Однажды к ней забежала Руфь. Решили прогуляться до реки: впереди Мори на трехколесном велосипеде, сзади они. Руфь болтала без умолку, перечисляя успехи своих детей. Гарри перескочил через класс, учится по-прежнему лучше всех. У Ирвина деловая голова, пойдет по стопам отца, будет помогать ему на фабрике. Но в семье непременно должны быть девочки, это такая радость, и как же хорошо, что они поступили в школу уже в городе, в приличном месте! Только Сесилечка слишком много весит: ест конфеты целыми днями - не остановишь…
Тяжелый влажный воздух давил точно ноша. Анна дышала с трудом.
- Ой, да ты еле идешь! - заметила вдруг Руфь.
- Нет-нет, все нормально. Послушай, Руфь, ты ведь всякое видела в жизни, я расскажу тебе сейчас одну очень печальную историю… Здесь, неподалеку живет девушка - кумушки судачат о ней с утра до вечера, - ну, в общем, у нее был роман, связь… Мне ее так жаль. Понимаешь, она замужем, и она думает… она знает, что отец ее ребенка - не муж… Представляешь, какой ужас!
- И ты ее жалеешь?! По-моему, она просто шлюха!
- Ну да, конечно, она совершила страшный грех… Но все-таки таких женщин можно пожалеть… Она, бедняжка, сделала ошибку, одну-единственную, а теперь… Я даже не знаю, чем ее утешить…
- Утешить?! Мой тебе совет, держись от нее подальше. Нам такие подруги ни к чему.
- Да она никакая не подруга… Но что с ней станется?
- Это совершенно не твоя забота! Что посеешь, то и пожнешь - пускай сама расхлебывает. Верно?
- Да, пожалуй, ты права.
Новое существо во чреве подрастало, шевелилось. Я должна любить его, мечтать о его появлении, равнодушно думала Анна. Но заставить себя не могла. Бедное, бедное дитя, оно живет во мне, кормится мною, а я его не хочу. Ночь напролет Анна лежала без сна. Пальцы Джозефа разжались - уснул; засыпая, он всегда держал ее за руку. Если б можно было рассказать ему, выплакаться, если б он мог помочь!
Если бы… Но нет, признаваться нельзя. Порой слова правды едва не срывались, и Анна в страхе сжимала губы еще крепче. Слова эти имели свой вкус. И форму, и цвет - кроваво-красные в черной кромешной тьме. Даже звук имели они: тот, которым прорежут, вспорют тишину комнаты.
Ужас пробегал по телу живой и колкий; волоски на руках в ознобе вставали дыбом.
Джозеф говорил:
- Интересно, как воспримет ребенка Мори? Мори, кого ты хочешь - братишку или сестренку? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Туг, на углу, квартира освобождается. Пять комнат на втором этаже. Пора нам из этой ямы выбираться. А через годик-другой вообще заживем! Может, и на Вест-Энд-авеню переедем. Чем черт не шутит! По крайней мере, есть за что бороться, а? - Он подкидывал Мори повыше, ловил и, усадив к себе на плечо, спрашивал: - Как, сынок? Хочешь жить на Вест-Энд-авеню? Понравится тебе там?
Господи, он не видит, как мне плохо! Я же задыхаюсь, погибаю…
Анна сняла с полки сборник стихов. В нем три раздела: "Утешение. Мужество. Страдание". Прочитала "Invictus" Хенли - напыщенная галиматья! И дальше - до Киплинга и Шекспира. Утешения не было. Мужества тоже не прибавилось. Все надо искать в самой себе. Она отложила книгу.
Однажды в субботу днем сказала:
- Я хочу присмотреть себе шляпку. Побудь с Мори, ладно?
- Конечно. Но ты-то куда? Того и гляди дождь пойдет.
- Возьму зонтик. - Надо во что бы то ни стало вырваться из дома. Ночью ей снился нож, длинный, зловеще кривой нож. Кто-то приближался к ней во сне с занесенным для удара ножом. Но кто возьмет на себя труд ее убить? Нет, она должна сама, сама…
По всей ширине Бродвея - машины, катят и катят нескончаемым потоком в потоках дождя. Надо просто шагнуть под троллейбус, вот сейчас, когда он едет с горки, просто сойти на мостовую - и все. Очень просто… А Мори? Как же он? Мой родной, мой мальчик?
