Сойдя наутро с поезда, Мори порадовался, что не послушался маму. Крис с братьями и их друг Дональд встречали его на старом фургоне, доверху загруженном мешками с едой для собак. Одежда их была под стать машине: старая, потертая, а брюки откровенно рваные.
Впрочем, к столу все явились в более пристойном виде, и тут уж Мори вспомнил маму с благодарностью и невольно улыбнулся: не зря она отправляла утюжить его белые фланелевые брюки.
Приземистый, побуревший от дождей и ветров дом раскинулся вширь - крыльями и флигелями. С передней веранды открывались подступавшие к самой воде лужайки и сосновые леса на другой стороне бухты. После ужина все расселись на плетеных стульях у парапета. На потемневшем небе загорались звезды.
- Как видишь, вечерняя жизнь тут ключом не бьет, - заметил Крис.
- В раю извиняться ни к чему, - отозвался Мори.
- Мое пятьдесят седьмое лето в этом доме, - вдруг произнес старый мистер Гатри.
- Простите, сэр? - повернулся к нему Крис.
Для Мори такая манера была внове. Дома, не расслышав, они просто спрашивали: "Что ты сказал?"
- Говорю: идет мое пятьдесят седьмое лето в этом доме, - повторил дедушка.
- А, значит, я правильно понял.
Старик, сидевший очень прямо в плетеном кресле с широкой, точно веер, спинкой, тронул Мори за колено кончиком трости:
- Молодой человек, не желаете ли послушать, как был выстроен этот дом?
- О да, сэр, охотно.
- Дело было в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, мне тогда стукнуло двадцать пять, и я только что окончил юридическую школу. За год до этого я женился, и жена ждала нашего первенца. Была она здешняя, родом из семьи моряков. Зиму она терпеливо высидела в Бостоне, но летом затосковала по дому и морю. Поэтому, получив неожиданное наследство, я решил построить дом неподалеку от поселка, где жила ее родня. В Бар-Харбор из Бостона в те времена добирались морем; там мы наняли кабриолет для себя, телегу для вещей и - поехали. Пять часов тряслись по грязной, одноколейной дороге… В следующий четверг мне стукнет восемьдесят два года.
- Дед, тебе нравится быть старым? - спросил одиннадцатилетний Томми, самый младший брат Криса.
Все засмеялись. Старик ответил:
- Нельзя сказать, чтобы я был в восторге. Но это все-таки лучше, чем умереть молодым. Поэтому отвечу так: да, старым быть не так уж плохо.
Воздух подернулся вечерней дымкой. Мори обвел взглядом всех, всю семью. Какие разные люди, и каждый по-своему приятен! Вот Рей, младший брат дедушки Гатри, неуемный теннисист семидесяти одного года от роду. Вот его дочь с мужем и двумя шустрыми ребятишками, они прибыли на автомобиле с домом-прицепом, объездив все национальные парки страны. Дядя Венделл с женой; на вид им лет по шестьдесят, но оба подтянутые, поджарые, с гладкой молодой кожей. Короче - семья как на подбор!
"Дядя Венделл выбрал свою стезю, - рассказывал Крис еще в Йеле. - У нас ведь одни банкиры, юристы да коммерсанты, но он на все это плюнул и преподает в Сент-Барте античку, а то сидит на раскопках в Греции или еще в какой-нибудь дыре".
- Интересно, как там Джеймс? - промолвила мать Криса.
Кто-то ответил:
- Как обычно. Полли с Агатой приедут к Четвертому. Он старается не лишать их радостей жизни.
Крис прошептал Мори на ухо:
- Дядя Джеймс перенес полиомиелит, остался инвалидом, и путешествовать ему, сам понимаешь, нелегко. Иногда он все-таки выбирается, но путь слишком далек. Они живут в штате Нью-Йорк. В Брюерстоне.
- Бедняга.
- Да уж, подкосило так подкосило. Он был известным адвокатом, представлял во Франции интересы многих американских банков, и вдруг… Это случилось двенадцать лет назад. После болезни он вернулся домой, там у него небольшая практика. Но у семьи вся жизнь пошла наперекосяк.
