- Безмозглые обормоты! Но раз они не понимают, чего ты стоишь, это их беда. Ты же у нас самая лучшая, самая умная! Ты моя маленькая королева и, когда вырастешь, будешь ими вертеть-крутить почем зря. Они у нас еще попляшут!
- Я некрасивая.
- Кто сказал? Пускай повторит, глядя мне в глаза!
- А у Марси толстые косы с лентами.
- Ну и что? Терпеть не могу косы. Твои волосы намного красивее.
- Папа, это неправда.
- Солнышко, это чистая правда! Послушай, - говорит он, отнимая от ее губ пустой стакан, - на следующей неделе День благодарения, в школу тебе не идти. Хочешь, свожу тебя в кино? С утра пойдем ко мне на работу, а потом, до кино, заглянем в магазин и купим тебе новое платье. У мамы вечером будут гости, и я приведу тебя к ним прямо в новом платье. Поглядим тогда, кто красив, а кто некрасив.
- Я хочу к тебе на работу и хочу в кино. А к гостям не хочу.
- Ну и ладно, ну и позабудь про них вовсе. - Он наклоняется, целует ее. - Как, заснешь теперь? Выключить свет?
Айрис кивает, он дергает шнур выключателя. Но ей по-прежнему не спится. Она еще долго лежит в темноте, а мысли бегут, бегут…
Папа часто водит их на работу во время каникул. Мори в синем костюме, в синей же, модной шапке; Айрис в драповом пальто с бобровым воротником. Папа гордится детьми, гордится даже пластинкой, которую Айрис носит на зубах, чтобы ровно росли. Папа усаживается в кабинете за массивный стол красного дерева. В кабинете напротив, у мистера Малоуна, точно такой же стол.
Мистер Малоун толстый и веселый, всегда шутит. И держит в верхнем ящике коробку с шоколадками. Малоуны им как родственники: когда маме вырезали аппендицит, миссис Малоун навещала ее в больнице каждый день. И живут они по соседству, только квартира у них куда больше, поскольку детей очень много. Все они - и сыновья, и дочки - высокие, крепкие, румяные; в их компании Айрис чувствует себя совсем маленькой худышкой, чувствует, как торчат у нее лопатки, словно оттопыренные крылышки у птенца. Малоуны любят Мори. Его вообще все любят. В гостях у Малоунов он ходит по всей квартире, разглядывает марки в альбомах и бейсбольные наклейки, ребята тайком от взрослых угощают его в кладовке пирогом. Айрис сидит с родителями, пока миссис Малоун не попросит одну из дочек, почти ровесницу Айрис: "Мавис, будь добра, покажи гостье свою комнату, поиграйте в кукольный домик". Айрис знает, что Мавис неохота ее развлекать, а значит, сейчас пристало отказаться, сказав при этом что-нибудь приятное, уместное, но в голову ей ничего не приходит.
И она уходит с Мавис. Мама остается в гостиной. У нее-то для каждого припасено доброе слово, она со всеми находит общий язык: и с сестрой миссис Малоун, католической монашкой, и дома - с Элен и Маргаритой, и в магазине - с полоумной продавщицей. Ей все всегда улыбаются. Папа говорит, что голос у нее, точно колокольчик, он это сразу заметил, как с ней познакомился. "Другие-то женщины кто подвизгивает, кто подвывает, как шавки беспородные. Голос, он не всем дан", - говорит он.
Папа очень любит маму, это каждому видно. Всегда говорит, какая она умница, как вкусно готовит - не то что Маргарита, которой за это деньги платят. А как он гордился мамиными волосами! Три дня ходил будто в воду опущенный, когда мама постриглась.
Да, он любит маму. И вечно о ней говорит: "Слушайся маму, Айрис. Твоя мама знает, что хорошо, а что дурно".
Но сегодня вечером он на маму рассердился. И они ссорятся теперь - там, у себя в спальне; Айрис все слышит. Ну и хорошо. Очень даже хорошо. Пускай он на нее сердится!
- Ничего не понимаю! - восклицает папа. - На кого все-таки у тебя зуб: на мать или на сына? Стоит о них заговорить, ты прямо цепенеешь.
- Вовсе нет! - Айрис никогда прежде не слышала, чтобы мама кричала.
- Да что спорить, когда я прав? Понять бы только, что они тебе сделали, что там творилось, в этом доме, раз ты до сих пор успокоиться не можешь. Скрываешь, что их встретила, не желаешь идти на похороны… Ничего не понимаю.