Она пошатнулась под порывом ветра. Сердце стучало громко и гулко. Семимесячный плод оттягивал чрево тяжким бременем. Нет, мужества нет. Ни капли. Сейчас упаду. Споткнусь, упаду и выкрикну правду - всю, до последнего слова… Я больше не могу, я схожу с ума…
Ветер плескал ей в лицо пригоршни маслянистого дождя, струйки стекали за воротник, мокрая шерсть липла к шее. Новый порыв ветра, новый натиск обезумевшего ливня. Небеса потемнели, сомкнулись. Люди, чертыхаясь, рванули в арки, под козырьки подъездов и карнизы - лишь бы укрыться. Под ногами оказались широкие плоские ступени: почта или школа? По ступеням бежали люди. И Анна поднялась следом - куда-то, где сухо и тихо.
Церковь. Впервые в жизни она попала в церковь.
По стенам, с трех сторон, статуи и картины. Молодой, полный жизни и сил человек с яркими соломенно-желтыми волосами извивается на кресте. Женская фигура из бледно-голубого гипса: должно быть, Мария, они зовут ее Матерью Божьей. Анна закрыла глаза. Шляпку я так и не купила, Джозеф удивится, что я шаталась целый день под дождем, да еще без толку.
Зазвучал орган. Смолкнул. Снова зазвучал. Кто-то упражняется. Музыка курилась, точно дым, взмывала вверх за золоченым алтарем и оседала клубами по углам. Анна села, уткнулась лбом в спинку передней скамьи и заплакала.
Боже, услышь меня. Я пошла бы в синагогу, но она теперь закрыта. Нет, не пошла бы - вдруг кто увидит? Боже, я не знаю даже толком, верю ли я. Джозеф, тот верит по-настоящему - вот бы и мне так… Но все-таки, Боже, услышь меня и подскажи, что делать. Мне двадцать четыре года. Только двадцать четыре. Впереди еще столько лет, у меня нет сил их прожить.
Чей-то голос:
- Дочь моя, у вас горе?
Подняла глаза: молодой священник в длинной черной сутане, вместо пояса - металлическая цепь. Никогда прежде она не видела священника так близко. Дома, в местечке, они, завидев священника, переходили на другую сторону улицы.
- Я не католичка, - сказала она. - Просто там дождь…
- Это не важно. Сидите, сколько хотите. Но быть может, вы хотите поговорить?
Живой человек, с хорошим добрым лицом. И она никогда больше его не увидит.
- Да, у меня горе. Я хотела бы умереть.
- У каждого в жизни бывает такой день. - Священник присел на переднюю скамью.
С чего же начать?
- Муж мне верит, - прошептала она. До чего ж глупое начало. - Он говорит, что может доверять на всем свете только мне одной. - Священник молча ждал продолжения. - Он говорит, что знает: я никогда ему не солгу. Никогда…
- А вы солгали?
- Хуже. Намного хуже. - Она отвернулась, не смея взглянуть на священника. Нет, на статуи и картины тоже нельзя. Лучше на пол и на свои руки на коленях. - Но как же, как я вам-то скажу? Вы подумаете, что я… Вы не захотите слушать… Вы такого не слышали…
- Я слышал все.
Нет, такого - никогда. Я не могу произнести это вслух. Не могу. Но и в себе носить не могу. Не выдержу больше.
- Это связано с ребенком, которого вы ждете? Верно?
Она не ответила.
- Ребенок не от мужа?
- Да, - прошептала она. - Господи, лучше бы я умерла!
- Вы не вправе произносить такие слова. Только Богу известно, что лучше, Он решает сам.
- Но я не заслужила, мне нельзя жить!
- Жизнь заслужил всяк живущий. И ребенок ваш, еще не рожденный, тоже.
- Если б я могла искупить вину! Понести наказание…
- Вы что же, думаете, что останетесь безнаказанны? Вам предстоит искупать вину каждый день, до конца жизни.
Орган, было смолкший, заиграл вновь. Тихая музыка курилась туманной дымкой.
