Разве с ним бывает нехорошо? И разве можно привыкнуть к этому необыкновенному чувству, когда ты забываешь обо всем на свете и тебе ничего не надо, лишь бы ощущать силу вот этих рук, горячих и беспокойных, видеть близко вот эти глаза, тоже горячие и беспокойные… "Такая уж наша бабья доля: влюбишься - и конец!"
Марк остановился, потом подошел к креслу и опустил на него Людмилу. Что он надумал сейчас? Может, вытащит из кос заколки, разбросает ее волосы и станет перебирать их, все время спрашивая: "Тебе не больно?"
А еще он очень любил приказать ей закрыть глаза, сам тоже закрывал и требовал, чтобы она поцеловала его в губы. Они обязательно сталкивались носами, и Марк хохотал так, будто все это было невесть как смешно.
- Знаешь, что я надумал? - спросил Марк.
- Не знаю.
- А ты подумай. Попробуй отгадать.
- Хорошо. Попробую. Ты сейчас принесешь "малаги" и маленький торт. Мы придвинем к креслу стол и начнем пировать.
- Фыо! - свистнул Марк. - Совсем не то. Хотя… Это вторая половина программы. А первая?
- Не тяни, Марк. Давай выкладывай, что ты надумал.
- Одевайся. Мы идем.
- Далеко?
- Очень.
- Куда же?
- Очень далеко, - повторил Марк. - Совсем в другую жизнь.
Людмила засмеялась:
- В сказку?
- Сказки оставим для детей. "Жил-был старик, жилабыла старуха…" На чертей нам это нужно? Мы с тобой не скоро состаримся… Да одевайся же поживее, не на похороны собираемся! Где твой паспорт?
- Все ясно, - сказала Людмила. - Наверное, мне надо было бы сейчас выразить сперва чувство "неподдельного" изумления, потом для эффекта растеряться и уже в самом конце спектакля повиснуть у тебя на шее и воскликнуть горячим шепотом: "Ах, Марк!.. Все это так неожиданно!.." Но…
- Но ты не станешь этого делать потому, - сказал Марк, - что все значительно проще. Да?
- Нет. Я не стану этого делать потому, что все значительно серьезнее. Зачем же притворяться? Разве то, что ты собираешься делать, для меня неожиданность? Все это время для других я была "такой" девушкой, но для себя я была сама собой. Когда мой внутренний голос спрашивал у меня: "Кто ты теперь есть, Людмила?", я всегда отвечала: "Я - жена Марка…"
Он подумал: "Сколько я ни проживу, я никогда этого не забуду. Никогда абуду, как ты поверила в меня!"
Марк взял ее руки и поцеловал. Сначала одну, потом другую. И отошел к окну. Постоял, потом тыльной стороной ладони провел по лбу. "Спокойнее, старик. Разве ты не знаешь свою Людмилу? Знаешь. И все-таки каждый раз открываешь в ней что-нибудь такое, чего еще не ведал. Узнаешь ли ее когда-нибудь до конца? Пожалуй, нет. И это хорошо… "Кто ты теперь есть, Людмила?" - "Я - жена Марка…""
5
Это было воскресенье. Они взяли такси и поехали за Стеной.
- Самый надежный свидетель, - сказал Марк Людмиле. - Если кто-нибудь из нас сплутует, Степа изречет: "Чтоб тебя сожрали волки! Ты - Вынукан!" И это будет самый жестокий приговор.
- Ты не станешь его обжаловать? - засмеялась Людмила.
- Я не собираюсь плутовать, - ответил Марк. - Надеюсь, что и другая сторона…
- Молчи! - Людмила приложила ладонь к его гу бам. - Молчи, Марк. Обойдемся без этих плоских шуточек.
Степа встретил их не то чтобы холодно, но не выказал и особой радости. Приехали в гости? Ну что ж, заходите. В тундре гость, даже если он и не ахти какой друг, - почетный человек. А Степа Ваненга живет по обычаям тундры. Самовара у Степы, правда, нету, но есть коньяк - "городская цивилизация", как говорит вахтер старик Спиридоныч.
- Выпьем?
- Выпьем, - сказал Марк. И прошипел в Степино ухо: - Ты хоть бы улыбнулся гостье, темнота!
