- Собираюсь, однако. Весело на душе, будто молодым опять стал. Петь от радости хочется.
Вынукан усмехнулся: "Ты, Вуквутагин, свое уже отпел. Теперь нам петь", но решил, что не стоит в такой день старика обижать, он же от чистого сердца радуется, по глазам видно. Сказал, улыбаясь:
- Ты как придешь на свадьбу - прямо за главный стол садись. Тебе первый почет, Вуквутагин.
- За главный стол, обязательно, - согласился председатель.
- Вот так он и сказал, - гордо проговорил Вынукан, глядя на Райтынэ. - Ты зачем это платье вытащила? Оно мне не нравится. Брось в сундук. Другое наденешь, то, что черное.
- Кто ж на свадьбу черное платье надевает? - удивилась Райтынэ. - На свадьбу белое надевают.
- Я говорю: черное! Мне черное нравится.
Он вырвал из ее рук белое платье, швырнул в угол чума. И еще раз сказал:
- Черное. Мне нравится, однако. Ты слышала?
Райтынэ послушно кивнула:
- Ладно. Черное.
У нее было какое-то странное выражение лица. Какое именно, Вынукан не мог понять. Жалобное, что ли? Или покорное? Так или иначе, Вынукану это нравилось. Ведь совсем недавно с Райтынэ и разговаривать-то было трудно. Чуть что - сразу вспыхнет, ощетинится. А вот сейчас совсем другое. Настоящая жена. Хорошо. Чувствует, однако, силу мужа.
И чтобы еще раз убедиться в своей силе и в ее, Райтынэ, покорности, Вынукан приказал:
- В клуб придешь в бакарях. Туфли не надо.
- В бакарях? На свадьбу?
- В бакарях. На свадьбу. Я так хочу.
И опять она послушно улыбнулась:
- Ладно. В бакарях…
"Ну вот, все правильно, - подумал он. - По-другому нельзя. По-другому живут дураки. Баба любит, чтобы ею командовали. Если не командовать, все пойдет к черту.
И тогда бабу не удержишь. Степка Ваненга удержал?"
- Я пошел, - сказал Вынукан. Даже не сказал, а бросил через плечо. - Распоряжаться. Приходи в клуб ровно в девятнадцать ноль-ноль. Встречу у входа. Все тебе понятно?
- Да. В девятнадцать ноль-ноль. Все мне понятно.
На "главном" столе чего только не было!
Рядом с розоватыми ломтиками мороженой оленины дымились паром огромные куски вареного мяса, по соседству с пузатыми бутылками чистого спирта стояли графины прозрачной как слеза "Столичной", на большом блюде красными бисеринками искрилась кетовая икра, которую Вынукану привезли из стойбища, расположенного у самого моря.
В центре стояла бутылка шампанского, по краям - два больших самовара. Лежала на столе и кета соленая, и кета мороженая, стояли открытые банки рыбных консервов, даже бумажные салфетки торчали из стакана - такое Вынукан видел в ресторане в Архангельске.
Не было, правда, ни вилок, ни ножей. Этого не нужно: каждый гость придет со своим остро отточенным ножом, было бы что резать.
Столы, стоявшие внизу, выглядели хотя и победнее, но все же и на них хватало и выпивки, и закуски: Вынукан - человек щедрый, пускай это все видят. И пускай думают: у Вынукана шибко много денег, гляди, как столы накрыл! А то, что он истратил на это все свои сбережения и что чуть не плакал, когда вытаскивал их из сундука, - разве кто узнает, однако? Никто не узнает, даже Райтынэ…
Первым пришел в клуб древний старик Курликуй, бывший шаман. Лет сорок назад Курликуй был в почете, имел сотни две своих оленей, носил - не по-ненецким обычаям - высокую соболиную шапку. Даже золотишко, как говорили, водилось у Курликуя, и свой склад песцовых шкурок был - мзда за шаманство…
Но все это в далеком прошлом. Сейчас на Курликуе старая, изодранная малица, невесть каким чудом попавшая к нему буденовка с теперь уже вылинявшей звездой и дырявые, подшитые оленьей кожей валенки. На поясе - нож и трубка, за пазухой - кисет с табаком. Вот и весь Курликуй, бывший шаман.