- Я искала в себе мужество сказать Джозефу правду. Но нет, я не могу.
- Зачем говорить ему правду?
- Чтобы быть честной. Чтобы очиститься.
- Какой ценой? Лишив его покоя?
- Вы думаете?
- А вы сами задумайтесь, хоть на миг.
Но думать нет сил. Все как в тумане, а ясно проступает только одно - лицо сына. Он сидит на кухне, на полу, и ест яблоко.
- Быть может, вы любите того, другого человека?
- Нет. Я люблю мужа. - Как легко это сказалось. И это правда. Правда, хотя… Все, все: покой, самая жизнь, уважение к себе, а главное, Мори, сокровище мое, Мори - на одной чаше весов, а на другой - краткое, ни с чем не сравнимое блаженство.
- Так, значит, мне с этим жить?! Всю жизнь?
- Живут же слепые. Живут калеки. Люди рождены, чтобы жить. - Священник вздохнул. - Люди очень мужественны. Диву даешься, откуда они порой черпают силы.
- Мое мужество и силы кончились.
Голос священника ровный, бесстрастный: ни упрека в нем, ни сочувствия.
- Вы обретете их снова. И возблагодарите Бога за то, что Он помог вам.
- Хорошо бы…
- Черные дни скоро минут.
- Хорошо бы…
Может, он прав? Ведь он видит столько судеб. Наверно, и такое с кем-нибудь прежде случалось.
Ее собеседник встал:
- Вам легче?
- Чуть-чуть, - честно ответила она. Бремя действительно стало чуть полегче, словно она переложила часть на плечи священника.
- Вы сможете теперь пойти домой?
- Наверно, смогу. Попробую. Спасибо вам, - прошептала она.
Он поднял руку к ее губам. И полы черной сутаны заколыхались, обметая проход.
Роды были тяжелые. Мори забрала соседка; Руфь пришла помочь врачу.
- Странно, что на этот раз так долго, - заметила она. - Обычно вторые роды быстрее и легче первых.
Джозеф внимательно разглядывал крошечное существо, лежавшее на кровати возле Анны.
- Бедная девочка. Измучилась не меньше матери.
Анна испуганно приподнялась:
- Что такое? Что с ней?
- Успокойся, все хорошо. Доктор Арндт сказал: прекрасная девочка. Я только добавлю: худышка и оттого на вид слабенькая!
Да, она некрасива. Вот Мори сразу родился красивым. А у девочки реденькие черные волосенки и обезьянье личико. И глядит встревоженно. Господи, что за ерунда, о чем я?
- И как это вы имени до сих пор не придумали! - возмущенно сказала Руфь.
- Я решил, пускай Анна сама выбирает, - отозвался Джозеф. - Мори назвали в честь моего отца, теперь, значит, ее очередь.
- Мою маму звали Аделя, - сказала Анна.
- Ты ведь не назовешь ее Аделей, слишком старомодно. Значит, надо, чтоб имя просто начиналось на "а", - заключила Руфь.
До чего же я устала… Какая, в конце концов, разница, как назвать ребенка…
- Айлин, - предложила Руфь. - Ах, нет, лучше - Айрис. Великолепное имя. Недавно в газете печатали роман с продолжением - об английской графине, леди Айрис Ашбертон.
- Айрис, - проговорила Анна. - А теперь переложите ее в колыбель, я, пожалуй, посплю.
Вскоре после Нового года она шла с коляской из бакалейной лавки. Рядом, держась за ее руку, вприпрыжку бежал Мори. Вдруг навстречу - священник в черной сутане. Поравнявшись с ними, он остановился.
- Мальчик или девочка? - спросил он.
Анну бросило в жар. Вспомнил! В церкви было темно, но он ее вспомнил.
- Девочка. Айрис.
- Что ж. Храни тебя Господь, Айрис, - сказал он и быстро пошел дальше.
Храни нас всех Господь. Девочка в коляске беспокойно зашевелила губами - проголодалась.
- Хочу есть, - сказал Мори.
- Мы почти дома. Сейчас накормлю.
И накормлю, и оберегу вас обоих, не жалея сил. Откуда же берутся они, эти силы? Будто вода в пересохшей было реке. Тело налилось вдруг новой энергией: можно, можно теперь одолеть крутизну. Что же еще? Ах да, не скрипеть зубами. Не буду. Мне уже лучше. Храни нас всех Господь.
