Но как выполнить обещание, он не знал. Как заработать деньги? Где? Он поднялся и побрел обратно к дому. Снова просматривать колонки объявлений о найме, снова переминаться с ноги на ногу на бирже труда с пяти часов утра, снова сотня претендентов на одно место, очереди от Бронкса до Бруклина, до Квинса - в два, в три ряда…
Как заработать? Где?
Он свернул к дому. Каждый шаг по-прежнему отдавал в голову. С трудом поднялся по лестнице. Агата услышала, открыла дверь. За ней, в гостиной, он увидел маму, а на диване отца, с малышом на коленях.
- Мама? - не веря себе, произнес он.
- А кто же еще? - Ее звонкий ясный голос дрогнул. - И не надо ничего рассказывать. Мы все знаем. Слава Богу, ты жив.
22
Он ждал, а девушка-секретарша выписывала чек - первую зарплату. Контора - единственная пыльная, невзрачная комната. Пол покрыт линолеумом, одна из занавесок на окнах порвана. Он вспомнил огромный офис на Бродвее: три этажа, ряды столов для служащих, мебель красного дерева, ковры - точно в банке.
Папа договорил по телефону, повесил трубку.
- Я могу прочесть твои мысли, Мори: прежде все было иначе.
- Ну, ты, по крайней мере, не выпал из обоймы.
- Верно, верно. Голова пока над водой. - Отец закурил сигару, не гаванскую, как в былые времена, но тоже черную и вонючую.
- На мой нюх те, что подешевле, пахнут не в пример лучше, чем твой любимый "Данхилл".
- Это оттого, что ты ничего не понимаешь в сигарах. Ничего! У меня сохранилась коробка, та, красного дерева, и, помяни мое слово, настанет день, когда я снова положу туда "Данхилл".
- Надеюсь, папа.
- Так и будет. Я верю в эту страну. Мы выкарабкаемся. А пока… Мне очень жаль, что я плачу тебе более чем скромно. Пятьдесят в неделю, конечно, мало. Но больше просто нет.
- Мне вообще повезло, что для меня нашлась работа.
- A-а, какая это работа?! Это позор, а не работа - с твоим образованием, с дипломом - ходить по жильцам, собирать квартплату! Тьфу, прямо подумать тошно.
- Не думай. Сам же говоришь: главное - голова над водой. У некоторых и того нет. Ладно, домой пойду. Не забудь, мы ждем вас к семи.
- Подожди, поедем вместе на машине. Что за радость лишний раз спускаться в метро?
- Спасибо, но Эрик очень ждет. И надо помочь Агги.
- Надеюсь, она там не лезет из кожи вон. Мы ведь не гости, в конце концов.
- Агги любит готовить. Не волнуйся.
- Мама сделала штрудель: можно накормить целую армию. Ты же знаешь маму.
- Агги будет очень рада. Ну, пока, скоро увидимся.
- Мори, погоди. Дома все в порядке? Ты счастлив?
Он почувствовал, как каменеет лицо, как застывает каждый мускул.
- Да, разумеется. Но почему ты спрашиваешь?
Теперь наступил папин черед надеть маску.
- Отлично, отлично. Я просто так спросил.
Состав накренился, заскрежетал. Игры. Все играют друг с другом в кошки-мышки. Папа знает, что он, Мори, знает, что дома известно об их беде. Айрис умеет держать язык за зубами, но все-таки это обсуждалось. Наверняка. Ну и пускай. А он это обсуждать не будет. Пока не будет. Может, оно и вырвется когда-нибудь, перельется через край. Мори не станет клясться: мол, никогда и ни за что. Но пока он не готов обнажить свою боль.
А вдруг, когда они переедут, и обсуждать будет нечего? Но другой, трезвящий внутренний голос тут же подсказал: ничего не изменится и ты это прекрасно знаешь. Срок аренды истечет только через год. Отец предложил им квартиру в одном из своих домов: три приличных размеров комнаты, даже четыре, считая кухню, всего за сорок пять долларов в месяц. Но дом находится на Вашингтон-Хайтс. Район этот в шутку - хороша шуточка! - называют теперь Четвертым рейхом, потому что там обосновались беженцы из Германии. Английской речи на улицах почти не слышно.
