- Ах, как же славно, как покойно. У меня всегда есть приют, есть куда спрятаться от любых, самых страшных холодов и бурь. В эти ночные часы я могу позабыть о долгах, делах, арендной плате. Здесь я могу думать о главном. А главное - мы с тобой, ты и я. В том-то вся и суть, Анна, начало начал. Ты, я и чудесные мальчик и девочка, плоть от плоти нашей.
Она с трудом сглотнула. В горле стоял ком, ком боли и жалости.
- Вы - моя семья, моя жизнь. И я должен бороться за ваше счастье… Вот, уповаю на этого нового Рузвельта, может, с ним дела пойдут лучше, - пробормотал Джозеф уже сквозь сон.
Анна повернулась на спину. Какое доверие, какая безграничная преданность и вера! Это его доспехи, его броня, хотя сам он об этом и не подозревает. И разве поднимется рука на покой этого человека? В памяти всплыла строка из каких-то стихов; кажется, Мори учил их по-латыни. Что-то вроде: "Его хранит добродетель". Из уголков глаз по вискам стекли слезинки. Я одна, совершенно одна. Кто, кроме меня, знает, что я думаю, чувствую, о чем болит мое сердце? Кто знает, в чем я запуталась, чего страшусь, отчего не могу спать? Впереди будущее, точно огромный черный провал, и, лишь шагнув, я выясню, что меня ожидает.
Она замерла. Страх холодит тело. Подвинулась к Джозефу - такому надежному, теплому. И вдруг вспомнила, как Пол сказал: "Я хочу просыпаться, чтобы ты была рядом". Жаркая волна желания захлестнула, победила озноб, она вздрогнула, и тут же ее объяли стыд и страх. И она так же внезапно успокоилась.
На стене мерцали стрелки часов. Анна лежала с широко открытыми глазами и следила, как они отмеряют свои ночные круги.
Звонок раздался ровно в десять. Всего один - Анна ждала у телефона и не дала ему прозвонить дважды.
- Пол, я не спала всю ночь.
- Я тоже. Ты решила когда и где?
- Пол, я не могу увидеться с тобой сейчас.
- Этого я и боялся.
- Это я боюсь. Я виновата и смертельно боюсь. У меня нет сил, я не смогу побороть этот страх. Пожалуйста, пойми. И не сердись.
- Я вообще не способен на тебя сердиться. Но я безмерно огорчен.
- Пол, это так тяжело! Очень, очень тяжело!
- Ты уверена, что не нагнетаешь? Не делаешь все тяжелее во сто крат?
- Не думаю. Я же пыталась объяснить тебе вчера…
- Да, пыталась. И я понял. Но я не дам тебе обрубить связующую нас нить, Анна. Никогда.
- Я и не прошу тебя об этом. Если я буду знать, где ты, я время от времени могу посылать тебе открытки, невинные слова, которые ничего не скажут чужому глазу. Но ты будешь знать, что у нас с Айрис все в порядке.
- Погоди. Ты ведь сказала: сейчас? Не могу увидеться сейчас? Я не ослышался?
- Да, все верно.
- Тогда я буду ждать. Терпеливо ждать. И тоже буду посылать тебе открытки, чтобы ты знала, где я. У тебя есть подруги, которые любят путешествовать?
- Есть. Ты можешь выбрать любое имя.
- Договорились.
- Пол, а теперь повесь, пожалуйста, трубку.
- Еще чуть-чуть. Ты запомни одно: как только передумаешь - про встречу, про возможность быть вместе - или если я просто тебе понадоблюсь, напиши, я тут же приеду. Я уверен, что ты передумаешь.
- Пол, я вешаю трубку, - тихонько предупредила она.
- Хорошо, вешай. Только не прощайся.
Книга вторая
ПЕРЕМЕНЧИВЫЕ ВЕТРА
18
Перемены в жизни семьи коснулись всех, кроме Мори. Он остался в прежней школе, поскольку оттуда было легче попасть в Йель. Ну и вообще - для мальчика хорошее образование куда важнее, чем для девочки. Джозеф, разумеется, знал, что в Городском колледже учат ничуть не хуже, его окончили многие известные люди, цвет нации. Но в семье всегда считалось, что Мори одна дорога - в Йель. Почему и как возникла столь непоколебимая уверенность, Джозеф уже не помнил, но сомнению ее не подвергал, словно дал сыну обещание и теперь не мог его нарушить, не умалив себя в глазах близких. Они бы его, конечно, не упрекнули, но невысказанный упрек еще горше.
