3
Капитан взглянул на палубу в тот момент, когда, как ему показалось, десяток молний столкнулись над мачтой. Столкнулись и взорвались. И то ли от грохота этого взрыва, то ли оттого, что он ослеп, человек, бежавший к рубке, упал за надстройку.
Максим Петрович успел даже заметить, как падающий человек протянул руку к щиту, чтобы уцепиться за него. Потом молнии погасли и "девятку" накрыла волна.
- Держи штурвал, - сказал Максим Петрович рулевому. - Держи прямо на волну.
Рулевой тоже видел упавшего за надстройку человека и понял, что капитан решил идти на помощь. Не дойдет же, погибнет! Разве можно прорваться сквозь такое?..
- Я! - сказал рулевой. - Я пойду!
- Нет. - И штурману, стоящему рядом: - Посматривай тут.
В голосе ни тревоги, ни страха, будто все, что происходило вокруг, обычное дело и нет причин для беспокойства. Тревога только в глазах да в порывистых движениях рук, набрасывающих на голову капюшон зюйдвестки.
Он успел сбежать с трапа и, держась за штормовой леер, достиг грузовой стрелы. Второй вал уже накатывался. Максим Петрович хотя и не видел его, но чувствовал, как его обдало волной тугого воздуха. Прижавшись к мачте, капитан захлестнул вокруг нее конец троса, перекинул его через спину и намотал на руку.
- Теперь держись, Максим, - сказал он самому себе.
Вал накрыл его с головой, ударил в ноги, потом уперся в плечи, хлестнул в лицо, но Максим Петрович только крепче сжал в руке конец троса и, по-бычьи нагнув голову, стоял, будто вдавившись в мачту. Ему казалось, что он прислушивался, как гудит ураган, слышал и разбойный свист ветра, и грохот волн за бортом, и стон своего корабля. "Лишь бы там не упустили руль", - думал он.
В последнем усилии, в каком-то исступленном отчаянии водяная громада попыталась оторвать человека от мачты, но ей это не удалось. И тогда, рыча, она ушла.
Максим Петрович бросил трос, по-молодому быстро перебежал к надстройке и подхватил Саню на руки. Саня был почти без сознания. Пальцы его цеплялись за щит, но в них совсем уже не было силы. И весь он обмяк, словно утопленник, которого очень долго искали на дне морском…
Втащив Кердыша в штурманскую рубку, Максим Петрович передал его Ивану Челенко и коротко сказал:
- Займись парнем, Иван.
И пошел на мостик.
Уже рассвело, а ураган и не думал стихать.
Наоборот, он еще больше рассвирепел. Правда, волны теперь не так бесновались, они, почти не сталкиваясь, катились одна за другой, но на них было страшно смотреть. Совсем черные, с невероятно длинными когтями гребней, они то возносили "девятку" на небывалую высоту, то бросали ее в пропасть, где все кипело. Длинные полосы пены, срываемые шквалами ветра с гребней, неслись по океану с сумасшедшей скоростью.
Часов в восемь утра капитан решил уйти с мостика - отдохнуть хотя бы несколько минут. Он посерел за эту ночь, у него набрякли мешки под глазами, а глаза казались настолько усталыми, будто он не спал целую неделю.
Добравшись до своей каюты, Максим Петрович сбросил плащ, сел на кровать и прислонился спиной к перегородке. Хотелось выкурить трубку, но для этого надо было отыскать сухой табак, а сил уже не было. "Потом", - решил он. И сразу же уснул. Сидя.
Судно швыряло вниз, вверх, с одного борта на другой, с кормы на нос, и никакой эквилибрист не смог бы продержаться сейчас в одном и том же положении хотя бы минуту, а капитан сидел и спал, словно его привинтили к перегородке. Спал таким крепким сном, что, казалось, пали из ста пушек над самым его ухом - не разбудишь.
Но вот открылась дверь каюты, и радист негромко сказал:
- Максим Петрович, "семерка" терпит бедствие.
Еще не совсем проснувшись, даже не успев открыть глаза, капитан спросил:
- Что у них?
- Отказал двигатель. Их несет на острова Зеленого мыса. В любую минуту может перевернуть.