Он не мог представить себе Агату среди этих людей. Агату. Он вдруг понял, что называет ее про себя Агатой, когда его мысли мрачны или серьезны. Зато, когда жизнь прекрасна, она снова - Агги. Так вот, он не представляет Агату с прогулочной коляской на Вашингтон-Хайтс - ни в сквере, ни на улице. Она будет там совсем чужая, как и в той округе, где они живут сейчас. Впрочем, в Нью-Йорке она везде будет чужой, кроме разве что Парка, Пятой авеню и района, который лежит между ними. "Но мы едва ли готовы соответствовать", - подумал он саркастически.
Состав снова накренился на повороте; Мори пошатнулся, едва не упал. Усталость. Не от работы - она не тяжела. Он устал душой: от постоянного напряжения и внутреннего разлада. Агата не признается, что пьет. Он приходит домой и знает сразу: по глазам, по запаху изо рта, но она упрямится, твердит, будто он все придумал. Она сразу идет в атаку, заставляет его защищаться. Уличает в завистливости. "Тебе жалко, чтобы я поспала днем?" Она говорит, что он стал подозрителен, что он маньяк - человек, одержимый навязчивой идеей. Он порывался измерять количество вина в бутылках, искал тайники, где она прячет спиртное. Но она теперь запасов не делала: покупала лишь по бутылке дешевого вина, чтобы опорожнить ее побыстрее и сунуть в мусорное ведро. Он перепробовал все, но - тщетно.
Беседовать с ней он тоже пытался.
- Ты говорила, что нервничаешь из-за моей работы. Это я понять мог. Но теперь я работаю у отца, в приличном месте, бояться больше нечего. Так почему у тебя теперь шалят нервы?
На что она вполне резонно отвечала:
- Если б человек мог объяснить, отчего у него шалят нервы, он был бы не болен, а здоров.
Замкнутый круг. И никаких перемен.
Но он знал причину. Он был абсолютно уверен: она жалеет, что вышла за него замуж. Сама она об этом, может, и не знает, но так оно и есть. Да, она любила меня, когда выходила замуж, видит Бог, любила. Она и теперь меня любит, но все равно этот брак для нее - погибель. Нет, конечно, она меня не бросит, и я ее не брошу. Никогда. Я, сын моих родителей, моих предков - до седьмого колена. Мужчина не бросает жену и ребенка. Да я и не смог бы. Я не могу жить без тебя, Агги! Ну почему, почему ты так переменилась? Почему?
И опять на новый круг. Без конца.
В дверях вагона давка. Все горожане - с лицами землистого цвета, в темной мрачной одежде - несут в руках яркие, алые и зеленые свертки. Он и забыл, что послезавтра Рождество. А вот и сам Санта-Клаус: втиснулся в вагон, уцепился за верхний поручень неподалеку от двух испуганных, обалдевших мальчишек.
- Что он делает в подземке? - шепнул один другому.
Санта услышал, обернулся, откашлялся.
- Оленьей упряжке тоже отдых полагается, - сказал он.
Пассажиры одобрительно заулыбались, подмигнули Санте и похлопали ребятишек по плечу.
Люди хотят от жизни не так уж много. Большинству нужно лишь место, пристанище, откуда можно без страха смотреть в будущее. И хотят, чтобы их кто-то любил.
Все, хватит философствовать. Мори с радостью выбрался на улицу, на сырой вечерний воздух и зашагал к дому, предвкушая встречу с Эриком. Как самозабвенно, как безоглядно радуется ему сын! Он представил его белоснежные ровные зубки, густеющие волосы, красные галоши на маленьких ножках, заливистый смех-колокольчик.
Войдя в дом, он увидел елку. Пушистую, остро пахнущую хвоей, вышиной с Агги. Сама Агги доставала из картонной коробки стеклянные украшения и мишуру и развешивала по веткам. Она ни словом не обмолвилась, что собирается ставить елку!
- Ты не забыла? Придут мои родители!
- Что ты, конечно, нет! Скоро индейка будет готова. Слышишь запах?
- Но елка… - беспомощно сказал он. - Елка.
- Что елка?
- Наверное, я сам виноват. Я просто не знал, что ты хочешь ставить елку. И не предупредил… У нас ведь не бывает елок на Рождество.
- Почему? У кого "у нас"?
- Ну, у мамы с папой. Они не ставят елку.
- Я знаю. Но к нам-то какое это имеет отношение?
Нет, она не перебрала. Она не пила сегодня вовсе, он увидел это сразу. Здесь дело было в другом.
- Мне кажется, - начал он осторожно, - что к нам это имеет самое прямое отношение.
- Ты о чем?