Наконец из Йеля пришло подтверждение - Морис принят, и Фридманы устроили семейное торжество. Пригласили только Малоунов. Во-первых, они знали этого мальчика "еще до рождения". Во-вторых, Джозеф припас для них важную новость.
Последней за стол села Анна, сняв фартук и повесив его на ручку двери. Ничто в их скромном быту не напоминало о прежней роскоши. Комнату украшали одни лишь серебряные подсвечники да букетик нарциссов, купленный на рынке по сходной цене. Зато стол был уставлен любимыми кушаньями: тут и фаршированная рыба в красном от луковой кожуры, подрагивающем желе; тушеное мясо с темной подливой; хрустящие картофельные оладьи; запеченная сладкая морковь с черносливом; пышные горячие булочки; фруктовый салат и яблочный штрудель - благоухающий корицей, усыпанный орехами, с пропеченной до сухой ломкости корочкой.
Наевшись, Джозеф откинулся на стуле и удовлетворенно вздохнул. Вокруг него близкие, любимые люди, все они вместе, все сыты. По нынешним временам не так уж мало.
Молодежь выбралась из-за стола, старшие остались, и тут Джозеф произнес:
- Я должен вам кое-что сообщить. На прошлой неделе я встречался с президентом банка. Я ведь все ломаю голову, пытаюсь придумать для нас подходящее дело. Сколько можно ждать у моря погоды? Мечтать, чтоб удача - как там поется? - "позвала за поворот". Я пришел к нему и сказал: "Послушайте, господин Фербанкс, вы нам кое-что задолжали. Я не имею в виду деньги, хотя мы получили по пятьдесят центов вместо вложенного доллара. Ну да ладно, я не жалуюсь, такая теперь жизнь. Но вы должны дать нам шанс заработать. Мы намерены заняться эксплуатацией зданий…"
- Кто это "мы"? - перебил Малоун.
- Погоди, дай закончить. - Джозеф предупреждающе поднял руку. - Я ему сказал: "Доверьте нам ваши дома. Мы с партнером сумеем о них позаботиться. Видит Бог, мы их достаточно понастроили, знаем нутро любого здания до винтика и кирпичика". И он сказал, что подумает!
- Он не отдаст нам дома, - угрюмо отозвался Малоун. - У банка есть свои эксплуатационщики, они работают вместе много лет. С какой стати им вдруг менять коней?
Джозеф улыбнулся:
- С какой стати, не знаю, но они это сделали. Он звонил сегодня днем. Нас ждут в понедельник.
Малоун раскрыл рот. И позабыл его закрыть. Наконец он сглотнул и завопил:
- Черт меня побери! Вот это человек! Вот это голова! Если это не гений, то кто, по-вашему, гений? И самый лучший на свете друг! Другого такого не было и не будет! Давайте выпьем за него, а уж потом за нашу удачу! - Малоун встал и поднял пустой бокал.
Анна предостерегающе сдвинула брови: Малоуну на сегодня достаточно. Но Джозеф сделал вид, что не заметил сигнала, и поставил перед другом бутылку. Хочется человеку выпить - пускай. Не такой нынче день, чтобы его останавливать. Ведь он улыбается, смеется, а они уже несколько лет не слышали его смеха!
- Послушайте, - сказал Малоун, - я хочу рассказать, как мы съездили за границу. Тот самый единственный и незабываемый раз, будь проклят тот день, когда я надумал ехать! Поскольку окажись я тогда в Нью-Йорке… а, черт, это уже другая история. Так вот. Приехали мы к родственникам в Вексфорд, этакий захолустный, провинциальный городишко. Туалет в гостинице на другом конце коридора. А холод! Не помню, чтобы я где еще так промерз. Ну, говорю я своему двоюродному братцу - он маленький такой, крепкий старичок, по дому ходит в шерстяной шапке, - я ему говорю: "Фиц, мы с женой хотим пригласить сегодня всю семью. Я закажу шикарный ужин, а ты обойди всех, позови, ладно?" Ну, он пообещал. Мы с Мери назаказывали отбивных, пирогов, того-сего и выпивки сколько душе угодно. Вернулись приодеться, спускаемся, а родственнички уж тут как тут. Сколько бы вы думали? Хотите верьте, хотите нет, но клянусь: их было пятьдесят четыре! Пятьдесят четыре рта! К счастью, у меня были при себе туристские чеки, потому что ели они словно их сто пятьдесят четыре.