В числе приглашенных Курликуй не числился, поэтому Вынукан спросил:
- Ты зачем пришел, однако? Шаманить?
Курликуй коротко просипел:
- К тебе пришел… Водку пить.
- Не будет тебе водки, - заявил Вынукан. - Уходи.
- Не буду уходить, - сказал шаман. - Я гость.
Вынукан взял его за шиворот, поволок было к выходу, но шаман вдруг упал, забился в истерике.
- Дурак, - сказал Вынукан. - Не кричи. Садись вон туда, за самый последний стол.
Так же внезапно, как и началась, истерика кончилась. С необыкновенным для его лет проворством шаман вскочил и вприпрыжку побежал к столу…
Потом, когда на часах было уже без пяти семь, пришел дядька Вынукана, Валей, бездельник и пьянчуга. Вынукан показал ему на стол, где сидел шаман:
- Туда!
Валей сел рядом с Курликуем и сразу же потянулся к спирту.
- Не трогай! - прикрикнул Вынукан.
Валей вздрогнул и положил руки на стол, как ученик кладет руки на парту. Шаман, взглянув на Валея, тоже положил руки на стол.
Так они и сидели, послушные, нетерпеливые, жадные, угодливо улыбающиеся Вынукану, когда он бросал на них взгляд, ненавидящие его за то, что он обращается с ними как с собаками.
Девятнадцать ноль-ноль… Девятнадцать десять… Девятнадцать двадцать…
Вынукан, его мать и отец сидят за "главным" столом на сцене. Шаман дремлет. Валей украдкой грызет кусок мяса. Две тетки, помогавшие матери готовить, стоят в сторонке, скрестив на груди руки…
- Опаздывают люди, однако, - замечает отец. - Шибко опаздывают. И Райтынэ нету…
Вынукан молчит. Он еще не знает, что могло случиться, но тревога все больше охватывает его, кровь то больно стучит в висках, то леденеет, и тогда Вынукану кажется, что сердце его вот-вот остановится. Почему нет Райтынэ? Почему нет Вуквутагина? Почему нет никого? Разве он не сказал каждому: в девятнадцать ноль-ноль? Сказал! Все знают!
Вынукан наливает почти полный стакан водки и залпом пьет. Валей за последним столом пьет из горлышка. У Валея от жадности дрожат руки. У Вынукана от нервного напряжения тоже дрожат руки.
Вынукан кричит:
- Пейте все!
Шаман испуганно открывает глаза, мгновенно глядит на Вынукана, потом жадно тянется за бутылкой.
И вдруг в клуб пришел Хэнча. Веселый, свежий, в запорошенной снегом новой кухлянке, с трубкой в зубах. В глазах у Хэнчи немножко пьяные чертики, лукавство и какая-то отчаянная лихость.
- Я пришел! - еще с порога крикнул Хэнча. Прислушался к глухому эху и добавил: - Я пришел - Хэнча!
И ударил себя в грудь.
- Здравствуй, Хэнча, - сказал Вынукан. - Иди сюда, будешь сидеть за главным столом. Ты молодец, Хэнча, первым пришел ко мне на свадьбу… Эти, - Вынукан пальцем ткнул в сторону Валея и Курликуя, - не считаются. Ты, Хэнча, первый. За главным столом сидеть будешь. Вот так…
Сразу ожил Вынукан. Пришел Хэнча - придут и другие. А Райтынэ он завтра проучит! Он ей припомнит, как она, скверная баба, заставила его волноваться! Он выбьет из нее всю дурь, она еще узнает, кто такой Вынукан!
Хэнча взобрался на сцену. Остановился у стола, прищелкнул языком:
- Уй как много всего, однако! Ты - как царь, Вынукан!
Вынукан молчал. Думал: "Может, все-таки Хэнчу не надо за главный стол… Хэнча - простой пастух, ему и внизу будет хорошо. Шибко много чести для Хэнчи…"
Все же сказал:
- Садись, Хэнча. Другие скоро придут?
И тогда Хэнча извлек из рукава кухлянки бумажку, жестом великого посла протянул ее Вынукану:
- Тебе депеша, однако. Срочная!