- Агги отличная девчонка, тебе понравится, - вступил в разговор Томми. - Она учится в Уэллесли. В прошлом году приезжала на дедушкин день рождения, и мы вместе были на ярмарке и катались на чертовом колесе. И в теннис она здорово играет.
Мистер Гатри засмеялся:
- Наш Томми неравнодушен к девочкам, потому что у него нет родных сестер. Девочка в нашем доме - существо редкое, заметное. - Он встал. - Ну, кто как, а я на боковую. Кто желает сыграть с утра в теннис? Причем с утра - это с утра, а не в полдень.
- Мори, ты как? - спросил Крис. - Вообще-то я хотел завтра прихватить еды и покататься на лодке. Но можем сперва перекинуться. Только пораньше.
- Я готов.
- В шесть. По рукам?
- По рукам.
Несмотря на приятную усталость, он не засыпал довольно долго. Лежал и слушал шорохи ночи, раскаты далекой грозы, шум ветра в листве. Он был точно зачарованный. Какая приятная, доброжелательная, благородная и в то же время простая семья. Как хочется быть своим в этом доме. Я ведь этих людей понимаю, чувствую… Я - здешний.
Он понимал, что она некрасива, но не мог отвести глаз. Маленькая, легкая в движениях. Вроде птички или, быть может, фавна - ему хотелось сравнить ее с кем-то быстрым, чутким и нежным. Она была очень смугла: кожа, волосы, даже глаза - карие, с золотинкой. Кошачьи глаза. Ей бы очень подошло имя Сентябринка.
Она приехала вчера. А сегодня они лежали вдвоем на плоту. Все уплыли на лодках, но Агата отказалась.
- Останься и ты, со мной за компанию, - сказала она Мори. - То есть ты, конечно, делай, что хочешь…
- Хочу составить тебе компанию, - ответил Мори.
И теперь они лежали на плоту, и солнце жгло, а ветер остужал им спины. Неожиданно Агата нарушила дремотную тишину:
- Мори, можно я задам тебе один вопрос?
- Конечно.
- Ты беден?
Он приподнялся на локте:
- С чего тебе в голову взбрело?
- Прости, я не хотела тебя обидеть. Просто показалось… может, ты ведешь себя иначе… ну, как-то тише… потому что ты беден? Я-то знаю, каково быть бедным, мы единственные бедняки в этой семье.
Тоже мне бедняки, с усмешкой подумал Мори, вспомнив о жутких домах-клоповниках, откуда выбрались когда-то его родители и где до сих пор влачат жалкое существование другие, незнакомые ему люди. "Бедняки".
- Нет, - ответил он тихо. - Мы не бедны. Отец по нынешним временам зарабатывает очень неплохо.
- Тогда, наверное, это потому, что ты еврей.
Он оторопел. Что ей ответить?
- Крис сказал мне, что ты еврей.
- Это такая интересная тема для беседы?
- По-моему, да. Я знаю очень мало евреев, так - пару девочек, которые со мной учатся. Но папа столько о них говорит, что мне стало любопытно.
- Ничего любопытного нет. Обыкновенные люди, как все. Есть среди них грешники, есть святые.
- Мой отец их ненавидит. Обвиняет во всех бедах - с сотворения мира. Ненависть к евреям у него вроде хобби - как у дяди Венделла раскопки в Греции.
Вроде хобби! Мори сглотнул и ухватился за возможность переменить тему:
- Дядя Венделл, должно быть, повидал много интересного?
- Еще бы! Надо как-нибудь его разговорить. Столько порасскажет! Он ведь из другой ветви семьи. Книжная душа. Не в пример обитателям этого дома.
Мори, кстати, заметил, что в доме выращивали цветы, шили и вязали, заботились о жизненных удобствах, но не читали. Здесь вовсе не было книг. Только старое издание Британской энциклопедии да "Географический журнал".
- Могу поспорить, Крис выше "удов" не поднимается, - заметила Агата.
- Да… нет. Впрочем…
Она засмеялась:
- Не бойся, это никакое не предательство. "Любовь" Криса к наукам ни для кого не секрет, и его родителей это ничуть не волнует.