Он уселся и громко расхохотался. Потом лицо его вдруг стало серьезно, и на глазах показались настоящие, отнюдь не от смеха, слезы. Он вытер их ладонью.
- Какой же я был дурак! Какой дурак! Забраться так высоко и - ухнуть в такую пропасть!
- Да ладно тебе, - сказал Джозеф. - Дело случая. Если б, к примеру, ты продал свои акции за месяц до краха, был бы сегодня миллионером.
- Это точно. А будь у моей тетки яйца, она доводилась бы мне дядькой.
- Малоун! - в ужасе воскликнула его жена.
- Оставь его, - сказал Джозеф. - Детей рядом нет, а нам всем слышать это слово, думаю, не впервой.
Анна тихонько засмеялась. "Она так молодо выглядит, - подумал Джозеф. - Несмотря на все наши беды, она по-прежнему молода и прекрасна. Что бы я без нее делал, как жил?" Анна снова надела фартук и принялась убирать со стола. На миг задержалась возле своего портрета - того самого, в резной золоченой раме. Он висит между окон. И Джозеф враз вспомнил весь их общий путь, с того дня, когда на ступеньках дома на улице Хестер он предложил Анне выйти за него замуж. Тогда и началась настоящая жизнь.
Анна на портрете изображена как принцесса крови. Сидит в кресле с высокой спинкой, одна рука - с бриллиантовым кольцом - покоится на подлокотнике; другая - на коленях, ладонью вверх. Бледно-розовое, точно нутро раковины, шелковое платье ниспадает спокойными складками до самого пола. А на лице, в неуловимом изгибе улыбающихся губ притаилось удивление.
19
Экспресс до Бар-Харбор мирно катил сквозь тьму, постукивая и позвякивая на стыках. Из Нью-Йорка выехали часа полтора назад; проводники уже откинули полки в спальных вагонах, приготовили постели; сидячий вагон с широкими окнами, где расположился Мори, постепенно пустел. Вот мужчина напротив - аккуратный, подтянутый, в летнем костюме, примерно папиного возраста - отложил газету, взглянул на Мори и улыбнулся.
- Ездил к родным на каникулы?
- Нет, еду в гости к друзьям. Тут недалеко, на побережье.
- Что ж, желаю хорошо отдохнуть. Мы ведь свои люди, оба из Йеля.
- Спасибо. Но как вы узнали?
- По эмблеме на чехле теннисной ракетки. Я видел, как ты садился в поезд. Я в твои годы был страстным теннисистом.
- Отличная игра, - вежливо отозвался Мори.
- Это точно. Я и теперь люблю постучать, если выдается свободное утро. - Он встал. - Развлекайся, сынок, пока молод. Это лучшие годы в твоей жизни.
- Да, сэр.
Кивнув на прощание, мужчина вышел. Мори еще посидел, провожая взглядом россыпь огоньков небольшого города. Экспресс катил через штат Коннектикут. "Лучшие годы в твоей жизни". Расхожая, избитая фраза. Таких в языке полно, и люди средних лет питают к ним особое пристрастие. Впрочем, лучше порой и не скажешь.
Недавно Мори открыл для себя, что в жизни все не так просто, и считал это открытие признаком взрослости. Поэтому в Йель он попал со смешанными чувствами. Вначале он был безмерно горд. Родители, в основном мать, в наивности своей ни минуты не сомневались, что сына примут. Да и директор школы всячески уверял, что если уж кому из выпускников суждено поступить в Йель, то это будет он, Мори. Поэтому Мори радовался: он никого не подвел и не огорчил. В то же время в душе копошилось чувство вины, поскольку учеба в Йеле взваливала на семью дополнительные финансовые тяготы. Из-за этого он был обязан - просто обязан! - учиться как можно лучше.