Вынукан развернул бумажку, начал читать:
"Вынукан! Мы не можем прийти на твою свадьбу. Ты, Вынукан, не обижайся: мы пришли бы, но у нас никак нету времени. А ты приходи на нашу, однако, свадьбу. Приглашаем тебя. У нас много людей - почти все люди стойбища. Степан Ваненга, Райтынэ".
Вынукан опустился на скамью. Потер бумажкой лоб. Поглупел он, что ли? Почему не может понять, что тут написано?.. "Приходи на нашу, однако, свадьбу…" Какую свадьбу? Какая Райтынэ? Черти, дураки, нашли время для шуток!..
- Ты чего сидишь? - спросил Хэнча. - Ответ на депешу надо. Ты давай пиши ответ, Вынукан.
Вынукан не отвечал. Теперь он закрыл глаза - так думать лучше. Он думал, и ему становилось страшно. А что, если это не шутка? Что, если Райтынэ и Степка обвели его, обманули? Как он будет тогда жить - с таким-то позором!
Он посмотрел в зал, где стояли в ожидании гостей накрытые столы. Пусто. Только шаман и дядька Валей. Сидят, точно старые, облезлые чучела…
Значит, все это правда. Там, в чуме Ваненги, все люди стойбища. Пьют, веселятся, кричат. И смеются. Над Вынуканом смеются. А завтра будет смеяться вся тундра. И завтра, и через неделю, и через год - такое тундра запоминает надолго…
И Вынукан заплакал.
Давно он так не плакал, как сейчас. Будто хоронил себя. Бился головой о стол, выл, как одинокий волк. Еще не зная, что случилось, начали подвывать две его тетки. Потом мать. Курликуй и Валей тоже включились было в общий хор, но, переглянувшись и подмигнув друг другу, потянулись за водкой. Курликуй сунул за пазуху бутылку, Валей - две. Тогда Курликуй сунул еще одну и банку консервов. Оба, как по команде, встали, посмотрели на воющих родичей, приличия ради маленько всплакнули и потихоньку покинули клуб.
- Ответ на депешу давай, - нетерпеливо повторил Хэнча, толкнув Вынукана в плечо. Хэнчу не трогали его слезы. Или говори на словах.
Никого не видя, ничего не слыша, Вынукан поднялся из-за стола. Он пойдет в чум Ваненги. Он своими глазами поглядит на то, что там делается. Он скажет: "Райтынэ - моя баба! Я свадьбу готовил… Все люди знают, что я свадьбу готовил… Все люди знают, что Райтынэ - моя баба… Степка Ваненга - чужой человек, пускай ищет другую девку у себя в городе…"
Они вошли вместе с Хэнчой.
Их не сразу увидели потому, что все смотрели на Райтынэ и Ваненгу. И потому, что было очень много дыму от трубок.
Хэнча сказал:
- Люди, пришел Вынукан. Вот он стоит.
Шум смолк, и все поглядели на Вынукана. Степа спросил:
- Ты пришел на нашу свадьбу, Вынукан?
Вынукан не ответил. Он глядел на Райтынэ. Райтынэ улыбалась. Не ему, Вынукану, улыбалась, а своей радости. На Вынукана она даже не взглянула. Будто его тут и не было. Уй какая скверная баба! Сколько времени он бегал за ней, а она…
И вдруг Вынукан поднял руку, показав пальцем на Райтынэ, и крикнул:
- Она - моя баба! Все знают, что она - моя баба!..
Рядом с Райтынэ сидел Вуквутагин. В солдатской гимнастерке, на которой горел орден. В одной руке Вуквутагин держал трубку, в другой - стакан с вином. Вот он поставил стакан, не спеша затянулся из трубки, выпустил клуб дыма и только тогда сказал:
- Ты, Вынукан, дурак. В тундре давно нету таких законов, чтобы говорить: "Моя баба". Это раз. А два - Райтынэ не баба, а жена Степана Ваненги. Вот смотри, Вынукан, брачное свидетельство. - Вуквутагин протянул руку к Степе, и тот дал ему брачное свидетельство. Вуквутагин поднял его над головой. - Видишь, однако?
Вынукану стало жарко. И душно. Так жарко и душно ему никогда не было. И никогда он еще не чувствовал себя таким униженным, как сейчас. Это Степка Ваненга его так унизил. Степка Ваненга и Райтынэ. И все, кто тут есть. Волки, а не люди…
Вынукан плюнул под ноги, что-то промычал и вышел из чума.