Степа посмотрел на Людмилу, без улыбки сказал:
- Хи-хи. - И, почувствовав, что этого недостаточно, добавил: - Ха-ха.
Людмила поклонилась.
- Благодарю вас. - И Марку: - Переведи, что говорит сын тундры. Я не сильна в ненецком.
Марк сказал:
- Он говорит, что рад тебя видеть. И что восхищается твоим белым платьем. И еще просит тебя быть в этой келье хозяйкой, он хочет, чтобы за ним поухаживали.
- С удовольствием.
Людмила взяла Степу за плечи, подтолкнула его к Марку.
- Посиди, я сама. У тебя что - коньяк? Хорошо. Где стаканы? Боже, свиньи и те не стали бы пить из таких стаканов. Сплошная грязь. А на закуску, конечно, треска в томатном соусе? Великолепно.
Степа растерянно стоял в сторонке, наблюдая, как Людмила ловко накрывает на стол. Черт, а не Людка! Тарахтит, будто сорока. А платье на ней и вправду шибко красивое, и сама она красивая… И не обидчивая. Скорее бы женился на ней Марк Талалин, гляди - Саня Кердыш забывать бы маленько начал. Теперь все равно дело кончено: вон какими глазами Людка на Марка поглядывает. Бог для нее теперь Марк Талалин, вот что!
- Прошу за стол, - через несколько минут сказала Людмила. - Садись, Марк Талалин. А ты, сын тундры, подожди. С такими патлами за стол не садятся. Марк, дай расческу. Не крути головой, Степка… Вот так. Не парень, а загляденье. Можно тебя поцеловать, Степа? Спасибо… Даже дух захватило.
- Черт, а не Людка! - теперь уже вслух проговорил Степа. - Ты чего меня с толку совсем сбила? Я злой на тебя был, а ты не даешь злому быть. Ты как это делать умеешь? Уй, Людка, Людка!.. Садись, выпьем. Хорошая ты, однако, девушка, черт!
Марк весело рассмеялся. И не только потому, что Степа говорит так смешно. Хорошо у Марка было на душе и оттого, что его друг наконец оттаял и не смотрит теперь на Людмилу волком. Если бы знал Степа, как Марк ему за это благодарен. Сейчас Марк верит, что придет день, когда Саня Кердыш найдет в себе силы сказать: "Марк, жизнь есть жизнь, не все в ней хорошо получается, но бывает же так, что никто ни в чем не виноват…"
И только тогда Марк почувствует, что он по-настоящему счастлив…
Когда выпили, Марк сказал:
- Ты поедешь с нами, Степа. Знаешь, в какое место?
- Куда как трудно узнать! - улыбнулся Степа. - Платье на ней вон какое, глаза вон какие! В загс поедем, что ли?
- Угадал. Потом еще посидим, еще немножко выпьем. А свадьба… - Марк посмотрел на Людмилу, и она прочитала в его глазах немую просьбу. - Свадьба - когда вернется Саня Кердыш…
ГЛАВА XI
1
Илья Беседин был на гребне.
Он не знал, куда его вынесет волна, для него сейчас было самым главным удержаться на этом гребне, об остальном он не заботился.
Все для Беседина складывалось теперь так, словно судьба заранее предначертала ему взлет на высоту, с которой он мог свободно поплевывать на своих недругов. Ведь сейчас он стал человеком вдвое более заметным, чем был в доках во время своего бригадирства.
"В конце концов, что такое бригадир? - думал Беседин. - Почти рядовой сварщик, которому дано право командовать десятком типов, привыкших выезжать на чужом горбу. И хотя бы они умели быть благодарными! Черта с два! Когда он был им нужен - его носили на руках, лебезили сладенько улыбались. А потом…"
Он не мог спокойно вспоминать тот день, когда ему пришлось покинуть доки. Сколько времени прошло, а у него до сих пор такое чувство, будто ему плюнули в самую душу…
Не-ет, братцы, Илья Семеныч вам этого не простит. И не думайте, что он не найдет возможности напомнить вам о себе, не мечтайте об этом…
Честно говоря, вначале Беседин и сам не знал, как он может насолить и Марку, и Смайдову, и другим своим "доброжелателям". Когда рухнула его "идея" перетащить в артель Харитона Езерского, а за ним и еще кое-кого из сварщиков, шансов "напомнить" о себе у него оставалось немного. Он совсем было упал духом.