- Ты счастливчик, Мори, - говорили ему отцовские друзья. - Йель! В такие времена! У тебя не отец, а золото!
Эти усталые, озабоченные люди глядели на него и тяжело вздыхали. Его счастливая юность казалась им иным миром, тайной за семью печатями. И мир был воистину иным. Времена года сменяли друг друга строгой чередой: от золотой осени к окончанию курса, к празднику под церемонную музыку среди старых развесистых деревьев, и снова - к осени. И так четыре долгих года - целая вечность! Счастье его было безмерно, и хотелось лишь одного: чтобы оно длилось. Вот бы остаться в Йеле навсегда! Порой далеко за полночь он откладывал учебники и садился к окну, чтобы надышаться покоем. Какой же стариной веет от этих деревьев и зданий, как безмятежно спят они в белизне зимних ночей. Их корни глубоки. Им не о чем беспокоиться. Никому и никогда не придет в голову прокладывать тут метро, никто не посягнет на них, не срубит и не разрушит.
Он подумал, что в последнее время его посещают неожиданные мысли. Они были неожиданны даже для него самого и уж вовсе не вязались с тем Мори, к которому привыкли люди. Ведь он всем всегда казался везунчиком, победителем - в спорте, в учебе, в жизни. Ну, учеба и в самом деле давалась ему легко. И, честно сказать, не из-за особого рвения, а благодаря исключительной памяти. Память помогала и в компании: шутки и байки делали его "душой общества", "своим парнем" или "светлым человечком" - выбор характеристики зависел от возраста тех, кто ее давал. Теперь же Мори что-то притих, почти впал в меланхолию. О причинах он старался не думать. Так в конце концов, наверно, и взрослеют.
Впрочем, сегодня от меланхолии не осталось и следа. Он встал и прошел обратно в спальный вагон. К рассвету они будут в штате Мэн. Ему явственно вспомнился острый запах соснового бора и водорослей - в эти края он в детстве ездил в лагерь. А еще он ощутил радость от предстоящей встречи с Крисом.
Дружба эта была на первый взгляд довольно странная. Крис - "приготовишка", однако йельская гордость досталась ему по наследству - аж от прапрапрадеда. Кстати, его родственники по материнской линии всегда учились в Гарварде, дедушка входил там в опекунский совет. "И это, - заключал Крис с лукавой серьезностью, - ставит меня каждый год в сложнейшее положение: за кого прикажешь болеть на матче Гарвард-Йель?"
Он был членом самых лучших и престижных клубов. Семья имела загородный дом. Его отец принимал участие в Бермудской регате. Да, неожиданная дружба, ничего не скажешь. И возникла она по воле случая. Однажды вечером Крис возвращался со свидания, поскользнулся и порвал сухожилие. А Мори, по счастью, глядел в это время на звезды.
- Кругом не было ни одной живой души. Если б не Мори, я бы превратился в ледяную глыбу… - любил рассказывать Крис и был, вероятно, недалек от истины.
Они не таясь обсуждали и сравнивали свое происхождение. Крису хотелось побольше узнать о родных и предках Мори, об их религии. Он задавал много вопросов. Прежде ему с евреями общаться не доводилось.
- Ну, разумеется, у нас в классе учились ребята из еврейских семей, но ты же сам знаешь, как это бывает: они сами по себе, мы сами по себе. Глупость какая-то! Ведь и мы с тобой могли не сойтись, не упади я тогда под твоим окном. Интересно, а в чем настоящая причина? Почему христиане и евреи живут так розно?
Мори тоже не знал ответа. Ох уж эти надуманные различия! Какая, к черту, разница - кто твои дед и бабка и откуда они родом? Мори с Крисом отлично ладят, смеются над одними и теми же шутками, ходят вместе в бассейн, а потом борются и боксируют в раздевалке. Они прекрасные партнеры по теннису - это они проверили, едва сошел снег и открылся сезон на кортах. Теннис они обожали больше всего на свете и называли себя "теннисоманами". А по воскресеньям любили уехать за город на велосипедах, остановиться в придорожном трактире, выпить пива - благо сухой закон уже отменен - и блаженно покатить дальше. Иногда и занимались вместе, хотя Крис с друзьями в науках были не сильны и вполне довольствовались крепким "хор". Их не пугали даже отдельные "уд". Зачем надрываться? На Мори этот бесшабашный оптимизм действовал успокаивающе, хотя к себе он предъявлял совсем иные требования. Его сосед по комнате, Эдди Хольц, был озадачен. Он хмурился, неодобрительно покачивал головой, и его густая кудрявая шевелюра колыхалась, точно черная шапка.