- Сколько до "семерки" миль?
- Примерно двадцать. Точно по нашему курсу.
Плащ он надел еще с закрытыми глазами. Радист это видел. "Наверное, ничего не соображает Максим, - подумал он. - Все у него идет по инерции". Но капитан вдруг сказал:
- Передай капитану Дымову: "Иду на помощь.
Войков".
Сказал так твердо и ясно, будто целый час обдумывал свое решение.
Штурман уже знал о "семерке". Когда радист показал ему радиограмму, он так отчетливо представил себе бедственную картину на дымовском траулере, точно видел сейчас ее собственными глазами.
Корабль без двигателя в ураганный шторм - это жалкая скорлупа, отданная в жертву стихии. И все живое и неживое на таком корабле - тоже жертва, потому что никакая сила не может предотвратить гибели судна, с которым ураган играет, как с игрушечной лодкой. Вопрос только во времени: пощадит одна волна, пощадит другая, третья, а четвертая вздыбится под самым бортом, закрутит, перевернет вверх килем и - конец. Никто не успеет даже спустить шлюпку, а если и попытается - много ли шансов, что она не пойдет на дно вслед за траулером?
Отчетливо представлял себе штурман и состояние людей на "семерке". Те, кто послабее духом, уже уверовали в свою обреченность и теперь или в полной отрешенности ждут конца, с предсмертной тоской глядя на океан, или мечутся в рубках, проклиная тот день и час, когда связали свою судьбу с морем. Другие, у кого воля покрепче, стоят на мостике рядом с капитаном Дымовым, готовые в любую секунду выполнить его приказ, а если придется, то вместе с ним встретить конец. Без паники, без жалоб, как положено настоящим морякам. И только когда уже совсем не останется никакой надежды, попросят радиста:
- Митя, отстукай "прощай"…
Максим Петрович появился в рубке в тот миг, когда "девятка", кряхтя, взбиралась на гребень вала. Протянув руку к штурвалу, сказал:
- Бинокль.
Туман из пенистой мглы стоял густой стеной, но шквалы ветра изредка проламывали эту стену, и тогда, как сквозь коридор, можно было окинуть взглядом вздымающиеся к небу волны. Яростно атакуя корабль, они шли приступами одна за другой, и не было им ни конца, ни края. Точно все горы всех континентов сорвались с места и устремились неведомо куда, обгоняя друг друга…
Штурман сказал:
- На "семерке" два двигателя. Может, как-нибудь продержатся на одном?
- Нет. - Не отрывая глаз от бинокля, капитан резко крутнул головой. - Если бы могли продержаться, Дымов молчал бы. Не такой это моряк, чтобы без нужды кричать о помощи. Какая сила ветра?
- Тридцать метров.
- Это тайфун. Сенегальцы называют его "черной метлой". В пятьдесят девятом он налетел на пол сотни их шхун всего в пяти милях от берега. И смел все до одной… Лишь бы Дымову удалось держать на волну. Иначе гибель…
В рулевую, пригибая голову, ввалился Цапля - наступила его вахта. Цапля был необычно бледен и, кажется, за эту ночь еще больше похудел. Длинная его шея обмотана не то серым шарфом, не то грязным полотенцем, на голове - капюшон зюйдвестки с протянутой под подбородком резинкой. Казалось, что неуклюжий, плоский, как доска, матрос не только не может принести какой-нибудь пользы в такую трудную минуту, а даже станет мешать своим присутствием.
Но вот Цапля взглянул на картушку компаса, положил руки на штурвальное колесо, пошире расставил ноги и точно слился и со штурвалом, и с кораблем. Для Цапли "девятка" - это не просто траулер, не просто судно, для него корабль был живым существом, к которому он прислушивался и которое понимал. Это живое существо порой старалось выйти из повиновения, проявить как говорил рулевой, характер, и тогда Цапля преображался: становился жестким, твердым, неуступчивым. И, чувствуя его силу, корабль усмирялся.
