей Андреевич. Приятно, когда люди обмениваются любезностями.
6
Смайдов, конечно, понимал: и его самого, и Родина пригласили сюда не для того, чтобы провести время вот в такой полушутливой, полусерьезной беседе. И он нисколько не удивился, когда Лунев, сказав, что готовится партийный актив, посвященный воспитанию молодежи, добавил:
- Было бы неплохо, Виктор Николаевич, если бы вы помогли нам в этой подготовке. Для начала мне хотелось бы ознакомить вас с письмом товарища Смайдова, если, конечно, Петр Константинович не возражает…
- Пожалуйста, Алексей Андреевич, - сказал Смайдов. - Я буду даже рад. В своих книгах Виктор Николаевич часто затрагивает тему воспитания молодежи, и мне будет интересно услышать его точку зрения по этому вопросу…
Поговорив несколько минут с Родиным и отпустив его, Лунев встал, дважды прошелся по длинной ковровой дорожке, потом снова сел за стол. Сказал, глядя на едва заметный след от орденских колодочек на пиджаке Смайдова:
- Мне хотелось бы кое в чем разобраться, Петр Константинович. Давно собираюсь это сделать, да все недосуг… Скажите, что вас побудило в своем письме так резко ставить вопросы? Вы действительно считаете работу с молодым поколением совсем запущенной? У вас действительно вызывает тревогу тот факт, что несколько десятков лоботрясов и их подруг заражены, по вашему выражению, нигилизмом и этот нигилизм может распространиться вширь и вглубь. Или вы…
Лунев умолк и посмотрел в глаза Смайдова. Петр Константинович спросил:
- Что вы хотели сказать?
Лунев опять взглянул на след от орденских колодочек и проговорил:
- Видите ли, Петр Константинович, есть люди, которые ни с того ни с сего начинают кричать о наших с вами ошибках, стараясь показать, как у них болит душа, когда они видят что-то неправильное в нашей жизни… А копнись в этих болящих душах - полное равнодушие ко всему, чем мы живем, к тому, что нас действительно тревожит. Спрашивается, для чего же они кричат? Да просто надо показать, что они не в стороне, что они тоже работают и что никто не имеет права упрекнуть их в равнодушии… Вы знавали таких людей?
- Вы, наверное, хотите спросить, не из этой ли породы я сам? - напрямик сказал Смайдов.
- Сознаю, что подобный вопрос не совсем деликатен, но… Мы с вами старые солдаты, Петр Константинович, и, главное, мы с вами еще и единомышленники. Кому же, как не нам, быть до конца откровенными! Вы согласны со мной?
- Конечно.
- Это хорошо, - сказал Лунев. И, минуту помолчав, продолжал: - Когда я читал вашу докладную записку, меня не покидало какое-то странное ощущение раздвоенности: с одной стороны, я разделял вашу озабоченность, а с другой… Понимаете, меня немного настораживает ваша резкость. Она не мешает вам трезво оценить обстановку? Некоторые товарищи, например, утверждают, что вы, как говорят у нас на Севере, палите гарпунами по треске… Не кажется ли вам, что эти товарищи правы?
- Нет, мне этого не кажется, - твердо ответил Смайдов. - Наоборот, мне кажется, что гарпуны наши слишком притупились. И притупились не только гарпуны. Еще больше притупилось чувство ответственности.
- Вот как?! - воскликнул Лунев. Воскликнул тоном, в котором Смайдову послышались жесткие нотки.
- Да, только так, - сказал Смайдов.
- Вы в этом убеждены до конца?
- До конца! Я никак не могу примириться с тем, в чем некоторые товарищи хотят меня убедить, будто наступило время, когда отпала надобность драться с каждым, кто путается под ногами. Это относится не только к молодежи, но и вообще.
- Вообще? Что вы имеете в виду?
- Все. И в первую очередь равнодушие, о котором вы говорили. Но вы говорили только об одном его проявлении. И вы, конечно, правы: есть еще люди, которые за критиканством прячут свое безразличие ко всему, что других не может не волновать и не тревожить. Кричать о недостатках, безусловно, легче, чем бороться с этими недостатками… Однако, Алексей Андреевич, мне кажется, что не менее вредно и не менее страшно другое проявление равнодушия - это когда люди прикрываются маской умиленного благополучия: "Все хорошо! Все в порядке!" Мы повели борьбу с приписками на производстве, повели упорную борьбу с очковтирательством. Может быть, нам следует повести такую же упорную борьбу с "приписками" и очковтирательством на идеологическом фронте? Разве мы недостаточно сильны, чтобы сомневаться в успехе такой борьбы?
Лунев слушал Смайдова с неподдельным интересом. Он давно хотел поближе познакомиться с бывшим летчиком и, если говорить честно, сейчас был рад, что Смайдов оказался именно таким человеком, каким он его себе представлял: прямым, горячим и сдержанным в одно и то же время. С высказанными Смайдовым мыслями можно соглашаться и можно не соглашаться, но отказать ему в том, что эти мысли исходят из искреннего желания по-настоящему помочь общему делу, нельзя.