- Не волнует? Трудно представить.
- Почему? Разве твоих родителей волнуют твои отметки?
- Конечно. - Он вспомнил, как незадолго до окончания школы он впервые в жизни получил отметку ниже "отл. с минусом". Заработал "хор" и даже с минусом по ненавистной химии. Отец тогда спросил - удивленно, но спокойно: "Мори, что делает в твоем табеле эта отметка?"
- Они никогда не принуждали меня учиться, - сказал он. - Не ругались, не сердились, как в других семьях. Но ведь можно давить и молча. Ну, просто ты знаешь, чего от тебя ждут. Знаешь, что надо использовать возможности, которые тебе дали, а не используешь - вроде как подведешь родителей.
- Да, я слышала, у евреев образование в большом почете.
Ну вот, опять! Ни о чем поговорить нельзя, чтобы не вкралось, не вылезло, не помешало… Различие. Несхожесть.
- Я тебя обидела?
Он резко повернулся:
- Скажи, ты тоже как твой отец?
- Я? Ты о чем?
- Ну, про евреев…
Она засмеялась:
- Конечно, нет. И спрашивать незачем. Я во все эти глупости не верю. И никто в семье не верит. Дядя Венделл вообще человек очень либеральный, широких взглядов…
- А твоя мама?
Агги на миг задумалась. И медленно произнесла:
- Мама… Знаешь, трудно представить, как и что думала бы моя мама, если б рядом не было папы. Она очень подвержена его влиянию, особенно теперь, когда он все время дома. Мне, честно говоря, кажется, что он так мрачно настроен из-за болезни. Если нигде не бываешь, не вращаешься среди людей, взгляды у человека неизбежно сужаются, и он становится… ну, в общем, фанатиком. Господи Боже, - печально вздохнула она, - он и католиков не любит, особенно ирландцев. Возможно, мама кое-что переняла у него. Да, пожалуй. В ней тоже есть нетерпимость.
- А она знает, кто я?
Агата сдвинула брови:
- По-моему, никто при ней об этом не упоминал… Мори?
- Что?
- Знаешь, наверное, лучше ей не говорить.
Да пошли они все к черту! И ее мать, надменная, с узким восковым лицом, и вообще - все они! К черту!
- Мори?
- Что?
- Я не хочу, чтобы ты плохо думал… Получается, что я вроде отступница, осуждаю собственного отца. На самом деле он удивительный человек и очень добрый. Он так много выстрадал. Я его безумно люблю. Мне бы не хотелось, чтобы у тебя создалось впечатление, будто у нас какая-то ненормальная, чудовищная семья.
Почему она так печется о его впечатлениях?
Она заглянула ему в лицо. С такой умоляющей, такой нежной, ласковой улыбкой. Он улыбнулся в ответ. Ее улыбка стала шире, радостней, и она засмеялась. Не сдержанно, не нарочито, как хихикают девчонки для мальчишек, а по-настоящему весело, открыто и честно.
- Эй, раки, вы жаритесь два часа кряду! - издали окликнул Крис.
Они вскочили, прыгнули в воду и быстро поплыли к берегу.
Теперь ему не давало покоя неприятное подозрение. Быть может, Крис вовсе не сказал родителям, кто он, а поделился только с Агатой? Спрашивать не хотелось, чтобы не делать из мухи слона. В глубине души он надеялся, что Крис все-таки сказал. А если нет? Вдруг правда выплывет наружу позже? Родители Криса сочтут, что он попал к ним в дом обманом.
Однако в тот вечер за ужином ему показалось, что они все-таки знают. Отец Криса вспоминал о каком-то американском банкире - он встречался с ним в Лондоне. У этого банкира прекрасная, известная во всем мире коллекция живописи, и вообще он, как и очень многие евреи, человек высочайшей культуры. Из этих-то слов Мори и заключил, что мистер Гатри знает и, должно быть, говорил специально для него. А вдруг Мори ошибся? Вдруг все наоборот?