Дверь в спальню захлопывается. Говорят они по-прежнему громко, но слов уже не разобрать. Потом дверь снова отворяется, Айрис слышит папин голос:
- Похоже, это просто глупое зазнайство. Мы преуспели в жизни, и ты не хочешь вспоминать о прошлом.
- Оставь меня в покое! - кричит мама.
Тишина.
Проходит много времени; дверь в комнату Айрис приоткрывается. Полоска света все шире, шире. Мама входит, останавливается возле кровати.
- Айрис?
Она не отзывается.
- Айрис, ты не спишь. Я вижу.
- Ну, не сплю… А что?
Мама присаживается на край кровати и берет Айрис за руку: сжимает ее безответную ладонь.
- Ничего. Просто захотелось зайти и подержать тебя за руку, пока ты не уснешь.
Мама на нее не смотрит, но Айрис успевает заметить, что глаза у нее какие-то не такие: красные, с распухшими веками.
- Мама, ты плакала?
- Нет.
- Я же вижу. Это потому, что я рассказала про ту даму с сыном?
- Какую даму? С каким сыном?
Опять притворяется!
- Сама знаешь! - сердито говорит Айрис. - Про даму, которая умерла.
- Нет, не потому. - Мама совсем отворачивается.
В Айрис вдруг просыпается какое-то новое, не испытанное доселе чувство. Ей жаль маму!
- Я нарочно рассказала, - говорит она. - Чтобы папа на тебя рассердился.
- Я знаю.
- Я плохая?
- Нет. Такое у всех бывает - когда хочется обидеть, сделать другому плохо.
На языке у нее вертится: "Прости. Я не могу любить тебя так, как люблю папу". Вместо этого она говорит:
- Папа хочет купить мне новое платье, чтобы я вышла в нем к твоим гостям. А я не хочу к гостям.
Вечно он выставляет ее напоказ. Она стоит на пороге одна, а гости - благоухающие дамы в перстнях и браслетах - рассаживаются в гостиной и разглядывают ее со всех сторон.
- Не хочу к гостям, - повторяет Айрис. - Неужели мне обязательно к ним выходить?
- Нет, - отвечает мама. - Необязательно.
- Честное слово? Даже если папа будет заставлять?
- Честное слово.
- Потому что я ненавижу гостей! Ненавижу!
- Я знаю, - говорит мама.
Она с облегчением вздыхает:
- Теперь я и вправду хочу спать.
- Вот и хорошо. - Мама встает и тихо прикрывает за собой дверь.
В ту пору она не могла еще понять то, что поняла много позже: отец в своей слепой любви, сам того не подозревая, лгал ей. Лгал, потому что никакая она не королева и королевой ей не бывать. Лгал, потому что никем вертеть-крутить она не будет и никто у нее не попляшет. С каким стыдом вспомнит потом Айрис эти обещания, полные любви!
Мама же не будила в ней напрасных надежд. И вообще, маме подчас бывало трудно говорить с ней, и Айрис это чувствовала, обижалась, злилась и в злобе своей доходила чуть ли не до ненависти к матери. И все-таки ощущала нерасторжимую связь с ней: как палец принадлежит руке, рука - телу… Разумеется, она поняла это не в девять лет, а много, много позже.
А может, и в девять. Только выразить не могла, облечь в слова. Но что-то она тогда определенно понимала.
14
От папиного глаза не укрыться - ни дома, ни в школе, нигде. Ему до всего есть дело. Мори порой кажется, что папа вездесущ, его дух витает над ними, даже когда сам он на работе. Некоторые из друзей Мори не любят своих отцов, даже откровенно их ненавидят. Другие говорят, что отцам на них наплевать. У Мори с папой все наоборот. Папу интересует все: его друзья, его зубы, его манеры. Он научил Мори завязывать галстук. Показал, как пожимать руку. "У мужчины должно быть твердое, крепкое рукопожатие, тогда люди поймут, что на него можно положиться".
Папа водит Мори к своему парикмахеру, потому что прежний "портил ему голову". Мори с папой часами сражаются в шашки, а еще папа обещал научить его играть в карты, хотя мама против. Но Мори знает: папа все равно научит. Иногда они борются - в гостиной, на полу. Этого мама тоже не одобряет. Ростом Мори почти с папу, но папа почему-то всегда побеждает. Мускулы у него железные. "Я же всю жизнь работал руками", - говорит папа. Теперь он каждое утро делает зарядку. Однажды Мори с папой переходили улицу, и рядом упал прохожий - большой, грузный мужчина. Папа перенес его на тротуар один, без всякой помощи.
