2
…Петр Константинович положил на стол две характеристики и попросил Борисова:
- Прочти. Потом посоветуемся с членами парткома.
Василий Ильич с надеждой посмотрел на Смайдова:
- Ты хорошо тогда сказал: "Списывать Езерского еще рано". Я много думал об этом. Мы иногда как-то уж очень легко ставим точки. И ошибаемся. Наверное, лучше лишний раз поверить, чем выразить недоверие…
- Что ты имеешь в виду? - спросил Петр Константинович.
- Ничего особенного. Просто вспомнил, что снова звонил Лютиков. По поводу Езерского. Он, кажется, обрадовался, когда я сказал ему: "Смайдов уверен, что Езерский еще станет человеком…"
Борисов придвинул к себе характеристику Езерского и стал читать. Читал он внимательно, долго останавливался на отдельных фразах, а когда закончил, медленно поднял глаза на Смайдова и некоторое время смотрел на него так, будто перед ним сидел тяжелобольной человек.
- Разочаровался? - спросил Петр Константинович. - Ты, конечно, надеялся: коль Смайдов сказал, что с Езерским еще стоит повозиться, значит, все. И теперь пускай Езерский представляет советских рабочих за рубежом… Так?
Василий Ильич на вопрос не ответил. Покачав головой, проговорил:
- Да-а… Ты правильный человек, Петр Константинович. Очень правильный, но злой. Почему ты такой злой? Почему ты не можешь прощать людям их слабостей?
- Слабостей? - Смайдов усмехнулся. - Ты ошибаешься. У меня самого слабостей хоть отбавляй. Не меньше, чем у других. Дело разве в этом?
- А в чем же?
- В понимании своего долга. Долга перед своей партией. И в принципиальности. В той принципиальности, которой тебе часто не хватает. И не хватает ее не потому, что ты чего-то не понимаешь, а потому, что у тебя, прости за откровенность, недостает смелости до конца отстаивать свою точку зрения.
Борисов вспыхнул:
- Не всем же быть такими храбрыми, как Смайдов.
- Не все должны быть храбрыми, но все должны быть честными! - резко бросил Петр Константинович. - Ты ведь сейчас твердо уверен: Езерский - не тот человек, которого надо посылать за границу. Ты знаешь, что там он может скомпрометировать высокое звание советского рабочего… И если бы Лютиков сказал: "Нельзя!" - ты тоже сказал бы: "Нельзя!" Разве не так?
- Вон ты куда гнешь! - воскликнул Борисов. - Ты что ж, одного себя считаешь честным и принципиальным коммунистом? А остальные…
- Подожди, - прервал Петр Константинович. - Ты у меня спрашиваешь, почему я такой злой. А мне хочется знать, почему ты такой трус.
- Я - трус? - Борисов, побледнев от волнения, встал, подошел поближе к Петру Константиновичу, сидевшему у противоположного края стола. - Я - трус?.. Ты отдаешь отчет в своих словах?
- Как же тебя еще можно назвать, если ты все время юлишь? Ты можешь смотреть на меня зверем, можешь ненавидеть меня, но обмануть меня тебе никогда не удастся.
- В чем я тебя хочу обмануть?
- В том, что в душе ты не думаешь обо всем этом так же, как я.
Борисов зло проговорил:
- Какая самонадеянность! - Он вернулся на свое место, сел и добавил: - Смешно, дорогой мой…
Однако он не смеялся. Сидел, опустив голову вниз, и тихонько постукивал пальцами по столу. Он был сейчас и зол на Смайдова, и в то же время завидовал Петру Константиновичу. Завидовал тому, что Смайдов по-настоящему свободен духом, что в нем нет никакой душевной трусости. Ему трудно живется, он сегодня не знает, какую шутку завтра с ним выкинет Лютиков, иногда не спит ночами, думая о том, что в следующей драке с Лютиковым ему наставят синяков, но никогда он не презирает себя за двоедушие. А ведь это страшная вещь - презирать самого себя! Борисов знаком с этим чувством. Никогда и никому он не говорит о том, как порой становится у него мерзко на душе.