И вдруг нежданно, как говорят, негаданно счастье вновь улыбнулось Беседину, да не из-за угла, а открыто, с таким сиянием, будто одновременно вспыхнула сотня дуг. Илья даже не сразу и поверил в него, даже растерялся на первых порах, хотя и был избалован удачами…
…Он заваривал шов какого-то катеришки, когда увидал бегущую к нему уборщицу конторы, исполняющую и роль рассыльной. "Аврал где-нибудь, - подумал Илья. - Без Беседина и дня обойтись не могут".
Рассыльная, подбежав к Беседину, остановилась и с минуту не могла перевести дыхание. Илья засмеялся.
- Запалилась, Дашенька?
- Немножко, Илья Семеныч. Потому что они приказали: срочно! Срочно требуют вас. Наверное, какое-нибудь важное дело. Вот я и мчалась так, что даже сердце зашлось…
Рассыльная - все ее называли просто Дашенькой - была миловидной девушкой лет двадцати трех, с ясными приветливыми глазами. Несколько лет назад она перенесла какую-то тяжелую болезнь и была не совсем здорова. Все ее любили, все обращались с ней бережно, и даже Илья, знавший, что Дашенька втайне в него влюблена, не позволял ничего такого, что могло бы ее обидеть. Правда, в последнее время он все чаще стал как-то по-особенному поглядывать на девушку и оказывать ей внимание. "Трудно ведь ей одной, бедолаге, - думал Илья. - Ни тебе ласки, ни тебе удовольствия… Все одна да одна, как я сам… А жизнь идет… Приголубить ее - обрадуется небось. Только не увидел бы кто, а то засмеют. Вот, скажут на кого начальник цеха польстился…"
Илья оглянулся. Вокруг - ни души. Тогда он отстегнул ремешок защитной маски, бросил ее на землю и, обняв девушку за плечи, привлек к себе. Дашенька, не ожидая ничего подобного, испуганно взглянула на Беседина, и в ее широко открытых глазах Илья увидел и смятение, и растерянность, и надежду, что ее не обидят. Она хотела отстранить его от себя, но близость Ильи сделала ее податливой и безвольной.
- Я поцелую тебя, Дашенька, - сказал Беседин. - Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?
- Не надо, - попросила она. - Я боюсь.
- Чего же тут бояться? - улыбнулся Беседин. - Ты что, никогда ни с кем не целовалась?
- Не целовалась. Никто меня не трогал. И вы меня не трогайте, Илья Семеныч. Боюсь я… Пустите меня, Илья Семеныч.
Он легко поднял ее на руки и понес к катеру. Дашенька инстинктивно обхватила Илья за шею и сразу почувствовала его губы. "Я боюсь, Илья Семеныч?" - хотела еще раз сказать Дашенька, но словно задохнулась. И тут же подумала, что ей надо защищаться, потом будет поздно.
- Пустите меня! - крикнула она громко. - Пустите, Илья Семеныч!
Ее протест немного отрезвил Беседина. Он-то думал, что Дашенька и слова не скажет. И вдруг такой отпор. Это скорее удивило Илью, чем рассердило. "Может, ломается? - подумал он. - Они ведь все такие…"
Илья опустил ее на землю, сказал:
- Вот дурешка. Разве я зла тебе хотел? Чего испугалась?
Глазами, полными слез, Дашенька смотрела на Беседина и молчала.
- Ну ладно, - сказал Илья. - Нет - так нет. - И повторил: - Я ведь зла тебе не хотел.
- Не обижайтесь на меня, Илья Семеныч, - попросила Дашенька.
- Кто там срочно требует меня? - спросил Беседин. - Кому я понадобился?
Она ответила не сразу. Просто не могла так быстро переключиться с одного на другое. Все, что сейчас произошло, вывело ее из обычного состояния покоя, взбудоражило ее чувства, а в таких случаях Дашенька почти всегда теряла способности контролировать свои мысли. Они как бы переставали подчиняться ее воле, и она страдала от этого не меньше, чем от физической боли, которая охватывала ее мозг после душевных потрясений. Правда, вслед за коротким "затмением", как она называла мгновенные провалы памяти, к ней приходила такая ясность видения, что это ее даже поражало, но сами "затмения" она переживала мучительно, потому что знала: именно из-за них ее и считают не совсем нормальным человеком…
- Забыла? - мягко спросил Илья.