На тундру падали хлопья снега. От моря тянуло ветром. Начиналась пурга.
ГЛАВА XV
1
Снег падал всю ночь, и к утру, на окраине города улицы завалило так, что по ним ни пройти, ни проехать. Сугробы намело под самые окна, на крышах лежали высокие - в полдома - шапки.
С трудом открыв дверь и выглянув во Двор, Петр Константинович позвал Полянку:
- Иди-ка взгляни! Как в тайге.
Полянка подошла к мужу, высунула голову в дверь, встревоженно сказала:
- Как же я буду добираться?
Петр Константинович рассмеялся.
- Тебе ли, таежнице, горевать об этом! Давай-ка смазывай лыжи!
Он решил проводить ее хотя бы до половины пути. Хотелось и самому поразмяться, да и с ней побыть еще немного, ведь до позднего вечера они теперь не увидятся.
В последнее время и Смайдов, и Полянка чувствовали какую-то особую потребность находиться рядом. Им надо было видеть друг друга, говорить о чем-нибудь или вместе молчать, они словно вернулись к первым дням своих встреч.
Все, что их недавно разделяло, было забыто. А если и не забыто, то зачеркнуто. Петр Константинович ни разу ни о чем не напомнил. Полянка никогда его за это не благодарила, но теперь кроме любви к нему, она испытывала еще и другое чувство: чувство великого уважения и преклонения перед его благородством. Да, только теперь она до конца поняла, кем был для нее Смайдов. И ей было страшно подумать, что она могла потерять его.
Они дошли на лыжах до засыпанного снегом поваленного дерева, на котором не раз отдыхали во время своих прогулок, и остановились. Петр Константинович обнял Полянку, и несколько минут они стояли молча, ни о чем не думая. Им, кажется, необходимо было какое-то время стоять вот так, обнявшись, точно каждый из них хотел унести с собой до вечера частичку чего-то такого, без чего нельзя было обойтись.
Потом Смайдов сказал:
- Сегодня мне особенно будет тебя не хватать. Ты знаешь, почему?
- Знаю. Но я все время буду с тобой. Ты это будешь чувствовать. - Она засмеялась. - Я ведь колдунья, а самой плохонькой колдунье не так уж трудно заставить своего мужа чувствовать присутствие жены… Ты уже уходишь?
- Да. Уже пора. Я и так едва-едва успею.
Обратно идти было труднее: ветер бил в лицо. Взглянув на часы, Смайдов подумал, что надо поторапливаться: Лунев никому не прощал опозданий. У него это было в крови - требовать точности. "Сегодня вы на четверть часа опоздали на совещание, - говорил Алексей Андреевич, - завтра по рассеянности забудете уплатить членские взносы, а потом и вообще забудете, что вы коммунист. Так не пойдет, дорогой товарищ!"
Смайдов подошел к театру минут за двадцать до начала работы партийного актива. Народу уже было полным полно. Не успел Петр Константинович раздеться, как к нему сразу же подошел Борисов и сказал:
- Я только сейчас видел своего начальника. Ходит гоголем, на меня взглянул так, будто мы совсем с ним незнакомы. Боюсь, как бы он не подложил какую-нибудь свинью. - Он немного помолчал и добавил: - Слушай, комиссар, ты все-таки поумерь свой пыл. Не ломись в открытую дверь.
- Кофе в буфете есть? - спросил Смайдов. - Пойдем, по чашечке?.. После лыжной прогулки это здорово. Ты не бегаешь на лыжах?
- Черт знает что! - сказал Борисов. - У меня складывается впечатление, что ты не в своем уме. Кофе, лыжи… У тебя нет никакого чутья!
- О чем ты?
- О чем? Знаешь, что сказал Лунев? Он сказал: "Вопрос воспитания молодежи - вопрос государственной важности. Поэтому актив необходимо провести на самом высоком уровне". Вот так, дорогой мой парторг. Не думаю, что если ты испортишь общий хор, то это кому-то понравится.
- Я тоже так не думаю, - проговорил Смайдов. - Но, мне кажется, ты неправильно понял слова Лунева о высоком уровне. Значит, насчет кофе не поддержишь? Тогда извини, я пойду.