Вот, черт побери, незадача. Но фамилия в конце-то концов должна им подсказать?! Впрочем, ее легко принять за немецкую. Или нет? Тьфу, до чего мерзко! Но уж стыдиться ему нечего! Его народ дал миру так много, а мир поступил с его народом так несправедливо! Нет, разумеется, он не стыдится. Тогда в чем дело? Что его гложет? Ну, просто противно сидеть и гадать, что о тебе думают. Ведь думают же! Или не думают, а просто испытывают физическую неприязнь? Вот глупость! В Йеле он никогда, ни единой секунды не ощущал, что чем-то отличается от Криса и его приятелей. Наоборот, ему было с ними по-настоящему хорошо, он был равный среди равных.
Но в присутствии этих рафинированных взрослых все переменилось. И сегодня, впервые со дня приезда, он почувствовал разницу сам, и очень остро. К примеру, обеды и ужины. Как же отличаются они от домашних! Он оглядел чопорный стол, скудные закуски, блюдо с тончайшими ломтиками ростбифа. Немудрено, что все они такие худющие. Он, допустим, вполне съел бы еще, но миссис Гатри не обращает внимания на пустые тарелки. А мама всегда уговаривает взять добавки, иногда даже насильно подкладывает на тарелки, если гости стесняются и отказываются. Здесь за столом царит холодный церемонный этикет, а у него дома ужинают оживленно: бурно обсуждают дела, спорят о политике, жалеют бедняжку Айрис и поминают недобрым словом ее мучительницу-математичку.
Да, здесь все по-другому. Он внутренне признал эту разницу и рассердился. На кого? На себя самого? На судьбу, которая распорядилась его жизнью так, а не иначе?
К Четвертому июля, однако, черные мысли улетучились и настроение улучшилось. Проснувшись под хлопки праздничных шутих, доносившиеся из-за холмов, он встал, по обыкновению бодрый и веселый. Все было нормально. Они сыграли два гейма, плотно позавтракали, искупались и теперь, в полдень, стояли на единственной улице поселка, под тенью вязов и смотрели парад.
Зрители прибыли кто пешком, кто на грузовичках; возле почты даже стояли небольшие фургоны. Кого только не было на обочине: и дачники, вроде семейства Гатри, и скауты в формах, и добровольцы-пожарники со всей необходимой амуницией. Фермерши набрали полные корзинки бутербродов и расстелили скатерти возле оркестровых подмостков; под ногами у них вертелись дети и собаки. Мори блаженствовал: на глазах оживала раскрашенная литография Карриера и Айвза. Девятнадцатый век. Настоящая Америка.
По дороге один за другим шествовали духовые оркестры: пожарные, старшеклассники в форме американских легионеров и даже малыши из начальной школы, распевавшие во главе с учителем "Янки-дудл-денди". Завершала процессию машина с открытым верхом, ехала она медленно-медленно, чтобы все успели разглядеть трех старичков, последних ветеранов Гражданской войны. Старички кланялись и махали голубыми фуражками.
- Вот тот, в центре, Франк Бэрроуз, - сказал старый мистер Гатри. - Его жена доводилась дальней родственницей моей покойной жене. Так, седьмая вода на киселе.
- Он, наверное, очень старый, - прошептал Мори.
- Не намного старше меня, - отозвался мистер Гатри.
Мимо них проплыл флаг. Кто не успел еще снять шляпу, тут же сдернул ее и приветственно подкинул вверх. Духовой оркестр заиграл "Боевой гимн Республики". Кто-то подпел неуверенно и робко, потом еще и еще, и вот уже все поют хором, в едином порыве. Сердце у Мори дрогнуло. Он среди коренных, истинных американцев на старой улице, под сенью вековых деревьев. Пронзительно и маняще зовут трубы, победно грохочут барабаны, полощутся на ветру знамена, звенят голоса. И он услышал вдруг свой собственный голос, громкий, счастливый и гордый: "Я видел ту славу своими глазами…" Услышал и тут же смущенно замолчал, поймав на себе взгляд Криса. Крис улыбнулся.
- Что же ты? Пой! - сказал дедушка Гатри. - Я люблю юношеский пыл. И голос у тебя неплохой. Пой, не стесняйся.