И все-таки Мори тяготится папиным вниманием. Хорошо бы его оставили в покое. Айрис, эта глупая пискля, может выцыганить у папы что угодно. А Мори - нет. Он обязан "держать марку". Любимое папино выражение. И еще одно, от которого Мори трясет: "Надо соответствовать".
В то утро Мори был в ярости. Опять тащиться с папой к бабушке. В дом престарелых!
- Тьфу ты! - воскликнул он в сердцах. - Неужели обязательно? Меня ждут, мы договорились идти на каток!
- Нет, ты поедешь к бабушке. Непременно, - твердо сказала мама. - Ты не был у нее много месяцев, она о тебе спрашивала. - Мама дала ему галстук, пиджак, вынула из стенного шкафа хорошее пальто из верблюжьей шерсти. Она заторопилась и заторопила его: - Быстрее, папа уже оделся. Ты же знаешь, он не любит ждать.
Мори с трудом втиснул руки в рукава.
- Весь праздничный день псу под хвост. Ну когда еще, по-твоему, родится Вашингтон, чтоб я мог покататься на коньках в свое удовольствие?!
Он знает, что мама с радостью разрешила бы ему не ехать. На ее лице отразилось сочувствие, но она бодро сказала:
- Поезжай, поезжай. Ты не так плохо проведешь день. - И подтолкнула его к двери. Там уже ждал папа. - Погодите-ка, - вдруг спохватилась мама и, сбегав на кухню, сунула Мори в руки жестяную коробку с нарисованными цветами. - Я испекла для бабушки печенье. Их там наверняка такой вкуснотой не кормят.
Потом мама поцеловала отца. Она высокая, с отцом одного роста, тянуться не надо. По утрам она ходит в широких свободных платьях: голубых, желтых, бледно-зеленых - матовых, словно конфетная начинка. И вообще ее одежда пахнет конфетами, леденцами. А папа весь в темном, только белоснежный воротничок сияет. Он носит темные костюмы, густо-синие или густо-серые, почти черные, темный котелок и черные туфли.
Утро выдалось морозным; холодом повеяло, едва они ступили за порог квартиры. Не успели выйти на улицу, ветер чуть не сбил их с ног и швырнул к машине. Шофер держал дверцу открытой.
- Тим, мы едем в Дом, - сказал папа.
- Так точно, сэр. Понятно, мистер Фридман. - Тим, по обыкновению, дотронулся до фуражки, спросил, хорош ли морозец, и, обойдя машину, сел за руль.
Бабушкин Дом находился на окраине Бронкса. Не так давно здесь было чистое поле, теперь же пустыри перемежались с рядами аккуратных кирпичных домиков и магазинчиков. В целом пейзаж выглядел незаконченным. Никто из знакомых Мори тут не жил, да и сам он бывал тут очень редко, только когда навещал бабушку. С последнего раза прошел, пожалуй, целый год. Да, точно, он был у бабушки перед бар мицвой, папа тогда ужасно расстраивался, что она не сможет попасть к внуку на главный в жизни праздник.
- Машина летит как птица, - довольно сказал папа и стал раскуривать сигару. Во внутреннем кармане пиджака у него всегда лежит портсигар с полудюжиной толстых черных сигар; они с друзьями любят угощать друг друга. Каждый хвастается, что его сигары самые лучшие, и в гостиных зависает сизый дым, несмотря на громкие протесты жен. Папа в таких случаях гордо заявляет, что его жене сигарный дым нравится. Впрочем, если б даже не нравился, мама никогда бы не призналась - это Мори знает наверняка.
Папа зажег вторую спичку, вынул сигару изо рта, изучил подмокший кончик, снова зажал его губами и, поднеся спичку к сухому концу, затянулся несколько раз.
- Уф, хорошо, - сказал он и повторил: - Машина летит как птица.
Машина новая. Вообще-то машины у них были всегда, сколько Мори себя помнит. Но эта устроена специально, чтоб ездить с шофером. От пассажиров его отделяет стеклянная перегородка, ее можно опускать и поднимать. Папе это пока непривычно. На днях, за обедом, он убеждал - не столько маму, сколько самого себя:
- Надо, надо привыкать. Ездить приходится много. Мы же повсюду строим, в разных концах города и на Айленде. Самому искать стоянку - только время терять. К тому же я могу по дороге работать, просматривать бумаги.
На собственные нужды папа тратиться не любит. Зато на семью денег не жалеет: покупает все самое дорогое - игрушки, мебель, меха для мамы. Ну а для трат на самого себя должны быть веские причины.