И еще одним особенным качеством обладал рулевой Цапля: у него был необыкновенный слух. Сквозь гул урагана, сквозь грохот разбивающихся о борт траулера волн, сквозь невероятный свист ветра Цапля мог различить любой посторонний звук. Будь то крик не успевшей долететь до берега чайки, будь то отдаленный, никем другим не слышимый вой сирены - Цапля сразу насторожится, прислушается и сам себе скажет: "А-а, вот оно что!.."
Увидев, как рулевой, полуоткрыв рот и повернув голову, замер в каком-то странном ожидании, Максим Петрович спросил:
- Что там?
- Сирена с "семерки", - ответил Цапля. - По нашему курсу.
Через несколько минут на мостик вбежали боцман, Саня Кердыш и Кирилл Ванин. Теперь уже все слышали протяжные, порой разрываемые ветром сигналы сирены. Еще невидимая, "семерка" приближалась с большой скоростью, и, по мере того как она приближалась, росла у людей тревога.
Вдруг Кирилл закричал:
- Справа по борту!
Жестокий шквал ветра, налетевший сбоку, на какоето время смыл сизую мглу, словно приподняв низкое небо. И моряки увидели "семерку".
Ее тащило осевшей кормой назад, нос ее вздыбился, и казалось чудом, что траулер еще держится на волнах. Любой вал мог накрыть его, ударить в борт и - конец!
Там, на "семерке", об этом, конечно, знали. Почти вся ее команда сгрудилась на мостике, люди стояли, будто в оцепенении, ухватившись за леера и тесно прижавшись друг к другу. Кажется, они что-то кричали, кричали и размахивали руками. Наверное, взывали о помощи, хотя и не надеялись на нее…
Кирилл Ванин, сорвав с себя капюшон, рванул дверь рулевой рубки, истошно закричал:
- Капитан, они ж погибают! Почему ж мы…
Максим Петрович молчал. Он даже не взглянул на матроса. Смотрел на "семерку", которую уносило все дальше и дальше. Уже не различить было лиц моряков, уже только верхушки мачт показывались над волнами, а Максим Петрович продолжал вглядываться в снова сгустившуюся мглу, стараясь увидеть там своего друга капитана Дымова. Почему Дымов не вышел на мостик? Почему не показался на глаза? Может быть, спустился в машинное, чтобы узнать, нет ли надежды на пуск двигателя?
Максим Петрович мог обмануть кого угодно, но только не себя. Он твердо знал: Дымов не показался на мостике потому, что этого не позволили ему сделать его честь и совесть моряка. Дымов понимал, что его корабль обречен, понимал, что Максим Войков ничем не может ему помочь, и не хотел стоять на мостике немым укором. В этом - весь Дымов, опытный моряк, огромнейшей души человек.
Только теперь Максим Петрович взглянул на Кирилла. Кирилл, сжав зубы, неслышно плакал. Цапля и штурман молчали.
И тогда капитан сказал:
- Право на борт!
Возможно, Цапля не сразу его понял. И штурман тоже. Право на борт? Развернуть корабль на такой волне? Ослышались, наверное. Максим не безумец, чтобы отдать такой приказ. Их перевернет в два счета, никто не успеет и глазом моргнуть.
Капитан плечом оттеснил Цаплю, положил руки на штурвал. Бросил через плечо:
- Передать команде: всем надеть спасательные пояса!
Никто не двинулся с места. Только Кирилл подался к капитану, побелевшими губами прошептал:
- Правильно, Максим Петрович…
- Я сказал, всем надеть пояса! - закричал капитан. - Ну! - И совсем тихо, почти неслышно: - Так надо, товарищи. Мы не можем бросить в беде своих друзей…
Было мгновение, когда траулер как бы повис над пропастью, задрожав всем истрепанным бурей телом. Левый борт обнажился до киля, палуба накренилась почти вертикально, и мачты зарылись в пену. А в двух-трех десятках метров, бешено ревя, на "девятку" неслась закрученная кверху волна, и когти ее уже цеплялись за корабль.
Катастрофа казалась неизбежной.