Конечно, можно успокаивать себя: я, дескать, не бунтую потому, что я человек дисциплинированный. Я просто подчиняюсь, иначе я не могу… Но себе-то можно признаться, что это не успокаивает! Свой-то собственный голос всегда слышишь: ты не бунтуешь потому, что трусишь. И это сильнее твоего внутреннего протеста…
Чувство зависти к Смайдову вызывало в Борисове самые различные ощущения и желания. Иногда ему простонапросто хотелось избавиться от такого партийного руководителя, который постоянно являлся укором для его совести. "Без Смайдовых лучше, - думал Василий Ильич. - Живи себе помаленечку, ведь никто же тебя не заставляет копаться в своих сомнениях…"
Но когда он только на минуту представлял себе, что может остаться без Смайдова, без его открытой улыбки, без его ярости, без всего того, к чему давно привык, - ему становилось не по себе. Втайне даже от самого себя Василий Ильич всегда хотел хоть немного быть похожим на Смайдова, потому что любил в нем те черты, которых не было у него самого.
Петр Константинович сказал:
- Я знал, что с такой характеристикой ты не согласишься. А иной я дать не могу. Давай ее сюда. Придется сначала обсудить на парткоме. Не хочу навязывать тебе своего мнения, но прошу все хорошо обдумать. Хочу, чтобы ты понял: наше отношение к Езерскому - не частный случай. Дело не только в Езерском, а вообще… - Петр Константинович с минуту помолчал, а потом добавил: - Я знаю, что обидел тебя. Если можешь, прости. У меня в последнее время что-то с нервами. Это, конечно, не оправдание, чтобы разрешать себе грубость, но…
- Ты берешь свои слова назад, что я трус? - Василий Ильич взглянул на Смайдова и по-доброму улыбнулся.
Смайдов сказал:
- Ты сам должен решить, кто ты есть… Разреши, я возьму характеристики.
- Бери. Когда думаешь обсуждать их на парткоме?
- Сегодня.
- Хорошо. И знаешь что? Я буду с тобой. Понял? Тебя это удивляет?
Теперь так же по-доброму улыбнулся Петр Константинович.
- Нет. Так и должно было быть…
3
"…Тов. Езерский является хорошим специалистом, он досконально знает свое дело сварщика, работает без брака и систематически перевыполняет нормы… Тов. Езерский трудолюбив, может работать, не считаясь со временем и теми, порой весьма сложными, условиями, в которых приходится работать сварщику-докеру…"
Лютиков оторвался от чтения, ухмыльнулся: "Кажется, этот Смайдов начинает кое-что понимать. И не зря я задался целью поубавить в нем спеси - ему же на пользу".
"…Тов. Езерский по натуре своей замкнут ("Ну и черт с ним, что замкнут! - подумал Сергей Ананьевич. - Там это не помешает"), в нем совершенно отсутствует чувство коллективизма. Он индивидуалист, для которого интересы коллектива - пустой звук (Лютиков поморщился: "Тоже мне писатели-психологи"). Однако самым существенным недостатком в характере тов. Езерского является его страсть к стяжательству. Этой цели подчинено все: именно поэтому он стремится работать как можно больше; он старается отличиться на производстве в надежде получить премию; он может очернить товарища по работе, чтобы заслужить поощрение. В стремлении к стяжательству Езерский не останавливается ни перед обманом руководства предприятия, ни перед обманом своих же товарищей…"
Лютиков в бешенстве отшвырнул от себя характеристику и некоторое время сидел с таким видом, будто на него выплеснули ушат какой-то гадости. Он даже побагровел от возмущения. Как зарвались, а! Эти умники, наверное, считают, что он, Лютиков, без конца будет смотреть на их фокусы.
Он позвонил Борисову. Стараясь говорить поспокойнее, спросил:
- У вас есть время подойти сейчас ко мне? На несколько минут.
Борисов помедлил с ответом, и Лютикову показалось, что тот, прикрыв трубку рукой, с кем-то совещается. Со Смайдовым, конечно.
- Вы стали плохо слышать, Василий Ильич? - Лютиков слегка повысил голос. - Я спрашиваю, можете ли вы сейчас подойти в контору?
- Если вы разрешите, Сергей Ананьевич, я подойду через полтора-два часа, - ответил наконец Борисов. - У меня совещание, собралось много народу…
- Значит, прикажете подождать?