Папа развернул "Нью-Йорк таймс" и протянул Мори первый блок.
- Я уже прочитал за завтраком, - сказал он. - Читай внимательно, тебе это поможет в учебе.
Папу ужасно заботит все, связанное с его учебой. На родительские собрания он не успевает, туда ходит мама, но вечером папа требует отчета: что говорили, как говорили - от первого до последнего слова. Столь же тщательно он дважды в год просматривает табель. И всегда остается доволен.
Удовлетворенно похлопывает Мори по плечу: "Отлично, сынок, очень славно. Нам иначе нельзя".
Что, интересно, сказал бы папа, если б Мори учился "иначе"? Уж верно, не стал бы наказывать его или ругать. Но… Мори знает, чего ждет от него отец.
Дом престарелых располагается в старом каменном особняке с флигелями и пристройками. Перед входом большая лужайка с перекрестьем дорожек, сам вход обрамлен колоннами - в классическом стиле. А внутри - коридоры, коридоры, уставленные каталками; справа и слева двери в комнатки; звяканье ложек и вилок в грязных стаканах и тарелках, которые горами высятся на жестяных подносах возле каждой двери. А запах какой! Пахнет хлоркой и карболкой, горелым жиром, мочой. Мори затошнило от этой вони. И старики, кругом старики; они шаркают, семенят, держась за специальные ходунки; а мимо проносятся молодые шустрые сестры милосердия - пулей в комнату, пулей из комнаты, где за приоткрытыми дверями видны кровати, а на них совсем древние старики и старухи с разметавшимися на подушках седыми космами. Мори старается не смотреть, не дышать. Его тошнит.
- Твоей бабушке уже семьдесят восемь лет, - говорит папа.
Бабушкина комнатка в самом конце коридора, она живет тут одна, хотя большинство стариков селят по двое.
- А у Денни есть прабабушка, ей аж девяносто два года!
- Ну, до таких лет мало кто дотягивает. Ей, верно, жизнь легкая досталась, без забот, без хлопот… Мама! Здравствуй! Как ты тут?
Бабушка сидела в алькове, неподалеку от своей комнаты, в компании других стариков и старух. Сам, без папы, Мори ее ни за что бы не узнал, прошел бы мимо. Все старухи в этом доме на одно лицо и одеты одинаково: в свитерах и ситцевых халатах - черных или лиловых. Тела у них либо оплывшие и пузатые, либо ссохшиеся и сморщенные. Его бабушка сморщенная.
- Ну же, Мори, поговори с бабушкой.
Мори поздоровался, поцеловал ее. Он знал, что так надо. На самом деле он не хотел до нее дотрагиваться. А коснувшись губами желтого лба, едва справился с подкатившей тошнотой.
Бабушка подняла на него глаза, затянутые бело-голубоватой пленкой, в уголках ее рта пузырилась и густела слюна. Мори чуть не вырвало.
Папа придвинул два деревянных стула - для себя и для Мори.
- Отдай бабушке печенье, - сказал он, но тут же поправился: - Нет, лучше отнеси ей в комнату, она потом съест… Ну, мама, - снова обратился он к бабушке.
Старуха смотрела на него пустыми глазами и морщила лоб.
- Мама, я Джозеф. Твой сын Джозеф, - произнес он. - И я привел к тебе Мори. Это твой внук.
Она, что ли, глухая? Сына не узнает? Мори поежился.
Вдруг она заговорила. Потянулась вперед, взяла папу за руку. Она то плакала, то смеялась. Папа отвечал ей на идише, и Мори не понимал ни слова.
Сидевшая сбоку толстая старуха ухватила Мори за рукав.
- Не обращай внимания, - сказала она громким шепотом и постучала пальцем по голове. - С ней бывает. Несет не разбери-пойми что.
Папа услышал. Нахмурился. Но толстуху было не унять.
- Чего ты худосочный такой? - спросила она у Мори.
Старик, сидевший чуть поодаль, тоже взглянул на мальчика:
- Вовсе он не худосочный.
- Вы-то почем знаете? Своих детей не растили. А у меня четверо. И внуков трое. Мне ли не знать?
- У меня есть племянники и племянницы, вполне достаточно, чтоб что-то понимать. Главное, чтоб котелок варил!
- А я говорю, он худосочный.
- Мори, пойди-ка прогуляйся, посмотри, что да как, - предложил папа.
- Тут нечего смотреть.
Старик обратился к Мори:
- Это твоя бабка?
Мори кивнул.
- Почему же ты с ней не разговариваешь?
Мори покраснел.
- Она не говорит по-английски.