Неожиданно Лунев спросил:
- Скажите, Петр Константинович, как по-вашему, почему между вами и Лютиковым сложились такие… ну, напряженные, что ли, отношения? Не кажется ли вам странным, что вы и Лютиков не можете найти общего языка?
- Нет, мне не кажется это странным, Алексей Андреевич, - ответил Смайдов. - Наоборот, в наших отношениях я вижу логичное начало, и нетрудно предугадать, что таким же логичным будет и конец.
- То есть?.. - оживленно спросил Лунев.
Смайдов пожал плечами.
- То есть? Кто-то из нас должен будет признать свои ошибки. Я понимаю, Лютиков - способный инженер, неплохой организатор. Но… вам, Алексей Андреевич, видимо, больше, чем мне, известны такие руководители, которые, кроме чисто производственных вопросов, ничего другого видеть не хотят. Не хотят видеть души людей… Как-то я сравнил сварщика Езерского с английским докером Артуром Прайтом. И тот, и другой работают только ради денег. Не уверен, может быть, я немного и ошибся. Все-таки Езерский продукт, как говорят, другой системы. Но я вот сейчас думаю, что не так уж мало общего в психологии таких руководителей, как Лютиков, и заурядных предпринимателей из чуждого нам мира…
Лунев быстро взглянул на Смайдова и коротко воскликнул:
- О!
- Слишком рискованное сравнение? - спросил Смайдов. - Возможно. Однако это сравнение напрашивается само собой. Иначе как понять концепцию Лютиковых: работа, план, а остальное - и трава не расти. Разве такая концепция не приносит вреда? Да и кроме того, лютиковскал формула "все хорошо" давно уже изжила себя вообще, а в идеологической работе и попросту вредна, потому что неизбежно разоружает. Но ведь отказаться от такой формулы - значит, во многом перестраиваться, чего-то искать, с кем-то драться, нервничать, наверняка - рисковать… - Смайдов улыбнулся. - Риск и Лютиков… Это, помоему, звучит как самый невероятный парадокс.
- Вы предостерегали меня от желания услышать из уст Родина откровенное мнение о моей собственной персоне, - необычно весело сказал Лунев. - Но вы сами… Ваши характеристики не менее приятны… Вы этого не чувствуете?
Вот и опять Смайдову показалось, что в тоне Лунева он уловил если и не одобрение, то, во всяком случае, какое-то расположение к себе… Или все-таки это только показалось?
Петр Константинович посмотрел на секретаря горкома. Но что-нибудь прочитать на его лице не смог: Лунев хорошо умел скрывать свои чувства. "Ну что ж, поживем - увидим, - подумал Смайдов. - И, пожалуй, заранее не стоит огорчаться или радоваться…"
ГЛАВА X
1
До конца понять, что такое тоска по земле, могут, наверное, только моряки.
Это - как страшная болезнь, как обреченность: ты можешь мечтать в своем тесном кубрике, можешь, наоборот, от вахты до вахты валяться в нем и бездумно глядеть в качающийся потолок - тоска грызет тебя неотступно, день за днем выматывая последние силы.
Такая тоска приходит внезапно, и даже человек с недюжинной волей часто пасует перед нею… Только вчера он лихо отбивал матросскую чечетку, пел под баян любимую песню, любовался розовым закатом или неповторимым в своей красоте восходом солнца, а сегодня вдруг почувствовал, что все это уже опостылело, все осточертело. Закат, восход, опять закат и опять восход, нудные волны, далекий, в тумане, горизонт - да будет ли всему этому конец? Или жизнь так и пройдет в мучительном ожидании какихто перемен, в смутной надежде увидеть клочок земли, где ничто не качается и где есть еще какие-то звуки, кроме скрипа мачт, да свиста ветра, да всплеска воды…
Моряк клянется: "Это - последний рейс. Только круглые идиоты могут по своей доброй воле обречь себя на вечные странствия, только выжившие из ума люди на всю жизнь связывают себя с морем. С меня довольно! Наскитался! Налюбовался! По горло сыт экзотикой и всей той белибердой, которая привела меня к трапу. Дикие штормы, тропические ночи, айсберги - все к черту! Я - тоже человек. И хочу жить по-человечески. Как все. Кого-то сейчас ласкают женские руки, кто-то целует горячие губы, смотрит в дорогие глаза, а я кто - морж? Акула? Треска?.. Нет уж, слуга покорный! Точка!"
Потом, когда моряк сойдет на землю и, может быть, верный своей клятве, даже спишется с корабля, он и месяц, и два будет наслаждаться уютом земной жизни, уверять себя, что именно теперь он живет по-настоящему. Но где бы он ни был, куда бы он ни шел, все равно завернет к морю, станет у пустого причала и долго будет смотреть на уходящие вдаль корабли, поминутно вздыхая.
"Ха, - скажет моряк, мысленно обращаясь к своим покинувшим землю товарищам, - опять пошли бартежать! Дурачье! Ураганы, тропические ночи, айсберги, трали-вали - на чертей мне это нужно?"