- Почему же?.. Если это срочно, я…
- Вот именно срочно. Прошу не задерживаться.
Борисов действительно проводил совещание, которое пришлось прервать. Извинившись, Василий Ильич вышел из кабинета и направился в партком.
Он догадывался, зачем экстренно понадобился Лютикову. И, странное дело, только вчера чувствовавший в присутствии Смайдова какой-то необыкновенный подъем духа и решимость до конца быть честным перед самим собой, сейчас Василий Ильич сразу сник, растерялся и испугался своей вчерашней решимости. Зачем он согласился со Смайдовым? Он что, не знает Лютикова? "Смайдову, конечно, терять нечего, ему в конце концов все равно, где работать: в доках, в порту или на каком-нибудь заштатном аэродроме. Да и авторитет у него такой, что не всякий Лютиков дотянется до него руками. А я…"
Василий Ильич досадовал в эту минуту на Смайдова за его вчерашнюю напористость, перед которой он не мог устоять, и в то же время ему очень хотелось увидеть Петра Константиновича, чтобы рассказать о своих сомнениях, чтобы почерпнуть у него хотя бы немного твердости. Ведь как раз твердости Борисову и не хватало, он не скрывал этого от себя.
Смайдова в парткоме не оказалось. И никто не знал, где он. Кажется, ушел в горком партии, а к кому - никто не знает.
Сергей Ананьевич даже не поздоровался. Ткнув пальцем в лежащий на столе лист бумаги, спросил:
- Что это?
Борисов, конечно, знал, о чем он спрашивает. Потому что палец Лютикова указывал как раз на то место, где красовалась под характеристикой его подпись. И все же, выигрывая время, сказал:
- Что? Что вы имеете в виду, Сергей Ананьевич?
- Я спрашиваю, кто автор этого художественного произведения? Кто состряпал сей гнусный пасквиль на честного рабочего?
- Почему пасквиль? - не согласился Василий Ильич. - Характеристика соответствует действительности. А насчет авторов… Ее утверждали на парткоме. Никто ни слова не сказал против.
- Никто ни слова не сказал против? - Лютиков с убийственным сарказмом посмотрел на Борисова, и тот увидел, как скривились его губы. - Все молчали. Так? Все затаили дыхание, слушая трель соловья! Похвально! Похвально для принципиальных коммунистов. Вы что же, лишаетесь на парткоме дара речи? Вас всех поражает шок?
- Не могу понять, Сергей Ананьевич, почему вы так раздражены, - негромко проговорил Борисов. - Никто из нас не лишается дара речи. Мы…
Лютиков вдруг сухо рассмеялся.
- Скажите, товарищ Борисов, вы еще не вывесили в парткоме портрет Петра Константиновича Смайдова?
- Почему мы должны вывешивать его портрет?
- Как почему? Он же ваш партийный вождь, учитель… Может быть, отец, друг…
Борисова начинала злить бестактность Лютикова. Кто ему дал право хамить? Борисов сдерживал себя, но стиснутые зубы и злой, напряженный взгляд выдавали его состояние.
Сергей Ананьевич, видимо, понял. Понял, что переборщил. И сказал более спокойно:
- Вы знаете, Василий Ильич, что я всегда относился к вам, как к человеку, которого ценю за многие качества. И мне не хочется менять о вас своего мнения. Очень не хочется. Я, конечно, понимаю: вам нелегко со Смайдовым. Он может подчинить себе людей и посильнее, чем вы. Не удивительно поэтому, что вы попали под его влияние. Да и не только вы. Но задумались ли вы хоть раз, Василий Ильич, лично вы, до чего так можно дойти?