- Мори, на что они тебе сдались? Ты в эту компанию не вписываешься.
- Что значит "не вписываюсь"? Они меня любят, мы дружим.
- Любят-то любят, а в клуб свой шиш пригласят.
- Но Крис не виноват! Он тоже считает, что все это предрассудки. Только они трудно отмирают, трудно и долго. Но отомрут наверняка! А пока… Все равно у нас с ним много общего.
- И все-таки мне это не по душе. Тебя держат за какую-то экзотическую диковинку, вроде собаки редкой породы, которой ни у кого в округе нет.
- Ну, спасибо! Ну, припечатал!
- Прости, я не очень-то удачно выразился. Но все равно между вами барьер, стена. Не может ее не быть, Мори, и ты это прекрасно знаешь. Ну где гарантия, что ты не скажешь что-нибудь невпопад, не рассердишь их? А тогда…
Как же Эдди похож на его собственного отца, Джозефа! Как знакомы и как ненавистны Мори эти речи! Эдди вечно волнуется попусту, вечно тревожится о завтрашнем дне, корпит целыми днями над учебниками, чтобы попасть на медицинский факультет. В Эдди нет веселья, задора. Мори не выдержал:
- Ты говоришь прямо как мой отец.
- Может, мы с твоим отцом знаем что-то, чего не знаешь ты?
И эту чушь несет его ровесник?
- Вы все параноики! - в ярости закричал Мори.
Эдди только вздохнул. Усталый, всезнающий вздох, полный неизбывной печали. Вот чего не услышишь от Криса, так это тяжких вздохов. Он такой жизнерадостный, жизнелюбивый, крепкий!
- Мне тошно от этой узды! - взорвался Мори. - Туда не суйся, об этом не помышляй! Сами живете в вечном страхе и другим жить не даете. Эдди, перед нами весь мир, все возможности! И я их использую, будь уверен. А ты неси бремя своего еврейства, раз боишься сбросить.
- Чушь! - в сердцах сказал Эдди. - Твое бремя ничуть не меньше, и узда не слабее моей. Никуда тут не денешься. Мой тебе совет: смирись.
При первой возможности они разъехались по разным комнатам. Их дружба - а Мори и Эдди Хольц были когда-то лучшими друзьями - не превратилась во вражду. Взмахом руки они приветствовали друг друга издали, с противоположных сторон улицы, но переходить ее им уже не хотелось.
Мори задвинул чемодан под сиденье, сверху аккуратно положил огромную, в пять фунтов весом, коробку с конфетами - подарок для матери Криса. Конфеты купила мама. Еще мама приготовила его вещи, вычистила туфли, отправила белые брюки к портному - чтобы отгладили тяжелыми утюгами - и даже приобрела пару галстуков.
Он улыбнулся, вспомнив, как она всплеснула руками:
- Мори, неужели ты берешь эти старые штаны? Они же вылиняли!
- Я знаю. Мы пойдем на рыбалку. И вообще, мам, у этих людей не принято наряжаться.
- Слушай, что мама говорит, - сказал отец. - Ты едешь к богатым людям, в загородный дом. Быть того не может, чтобы они ходили в старье и рванье. Хочешь выглядеть последним нищим?
Мори с жаром принялся объяснять:
- Папа, они вовсе не богачи и совсем не такие, как ты думаешь. Крису вообще наплевать, что на нем надето. У него свитера в дырах. И он, и все его друзья - люди простые. Ничего из себя не строят. Ты бы удивился, узнай ты их поближе.
- Может, и не удивился бы, - промолвил отец и слегка сдвинул брови. - Ничего, говоришь, из себя не строят? Что ж, они могут себе позволить. А вот пройди я по городу с дыркой на локте, люди скажут, что Фридман прогорел, и не пожелают иметь со мной дела. Нам надо за собой следить.