12
Город разрастался, расползался вширь. Его длинные ноги доставали до Бруклина и Квинса, перекидывались мостами в Бронкс и тянулись дальше - до самого Вестчестера. А длинные свои руки город устремил к небу: ренессансные особняки миллионеров на Пятой авеню рушились под ударами чугунной бабы, уступая место небоскребам. В тех, что уцелели, поселялись музеи или разнообразные благотворительные организации.
Воздух полнился звенящим перестуком молотков: сталь о сталь. Над улицами плыли башенные краны, точно длинношеие динозавры с маленькими головками. Неумолчно долбили стальные деревья неутомимые дятлы-молотки: десять тысяч заклепок за день расплющивали с одного удара их стальные носы. По огромным скелетам будущих зданий ползали букашки-рабочие - сорок этажей, шестьдесят, восемьдесят. Все выше, выше. Все росло как на дрожжах: небоскребы, курсы акций, капиталы предпринимателей.
То были годы президента Хардинга и его политики "нормализации", хотя нормальными их никак не назовешь, наоборот, их уникальность очевидна: прежде страна такого взлета не знала, повторился же он лишь четверть века спустя, после следующей великой войны.
Люди, чей доход в 1918 году исчислялся парой сотен долларов, через несколько лет считали его в десятках, а то и сотнях тысяч. Требовались лишь осмотрительность, трудолюбие и - удача. Строительный бизнес процветал. Дома продавались прежде, чем возводились под крышу. Земля дорожала - вдвое, втрое и снова вдвое. У кого хватало ума и чутья - вырывались вперед. Отчего бы, к примеру, не застроить пустоши Лонг-Айленда аккуратными домиками на две семьи или шестиэтажными многоквартирными домами? Надежный, крепкий доход! А продашь - чистая прибыль!
Не так уж это, конечно, и легко. Легко бывает только на словах. Когда начинаешь с нуля, приходится работать по восемнадцать часов в сутки, по крохам завоевывая успех. По восемнадцать часов в сутки - годами! Чтобы этот успех не упустить. Один раз упустишь - пиши пропало, другого шанса тебе никто не даст.
Маляр и слесарь-водопроводчик начали с небольшого, заложенного-перезаложенного доходного дома на Вашингтон-Хайтс. Они отдались ему целиком, положили на него все силы и все деньги, до последнего цента, отложив немного на скупой прокорм семей. Купили новые плиты, ванны и раковины; отциклевали полы; отремонтировали все - от чердака до подвала. Выкрасили все стены в квартирах и коридорах. Отдраили медные ручки на дверях и окнах, законопатили и замазали щели. Даже купили два вечнозеленых деревца в кадках и поставили у входа.
Ни один дом в квартале - да что там, на много кварталов вокруг! - не мог сравниться с их домом.
Жильцы не верили своим глазам: жить в такой чистоте им еще не доводилось. На дверях повесили табличку: "Все сдано".
А потом они подняли квартирную плату. Однажды утром позвонил брокер. Его клиент скупает доходные дома - в хорошем состоянии, не нуждающиеся в ремонте. И они продали дом - и года не прошло после покупки. Прибыль составила двадцать процентов.
В банке, где лежала закладная, они прямиком отправились в отдел недвижимости. "Ну, видите, на что мы способны? Есть у вас в закладе другой дом? Давайте! Мы и из него конфетку сделаем".
К концу 1920 года они владели двумя домами на Вашингтон-Хайтс. Ни тот, ни другой не купил себе за это время и пары ботинок, не сходил в гости или в синематограф. Каждый полученный цент тут же вкладывался в дело. Они купили в Бруклине три пригодных для застройки пустыря. И тут привалила удача: синдикат, владевший землей по соседству, захотел выкупить их участки для строительства огромного отеля. Они назвали свою цену, и синдикат - хочешь не хочешь - выложил денежки.
Они познакомились с электромонтером и семьей каменщиков, отцом и сыновьями. А что, если объединить усилия и заняться строительством? У каменщика был знакомый адвокат, а у клиентов адвоката - свободные, готовые к вложению деньги. Купили участки и построили для начала домики на две семьи: разумней начинать с малого. Вставать приходилось затемно, в четыре утра: до Бруклина путь неблизкий.