Ему вдруг стало жаль Дашеньку. Он чувствовал, что она страдает, и у него возникло желание помочь ей.
- Ладно, не горюй, - сказал он. - Пойдем вместе в контору, там все выясним…
Но она уже все вспомнила. И, стыдясь своей рассеянности, опустив глаза в землю, проговорила:
- Нет, я ничего не забыла, Илья Семеныч. Председатель артели вас требует. И товарищ Лютиков, из судоремонтных мастерских - он тоже там…
Беседин знал: судоремонтные мастерские часто помогают артели отходами металла, списанными станками, коекаким оборудованием, поэтому он не удивился приходу Лютикова. Наверное, зашел к Климову о чем-нибудь поговорить, спросить о нуждах. Но зачем им понадобился сейчас он сам. Илья догадаться не мог. "Может, - думал Беседин, - Сергей Ананьевич решил агитнуть снова идти в доки? Пришел, так сказать, с поклоном?.. Не выйдет, товарищ начальник! Если уж с поклоном, то пускай приходит сам Смайдов, с ним беседа будет интереснее…"
2
Лютиков поздоровался с ним так, точно они были давними приятелями. Крепко пожал руку, усадил рядом с собой на диване, спросил:
- Как себя чувствуешь, Илья Семеныч? Похудел чтото… Климов, наверное, отдыха не дает?
Председатель артели сказал:
- Такие люди, как Беседин, Сергей Ананьевич, отдых считают за наказание. Для них работа - это все! Горят! Им бы при жизни монументы ставить надо, чтобы потомки знали, какие люди жили в нашу эпоху.
Илья засмеялся.
- Монументы героям ставят, Андрей Никитич. А я не герой. Работать, правда, люблю, на то я и рабочий.
- Рабочие разные бывают, - многозначительно заметил Лютиков. И словно случайно поинтересовался: - За доками скучаешь?
- За доками? Как вам сказать…
"Вот оно, начинается… Когда Беседину давали коленом под зад, тогда не интересовались, будет скучать Беседин по докам или нет. А теперь… Правда, Лютиков не виноват. Стоило пойти к нему с жалобой, он наверняка все поломал бы. Смайдова - он терпеть не может, это точно…"
- Как вам сказать, Сергей Ананьевич, - повторил Беседин. - С детства я помню горьковские слова: "Человек - это звучит гордо!" Хорошие слова! Настоящий человек, по-моему, и горит на работе потому, что хочет гордиться своим трудом. Вот, мол, какие чудеса я делаю своими руками, посмотрите, люди! А люди, которые смотрят, тоже разные бывают… Почему я из доков ушел, знаете, Сергей Ананьевич? Если не знаете, скажу. Работал я там по совести. А цена мне была знаете какая? "Беседин - рвач, Беседин власть любит, Беседин за деньги работает, а не от души…" Скажите, не опустятся руки, когда так говорят о тебе?
- Лично я был о тебе другого мнения, - заметил Лютиков. - Пришел бы тогда ко мне…
- Лично вы! - перебил его Беседин. - А Смайдов? За что он на меня взъелся? За то, что правду всегда в глаза резал. А ему правду в глаза - как нож в сердце. Ему подавай таких, как Талалин: послушненьких, аккуратненьких да чтоб на каждом углу кричали: "Смайдов - самый честный, самый справедливый, самый умный!.." Неудобно мне говорить об этом, Сергей Ананьевич. Я ведь простой рабочий, да уж накипело вот тут…
- Почему же неудобно? - с сочувствием сказал Лютиков. - Тебя нетрудно понять, Илья Семеныч. И знаешь что? Мне нравится, как ты смотришь на жизнь. "Человек - это звучит гордо!" - ты, Илья Семеныч, эти слова никогда не забывай.
- Натура моя не позволяет их забыть, - сказал Беседин. - Если эти слова кое-кому не по нутру, что ж, я не виноват. Жалко только мне таких, нищеньких духом.