Борисов подавленно молчал. Еще минуту назад он возмущался "приемами" Сергея Ананьевича, еще минуту назад готов был спорить с ним, что-то доказывать, но стоило Лютикову намекнуть, что так "можно до чего-то дойти", - и вся решимость отстаивать свою правоту у Борисова мгновенно испарилась. Ему что, больше всех нужно? Разве Лютиков меньше других несет ответственность за того же Езерского? "Смайдов может подчинить себе людей и посильнее, чем вы…" А разве нет? Смайдов всегда был одержим. То ему не по душе работа по воспитанию молодежи, то его не устраивает организация народных дружин, то ни с того ни с сего начинает палить из пушки по воробьям: вчера - по Беседину, сегодня - по Езерскому, а завтра… Может быть, завтра ему вздумается пальнуть и по Борисову? От Смайдова всего можно ожидать…
Между тем Лютиков, чувствуя колебания Борисова, продолжал:
- Скажу вам по секрету, Василий Ильич, и надеюсь, что это останется между нами, Смайдов, как вы, наверное, знаете, написал в горком докладную записку, в которой обрушивается с обвинениями на весьма авторитетных товарищей. Речь идет о воспитании молодежи. И на том, дескать, участке неблагополучно, и на другом промахи, и на третьем… Так вот, секретарю горкома Алексею Андреевичу Луневу предложено готовить расширенный партийный актив по этому вопросу. Я недавно разговаривал с Луневым. Его мнение?..
Лютиков в эту минуту умолк и с любопытством взглянул на Борисова. Василий Ильич слушал, не отрывая от него взгляда. Спросил осторожно, стараясь не выдать своего волнения:
- Что же думает по этому поводу Лунев?
- Не трудно догадаться, - усмехнулся Лютиков, - Критиканство и очернительство нашей жизни никогда партией не одобрялись. И не прощались. Можно не сомневаться, что Смайдову непоздоровится. Оч-чень непоздоровится. И, между нами, я не хотел бы сейчас быть на его месте. Хотя мне, могу вам признаться, и жаль его. - Лютиков развел руками, вздохнул. - Но что сделаешь, если человек не хочет понимать самых простых вещей, ни к чему не хочет прислушиваться? Партия в конце концов не нянька, интересы общего дела ей всегда дороже отдельных личностей…
Борисов, опустив голову, молчал. Вот, оказывается, какие тучки сгущаются над головой парторга! Знает ли он об этом? Вряд ли. Иначе он, наверное, хотя бы сейчас, хотя бы на время постарался сгладить свои отношения с Лютиковым, чтобы иметь поддержку. А так…
И вдруг Василий Ильич подумал: "А ведь эта гроза может зацепить и меня. И от меня могут полететь перья не хуже, чем от Смайдова".
От этой мысли Борисову сразу стало и неуютно, и зябко. Перспектива быть проработанным заодно со Смайдовым его отнюдь не прельщала. Потому что за такой "проработкой" могли последовать кое-какие выводы, а их-то Василий Ильич боялся пуще любого чистилища.
- Да, со Смайдовым трудно, - тихо сказал Борисов. - Человек он честный, но крутоват. И уж если что решит - не отступит. Как с этой вот характеристикой. Я ведь, Сергей Ананьевич, еще до заседания парткома пытался уговорить Смайдова не затевать возни с Езерским. Но… - Василий Ильич улыбнулся. - Смайдов есть Смайдов.
- Понимаю, - Лютиков тоже улыбнулся. - Если бы не понимал, не приглашал бы вас сюда. Скажите, Василий Ильич, вы сможете сами как начальник написать другую характеристику? По-честному, не пачкая человека?
- Конечно. Это мое право.
- Ну и добро. А с членами парткома я поговорю сам… Не стану вас больше задерживать, очень рад был нашей дружеской беседе. И знаете, что? Не стесняйтесь заходить почаще. Даже просто так, на огонек…
4
И все же ни Борисову, ни Лютикову не удалось убедить членов парткома отказаться от той характеристики, которую они дали Езерскому. Докеры упрямо стояли на своем, а старый коммунист Ганеев без обиняков заявил начальнику мастерских:
- Не туда гнешь, Сергей Ананьевич. А простачков среди нас не ищи. Мы такие дела решаем не по личным интересам, а по-государственному. Не так, как некоторые другие. И честно тебе скажу, мне, старому большевику, стыдно за тебя. О Борисове, своем прямом начальнике, уже и не толкую: ни рыба ни мясо оказался человек… А вот ты… Не грех бы поучиться тебе у Петра Константиныча, Сергей Ананьевич, жизни поучиться, большевистской твердости…
Борисов чувствовал себя отвратительно. Общие дела заставляли его встречаться со Смайдовым, но каждая такая встреча была похожа на пытку. Вначале он старался сделать вид, что ничего особенного не произошло. И както сказал Смайдову:
- Знаешь что, дорогой мой, давай-ка забудем о наших разногласиях. Стоит ли трепать нервы из-за какой-то характеристики? Ведь все это дело выеденного яйца не стоит.