Дома были проданы еще прежде, чем достроены. И сразу новый проект: сосед, зубной врач, предложил землю на Лонг-Айленде. Он сам с удовольствием войдет в долю. Участок баснословно дешевый! Ну не баснословно, ну не дешевый, но цена вполне умеренная. У них уже появилась уверенность в своих силах, и они выстроили целую улицу: семьдесят пять домиков на две семьи да еще магазины.
Осмотрительность, настойчивость и упорный, до седьмого пота, труд. По камешку, по кирпичику. Покупай, строй, продавай, вкладывай снова, наращивай. Сперва медленно, очень-очень медленно. Потом все быстрее, смелее. Покупай верхний этаж над салоном, в районе самых престижных модисток и шляпниц. Гараж на Второй авеню. Крупные синдикаты, крупные закладные. Прочные доходы, прочная репутация. Так это было.
Ну и, конечно, счастливые времена.
Счастливые для юристов и брокеров, для оптовиков, торговавших тканью, мехом и драгоценностями. Иммигранты и дети иммигрантов перебирались из клоповников в северные районы, в скромные, но респектабельные кварталы Бронкса или на Вашингтон-Хайтс. Большинство удовольствовались средним достатком и положением в обществе. Некоторые, посметливей и поудачливей, продолжали наращивать капитал. Когда вдоль Вест-Энд-авеню выросли величественные дома-крепости, с лифтами и швейцарами в ливреях, эти семьи переехали сюда из Бронкса и с Вашингтон-Хайтс. Переехали: с новехонькими персидскими коврами и столовым серебром - верными спутниками новоиспеченных богачей. Переехали - решительные, хваткие, честолюбивые.
В доме на Вест-Энд-авеню было шестнадцать этажей, по две квартиры на каждом. Джозеф и Анна сняли квартиру с окнами на реку: огромная прихожая - холл - и девять просторных комнат на одиннадцатом этаже. Двери из холла вели в гостиную, с окном во всю стену, за которым виднелось одно лишь небо; в обитую деревом библиотеку, заставленную коробками с книгами - Анна еще не успела их разобрать; в красивую столовую, где стояли длинный стол и десять стульев с ручной вышивкой на спинках и сиденьях, а китайская ширма прикрывала дверь в кухню.
- Какая красота! - восхищенно ахала Руфь. - И ты так быстро все обставила, обустроила. Когда только успела?
- Я бы с радостью потратила побольше времени, - вздохнула Анна. - Мне не все нравится, но - что сделано, то сделано.
- Не все нравится?! Анна, да ты в уме? Такая роскошь!
- Джозеф хотел, чтобы я закончила побыстрее. Сама знаешь, какой он аккуратист. Терпеть не может беспорядка. Говорит, что жил в нем всю жизнь, но больше не потерпит и часа. Поэтому он попросил миссис Маркс, жену его адвоката, отвести меня в нужные магазины, и вот - пожалуйста…
- Роскошная обстановка, - твердо повторила Руфь. - Даже рояль купили!
- Это Джозеф сюрприз нам устроил.
- Ну и правильно. В доме должен стоять рояль, даже если никто не играет. Рояль облагораживает пространство, верно?
- Айрис будет играть. Мори тоже, если захочет: заставлять его, сама знаешь, бесполезно. Зато Айрис будет учиться, только бы папу порадовать.
- Серьезная маленькая дама, - улыбнулась Руфь. - Маленький мудрец.
- Хочешь посмотреть ее комнату?
Комната Айрис выдержана в бело-розовых тонах. Полки с книжками, белая кроватка под белым пологом, на столике в углу кукольный домик.
- Кукольный домик! - всплеснула руками Руфь.
- Да, ей Джозеф подарил на день рождения. Она, конечно, еще мала, но его не удержишь: покупает для нее все подряд.
- Мужчины все такие, для дочерей наизнанку вывернутся. Моя Джун взяла моду дерзить, от подружек понабралась, так я ей спуску не даю, а Солли слова поперек не скажет, наоборот - выгораживает.