- Молодец ты, Илья Семеныч! - Лютиков совсем подружески похлопал Беседина по плечу. И, посмотрев на председателя артели, весело проговорил: - Нет, Андрей Никитич, не ошибся ты! А как думаешь, поддержат тебя?
- Не сомневаюсь в этом! - горячо воскликнул Климов. - Ни на йоту не сомневаюсь, Сергей Ананьевич!
Илья смотрел то на Лютикова, то на Климова, его распирало любопытство: "О чем это они?" Но, взяв тон скромного человека, он не хотел с него срываться. Придет время - сами скажут. Климов сказал:
- Никто, Илья Семеныч, не сомневался, что таким людям, как ты, нелегко в жизни. Жить незаметно проще. А когда человек на виду - с него и спрос побольше, да и сам он уже не может думать только о своей собственной персоне. Приходится думать об ответственности за очень многое не только перед обществом. Одни этой ответственности боятся, другие сами взваливают ее на свои плечи и несут, не жалуясь на трудности… В таких люди верят, знают, что на них можно положиться… Вот и в тебя поверили люди, Илья Семеныч. И решили выдвинуть тебя кандидатом в депутаты городского Совета…
До Беседина, видимо, не сразу дошел смысл того, о чем сказал Климов. Или он не сразу в это поверил. Некоторое время он продолжал смотреть на председателя артели с таким видом, будто тот говорит о самых обыкновенных вещах. И только когда председатель артели спросил: "Ты что, не рад, Илья Семеныч?", Беседин все понял. Кандидат в депутаты городского Совета! Он, Беседин, - кандидат! В депутаты! В депутаты городского Совета…
Илья стал шарить по карманам, отыскивая папиросы. У него немного дрожали руки, и он ничего не мог сделать, чтобы остановить эту дрожь. Черт! Лютиков, кажется, улыбается, видя его растерянность. Кандидат в депутаты городского Совета должен быть спокойнее, солиднее, это ведь не член месткома, к примеру, а государственный деятель. К депутатам приходят на прием… "К вам можно, товарищ депутат? Я с жалобой на неправильные действия товарища Смайдова. Прошу меня выслушать и помочь". - "С жалобой? На Смайдова? Садитесь, пожалуйста… Рассказывайте… Или, еще лучше, изложите жалобу в письменном виде, так будет легче дать ей ход… И не волнуйтесь, я сумею оказать вам помощь, мы найдем управу на этого Смайдова. На него многие жалуются…"
- Кури, Илья Семеныч, - Лютиков протянул Беседину коробку с папиросами. - Знаешь, это здорово! И лично я искренне рад. Ты, конечно, дашь согласие баллотироваться?
Илья хотел ответить, что выполнит волю народа. Так, наверное, отвечают кандидаты в депутаты. Но он вдруг вспомнил: выборы обычно проводят весной, сейчас же только осень. Значит, ждать еще несколько месяцев?..
У Беседина возникло ощущение, точно на него брызнули холодной водой: умерь, мол, свой пыл, не возносись высоко, а то, когда шлепнешься на землю, будет больно.
- Но ведь выборы еще не скоро, - подавляя в себе тревогу, сказал Илья.
Климов объяснил: за последнее время из города выбыло трое депутатов. Согласно Конституции на их место необходимо доизбрать новых. И добавил:
- В горсовете одобряют желание коллектива артели послать своим представителем в органы власти именно тебя, Илья Семеныч. Лично я надеюсь, что ты не подведешь. Вот и Сергей Ананьевич в этом уверен…
- Я не подведу! - горячо сказал Беседин. - Я еще никого не подводил, Андрей Никитич. А за доверие - большое спасибо.
- Ну, вот и договорились! - Климов встал и протянул Беседину руку. - Не сдавай темпов, Илья Семеныч. Теперь на тебя будут смотреть по-особенному. Правильно я говорю, Сергей Ананьевич?
Лютиков тоже встал, дружески похлопал Беседина по плечу:
- Скажу только одно: очень, очень жалею, что такую честь оказала тебе артель, а не мы, Илья Семеныч. Но ты не обижайся. И знай: где надо - я тебя поддержу. В этом можешь не сомневаться.