- Это я уже слышал, - сдержанно ответил Петр Константинович. - Не повторяйся. И не обманывай самого себя, будто тебе не стыдно.
Борисов сникшим голосом ответил:
- Как же мы теперь будем вместе работать?
- Так же, как и работали, - спокойно ответил Петр Константинович. - У нас с тобой не частная лавочка. И мы - не кумовья.
Если бы Василий Ильич был попроницательнее, он понял бы, чего Смайдову стоит его внешнее спокойствие. Однако Борисов этим качеством не отличался. "Смайдову легко, думал, Смайдову просто. У него нет причин для переживаний. Наоборот, он сейчас торжествует, ему приятно сознавать, что я должен презирать себя. Еще бы! Разве таким, как он, понять обыкновенные человеческие слабости?"
А через неделю Петра Константиновича пригласили к секретарю горкома партии Алексею Андреевичу Луневу. Как Смайдов ни ломал себе голову, отыскивая причину этого приглашения, ни на чем остановиться не мог.
В приемной Лунева ожидало человек пять-шесть, и среди них Петр Константинович увидел Виктора Родина. Сам не зная отчего, Смайдов искренне ему обрадовался. Ему показалось, что так же искренне обрадовался и Родин. Они долго трясли друг другу руки, потом писатель предложил:
- Давай, пока не подошла наша очередь, выйдем покурим.
Родин и Смайдов вышли в коридор, закурили. После вечера, проведенного вместе у Домбрича, они не встречались, и сейчас Петр Константинович больше всего боялся, чтобы Родин не стал этот вечер вспоминать. Он почему-то был уверен: Родин знает не только о том, что увидел тогда, но и о том, что произошло после. Почему он был в этом уверен, Петр Константинович объяснить не мог, не мог также и отогнать от себя неприятную мысль, будто Родин попросил его выйти в коридор именно затем, чтобы завести разговор на эту щекотливую тему.
И Родин действительно без обиняков спросил:
- Как поживает твоя Полянка?
- Полянка? Все хорошо…
Петр Константинович настороженно взглянул на Родина. "Что он знает? Говорил ли ему Домбрич о том, что иногда видится с Полянкой? Черт, как это все мерзко, - вздохнул Смайдов. - Мерзко и больно… А Родин, наверное, хотя и переживает чужую беду, в душе торжествует: "Не от тебя ли, думает, я слышал упреки: зачем в каждой человеческой судьбе должно быть страдание? В жизни все иначе…""
Родин взял его под руку, подвел к открытому окну. Окно выходило на улицу, и Виктор, облокотившись о подоконник, долго смотрел на проносившиеся мимо машины, кудато торопящихся пешеходов, на всю ту предвечернюю сутолоку, которая бывает в конце рабочего дня. Лицо писателя оживилось, будто в этом маленьком, открывшемся из окна кусочке мира он увидел что-то интересное и необычное, чего не в состоянии был подметить Смайдов. Смайдову даже стало неприятно: как Родин мог так быстро переключиться? Только сейчас казалось, что он искренне переживает чужое горе, и вот уже забыл и об Артуре Домбриче с его хамством, и о самом Смайдове…
"А какое я, собственно говоря, имею право рассчитывать на его участие? - подумал Петр Константинович. - И зачем оно мне?.."
Он хотел уже напомнить, что им пора возвращаться в приемную, но Родин вдруг стремительно обернулся и, подавшись к Смайдову, сказал:
- Час назад я видел их вместе. Вдвоем. И весь этот час думал, должен ты знать об этом или нет? Сперва хотел избавить тебя от лишнего груза, но потом решил, что своим молчанием оскорблю тебя… Почему оскорблю? Такое скрывают только от малодушных слюнтяев. Ты на таких не похож. Не похож, слышишь?!