И он пел вместе со всеми, пока парад не закончился и процессия не свернула на задворки школы: складывать инструменты и снимать парадную форму. Зрители начали расходиться по домам.
- Кто со мной пешком? - спросила Агата.
В ответ раздался дружный стон.
- Целых две мили топать! Уволь! Больно далеко!
- Знаю, что далеко. Но можно сократить путь. И вообще, это прекрасная прогулка. Так кто со мной? - Она выжидающе замолчала.
- Я, - вызвался Мори.
Они ступили на пыльный проселок, который отходил в сторону от дороги - напрямик через пастбище и заросли кустарника. Послеполуденное солнце стояло высоко, было очень жарко и безветренно. Коровы и овцы сосредоточенно жевали, лежа в скудной тени.
Агата спросила:
- Почему во время парада на глазах у тебя были слезы?
Он задохнулся от стыда и ярости. Хорошо, пускай ты заметила, но в душу-то зачем лезть? С ответом он, однако, не нашелся, лишь растерянно сказал:
- Разве?
- Ты, что ли, стыдишься?
- Ну, ты так спросила, в лоб… Я показался себе последним дураком.
- И напрасно. Я тоже была очень взволнована. Потому и спросила.
- Понимаешь, я на мгновение стал частью этого действа. Почувствовал, что значит иметь корни, иметь родину не где-то, а здесь, под ногами. Ходить по земле, по которой ходили твои предки. Глядеть на ветерана Гражданской войны и знать, что это твой родственник… Ну, в общем, меня все это очень тронуло, и я стал думать, каково же ощущать это не один миг, а всю жизнь…
- Каково? Ты не знаешь?
Он открыл было рот, но осекся. Где ей понять эту отторженность - без конца и начала, этот клубок, где перепутаны все начала и все концы?
Наконец он заговорил:
- Понимаешь, мы, мой народ, разбросаны по всему свету. Мы не цельная, единая нация, а осколки. Моя мама, например, родом из Польши. Ее родные братья живут в Австрии, в войну они сражались против нас, на стороне Австро-Венгрии. А теперь они даже говорят на разных языках. У одного из них жена родом из Франции, там живет семья ее отца; а у моего отца родня в Йоханнесбурге, и я даже не знаю, на каком языке они говорят… - Он замолчал, а потом повторил: - Видишь, весь народ разнесло, разметало по свету.
- Но по-моему, это очень интересно! Старые американские семьи, такие, как моя, которые торчат на одном месте чуть не две сотни лет, отгорожены, обособлены: ни ветерка, ни дуновения, ничего нового. Мне иногда кажется - особенно с тех пор, как я поступила в колледж, - что мы ужасно скучные, предсказуемые.
- Нет, - твердо сказал Мори и терпеливо пояснил очевидное: - Вы - сила, вы - основа основ. - Он замолчал и вдруг, словно что-то подтолкнуло его, заговорил снова: - Порой мне так хочется понять: кто же мы? Чьи? Какую страну мы можем назвать нашей, по-настоящему нашей, чтобы мы были там искони и до скончания века? Ее не существует, и я кажусь себе пушинкой, перекати-полем… Словно и меня, и всех нас - семью, друзей, всех, кого я знаю, - можно разметать точно листья, одним порывом ветра. И никто даже не заметит.
- Это звучит так горько!
- Прости, я навеял на тебя тоску.
- Я сама виновата, сама же спросила… Эгей, нам сюда. Самый короткий путь - по тропинке через вершину холма. Давай бегом?! Оттуда открывается такой простор, ты такого в жизни не видал.
Да, он и вправду такого не видал. Холм ниспадал уступами, складками, снова вспучивался и снова понижался, серебрясь, золотясь на солнце и темно зеленея под набегающими облаками. Суша обрывалась извилистой береговой кромкой. По всей бухте торчали островки, а за водной гладью вздымались другие холмы и уходили вдаль, насколько хватало глаз.
Агата проговорила живо и радостно:
Немного видел я окрест -
Лишь три холма вдали да лес…
Мори, улыбнувшись, продолжил:
Но за спиной наверняка
Залив, а в нем - три островка.