Он направился было в буфет, но в это время услышал звонок. "Ладно, выпью в перерыв", - подумал Петр Константинович.
2
У самого входа в зал Смайдов почувствовал, как его кто-то взял за локоть. Петр Константинович оглянулся.
- Куда ты мчишься, мой конь ретивый?
Это был Виктор Родин. Как всегда, Смайдов искренне ему обрадовался.
- Здравствуй, Виктор. Сядем рядом?
- "Сядем рядом, поглядим в глаза друг другу. Я хочу под кротким взглядом…" Между прочим, у тебя когда-нибудь бывает кроткий взгляд?
- Бывает.
- Когда спишь?
- Тогда особенно… Давай-ка приземлимся вот тут, с краешку.
- Садись. Как настроение? По глазам вижу - рвешься… в бой.
Они сели, и Петр Константинович, наклонясь к Родину, сказал:
- Видишь ли, Виктор, для меня бой не самоцель. Если бы я верил, что у нас действительно нет никаких недоработок, я первым бы затрубил в фанфары. Но… Ты сам все знаешь не хуже меня… Ч-черт, не успел покурить, теперь буду страдать до перерыва. Может, выскочить на минуту?
- Поздно. Смотри, Лунев уже вышел.
…Родина избрали в президиум, и его место сразу же занял какой-то молодой человек в больших роговых очках. Наверное, студент, подумал Смайдов. Хотел спросить, но в это время сказали:
- Слово для доклада предоставляется секретарю горкома товарищу Луневу.
Смайдов внимательно слушал. Он не мог сказать, что доклад был сух или мало насыщен фактами, касающимися работы с молодежью. Особенно Луневу удалась та часть, где он проводил параллель между жизнью молодого поколения тридцатых - сороковых годов, Великой Отечественной войны и сегодняшних дней. Хотел этого Лунев или не хотел, но он не мог скрыть своей симпатии именно к прошлому времени. Смайдову почему-то все время казалось, что Лунев вот-вот взглянет налево, где сидело много молодежи, и крикнет: "А все ли вы готовы повторить подвиг своих отцов?"
Но он этого, конечно, не крикнул. Хотя с присущей ему прямотой и сказал:
- Мы рады видеть то, как лучшая часть нашей молодежи продолжает дело старшего поколения. Мы не можем сказать, что эстафета передается в слабые руки. Однако мы не имеем права и закрывать глаза на тот факт, что другая часть подрастающего поколения, пусть совсем не значительная, забывает боевые традиции, оставленные ей в наследство. Леность духа, отсутствие гордости за те великие дела, которые свершает Родина, - разве это жизнь в горении?!
- Хорошо сказано! - заметил сосед Смайдова в роговых очках.
"Неплохо, - подумал и Петр Константинович. - Очень неплохо".
Размышляя, Смайдов на какое-то время отвлекся от доклада, а когда вновь сосредоточился, услышал:
- …Но есть и такие люди, которые страдают манией сгущения красок. Они ничего, кроме пятен на солнце, не видят. Больше того, они выискивают эти пятна, словно им доставляет удовольствие подчеркнуть: смотрите, мол, как получается, говорим о том, что наша молодежь - самая передовая в мире, а мусор - вот он, на поверхности. Им бы только видеть этот мусор, а мести его - не их дело… Таким товарищам мы должны сказать: поосторожнее…
Смайдов увидел, как Лютиков, сидевший рядом с Родиным, повернулся к Луневу и горячо зааплодировал. Его поддержал весь президиум, а потом и весь зал.
Смайдов украдкой взглянул на своего соседа, и тот, перехватив его взгляд, спросил:
- Здорово?
Смайдов кивнул:
- Здорово, ничего не скажешь.
После Лунева на трибуну поднялся директор рыбокомбината, затем прокурор города, потом кто-то из педагогов и, наконец, Лютиков.
Вначале Смайдов старался не пропустить ни одного его слова, но вскоре понял, что ничего нового он не услышит. И даже когда Лютиков назвал его фамилию и обрушился на него с такими нелепыми обвинениями, что в пору было бежать без оглядки, Петр Константинович, удивляясь самому себе, оставался почти спокойным.