Саня, штурман, Кирилл Ванин и Цапля, словно загипнотизированные, смотрели на приближающийся вал, не в силах оторвать глаз от этого страшного зрелища. И каждый из них думал только об одном: конец! Теперь - конец! Теперь не поможет никакое чудо…
То ли это было простой случайностью, то ли Максим Петрович все правильно рассчитал, но вместо того чтобы опрокинуть "девятку", волна ударила ей в киль, и траулер начал медленно заваливать на левый борт. Потом он провалился вниз, взлетел на гребень одной волны, другой, и всякий раз нос его все круче разворачивался по ветру, пока шквалы не стали бить прямо в корму. Только тогда капитан подозвал Цаплю, передал ему штурвал и сказал:
- Так держи.
4
Саня писал Марку и Людмиле:
"Мы догнали "семерку" часа через два. Ее несло к островам Зеленого мыса, а кто из моряков не знает, какие там рифы! Думать о том, что Дымову удастся остановиться на якорях, не приходилось, в такой шторм якоря бросать бесполезно. Оставалось только одно: брать "семерку" на буксир.
Смешно, правда? Шторм хотя и начал слабеть, но был еще не меньше девяти баллов. Мы измотались до предела, кое-кто уже стал скулить: и "семерке", дескать, не поможем, и самих акулы сожрут. А Максим говорит: "У кого слабые нервы, тот может отсидеться в кубрике. Разрешаю".
Между прочим, "отсиживаться" в кубрике желающих не нашлось: кому охота играть в ящик вслепую?..
Когда мы увидели "семерку", у нас волосы встали дыбом. Грузовые стрелы посносило к черту, палубную надстройку смело, ванты болтаются, а люди… Столько времени смотреть смерти в глаза - это не шутка. Они были похожими на мертвецов, эти люди. Никто из них уже ни на что не надеялся, ни во что не верил. Вроде как примирились с неизбежным концом. Понимаете?
И вот - мы. Там, на "семерке", наверное, подумали: это - "Летучий голландец"! Разве могли они ожидать, что снова нас увидят?
Сейчас уже все позади, и то, что мы пережили, кажется не таким страшным. А тогда…
Десяток раз мы пытались подойти к "семерке", чтобы бросить ей буксир, но ничего из этого не выходило. Максим рассвирепел. Не человек, а зверь. Мечется по палубе, что-то кричит, его никто не слышит, и он еще больше свирепеет.
Потом опять сам стал у руля и пошел на сближение. Мы понимали: сейчас он выкинет какой-нибудь отчаянный номер. Приготовились к самому худшему. Нас могло ударить о "семерку" так, что ни от нее, ни от нашей посудины не осталось бы и щепы. Максим, конечно, понимал это не хуже нас. Понимал и капитан Дымов.
С "семерки" засигналили: "Справлюсь сам, уходите…"
Максим сказал:
- Передайте Дымову: "Пошел ты к…"
Да-а, Максим - это моряк! Такой моряк, на которого надо молиться. Я и сейчас не могу объяснить, как ему удалось избежать катастрофы. Мы взяли "семерку" в тот момент, когда до рифов оставалось уже две-три мили. Мы уже слышали, какой там стоит рев. Страшно даже подумать, что было бы с "семеркой", если бы не Максим.
Мы повели ее к Сенегалу. К ночи шторм затих, будто его и не было. А утром - Дакар. Наверное, весь Сенегал сбежался в порт, чтобы посмотреть на русских моряков, сумевших уйти от "черной метлы".
Мы приоделись, побрились и вышли на палубу. Мы улыбались сенегальцам и стоя спали…
А потом нас оттащили в укромный уголок, и теперь мы приводим "девятку" в порядок. Ее изрядно потрепало, работы хватит. Сколько тут простоим - известно одному аллаху да Максиму. Но ни аллах, ни Максим об этом не говорят. "Пишите своим, что все в порядке, - сказал Максим. - Постараюсь отправить ваши письма на родину".
Вот пока и все. А как живете вы?.."
А как живут они?
Степа Ваненга как-то сказал Марку:
- Ты, Марк Талалин, почему не женишься на Людке? Худо ведь так-то: все вместе да вместе, день с ней, ночь с ней - и по разным домам. Ты давай женись, пускай Людка детей тебе рожает.
Слово в слово Марк передал этот разговор Людмиле. Думал, отшутится, посмеется. Но она спросила:
- А ты?
- Что я? - не понял Марк.
- Что ты ему ответил?
- Я?.. Сказал, что это больше зависит от Людки, чем от меня.
- От Людки? По-твоему, на Людку можно взвалить все, что положено нести обоим? Пусть Людка все тащит сама?
- Что все? - спросил Марк. - Ты говоришь это так, будто в чем-то меня обвиняешь.
Людмила покачала головой.
- Нет, Марк, я ни в чем тебя не обвиняю. - Она подошла, положила руки ему на плечи, улыбнулась. - Ну, чего ты такой хмурый, Марк? Я чем-нибудь обидела тебя?
Марк осторожно снял ее руки, сказал:
- Я хочу во всем разобраться. До конца. И ты мне все должна объяснить. Все, ничего не скрывая.
- Но это не так просто, Марк… Раньше я, признаюсь, осуждала тех девушек, которые "день с ним, ночь с ним - и по разным домам…". Что-то казалось мне в поведении таких девушек нечистым. Понимаешь, таких!
Людмила дважды подчеркнула слово "таких".
"Она и себя презирает", - с отчаянием подумал Марк.
А она думала: "Боже, неужели Марк ничего не понимает? Увидел бы он, какие взгляды бросает на меня Марина! Сочувствие ее - словно отрава: и выпил бы, да уж очень горько".
Марина… Если бы только одна Марина… Людмила вспомнила, как несколько дней назад она совсем случайно услышала разговор, который словно все перевернул в ней, и она долго не могла избавиться от ощущения, что ее ктото отхлестал по щекам.
…У них в это время был перерыв. Они вышли из трюма сейнера на палубу и расположились за надстройкой завтракать. У Людмилы с утра побаливала голова, есть не хотелось, и она, через силу проглотив стакан молока и полбулочки, сказала:
- Вы продолжайте, девчонки, а я пройдусь по берегу.
Обойдя надстройку, она уже направилась было к трапу, но, заглянув в рубку, обнаружила там книжку, которую видела у Ларисы Беляевой. "Что это она читает?" - подумала Людмила и, присев на скамейку, развернула книгу. Вальтер Скотт, "Эдинбургская темница"…
Она начала перелистывать страницы и незаметно для себя зачиталась. Вернул ее к действительности голос Зои Плетневой - счетовода доков.
- Да, девочки, - говорила она, - бабья любовь такая… Вот и ваша королева-недотрога развенчалась и ничегошеньки от того, что она проповедовала о чести там разной и тому подобное, не осталось. Винить, конечно, ее нельзя, но…
- Ты, собственно, зачем сюда пришла? - оборвала ее Лариса Беляева. - По делу или посплетничать?
- А какая тут сплетня! - сказала Плетнева. - Будто сами ничего не видите… Да вы не думайте, девочки, что я это со злом говорю, боже упаси. Мне жалко ее, честное слово, жалко! С кем из нас такое случиться не может? Все мы одним миром мазаны…
- Ты-то особым "миром" мазана, - сказала Лариса. - К морячкам льнешь, как муха к меду. Каждую неделю меняешь… Зачем пожаловала, спрашиваю?
- А ты не кричи на меня! - вспыхнула Плетнева. - Подумаешь, адвокатша!
- Слушай ты, конторская крыса! - сказала Инна Ляшко. Сказала таким тоном, что Людмила подумала: "Она может ее ударить". - Ты понимаешь, что такие, как ты, Людкиного и ногтя не стоят? Понимаешь или нет? Гадина паршивая! Если ты еще где-нибудь болтнешь такое о Людке…
…Сейчас Людмила вспомнила этот разговор, хотела рассказать Марку. И не рассказала. Не нашла в себе сил для этого…
Но Марк и без того давно все понял.
- Людка! - говорил он, подхватив ее на руки. - Людка, как же я раньше не думал об этом! Как я мог вот так…
- Отпусти меня, медведь, - попросила Людмила. - Сумасшедший. Хочешь поломать мои кости? Отпусти, слышишь?
- Не отпущу. Тебе не больно. Тебе хорошо, я это чувствую. Хорошо, правда?
- Правда.