- Лично я, как ты понимаешь, ничего против елки не имею. Хоть целый лес тут поставь. Но отец… Агги, для него это будет ужасный удар. После несчастий, которые свалились на нашу семью, я не хочу добавлять ему седых волос.
- Пускай твой отец делает в своем доме все, что ему заблагорассудится. Но почему я должна лишить Эрика елки?
- Эрик этого пока не понимает, - терпеливо сказал Мори.
- Ну а я? С елкой связаны мои самые дорогие воспоминания о родном доме.
- Вот не думал, что у тебя много дорогих воспоминаний о доме. - Слова вырвались сами, и он тут же пожалел о сказанном. Нельзя бить ниже пояса.
- Намекаешь на национальные предрассудки моих родителей? Так ведь и твои не отстают. По этому предмету у всех "отлично".
- Хорошо, не будем спорить. Но, Агата, прошу тебя, убери елку. Не надо влеплять отцу пощечину, едва он переступит порог. Мы установили какие-то отношения. Неужели надо сразу их портить? Ну, пожалуйста.
Она ответила тихо и упрямо:
- Мори, я ничего не хочу портить и усложнять. Но это наш дом, и если твой отец действительно признает меня… наш брак… то, по-моему, не стоит начинать с притворства.
- Агги, ему же под пятьдесят, он прожил тяжелую жизнь. Неужели надо его расстраивать?
- Похоже на анекдот о еврейской маме, которая лежит с сердечным приступом после каждой шалости своих детей.
- Агата, я такие анекдоты не люблю, - холодно сказал он.
- Да не лезь ты в бутылку по пустякам. Словно я антисемитка какая-нибудь. Шутки про еврейских мамаш давно вошли в пословицу. И они в самом деле держат детей у своей юбки до самой старости, разве не так? Зато вы говорите, что все неевреи чересчур много пьют. Верно?
- Я так не говорю. Я говорю, что пьешь ты.
Пропустив его слова мимо ушей, она привстала на цыпочки и приладила на ветку красный блестящий шар.
- Послушай, какого черта?! Что я скажу ему, когда он войдет? Ты даже не представляешь, какой мрачный символ для него елка! Агата, в городках, где жили его родители, где выросла моя мать, Рождество было самым страшным временем. Казаки и местные бандиты налетали верхом, со сворой собак, с нагайками, насиловали женщин, жгли дома…
- Здесь нет никаких казаков, и нельзя жить бесконечными воспоминаниями о прошлом. Это Америка. Кстати, ты сам говорил, что твой отец живет прошлым. "За крепостными рвами Средневековья" - так ты, кажется, говорил.
Мори вспыхнул:
- Может, и говорил. Зато твои родители - образец современной широты взгляда, душевной тонкости и доброты. Мой-то отец, по крайней мере, здесь, с нами.
- Да, но что его сюда привело! Тебя чуть не убили, только тогда дрогнуло его каменное сердце!
- Но он здесь, - повторил Мори.
- Может, мой тоже был бы здесь, сообщи я всю правду. Вероятно, я должна ему позвонить и рассказать, что мой муж работает на мафию и его избили бандиты. Мол, приходи, папочка, ты мне нужен!
Радио тихонько просигналило: половина седьмого.
- Агата, они будут здесь с минуты на минуту. Убери елку! Клянусь, я поставлю ее сразу, как они уйдут, сегодня же вечером! - сказал он, отцепляя серебряный шар.
- Не трогай! Послушай, это наш дом или не наш? Ты не желаешь скрывать свою национальность? Но и у меня были предки! Тебе бы понравилось, если б мы шли в гости к моим родителям и я попросила тебя…
- Это чисто риторический вопрос. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что они меня и на порог не пустят. И имей в виду: я этих подонков тоже видеть не желаю.
- Обязательно надо грубить?
- Еще бы. Я ведь жид. Жиды народ грубый, разве не так?
Из комнаты донесся внезапный плач Эрика.
- Видишь, что ты наделал? Он запомнит это, Мори. Дети такие вещи запоминают. - Она разрыдалась. - Такой чудесный был вечер, а ты все испортил. Когда ты так кричишь, я ненавижу твой голос. Ты бы посмотрел на себя. Ты ужасен.
- Ну, не надо, не плачь. Пожалуйста. Пускай эта чертова елка останется, я попробую объяснить…
- Да не хочу я елку. Убери ее, выброси. - Стеклянный шар упал на пол и разбился. - От нее никакой радости. Я пойду к Эрику.
Она положила голову ему на плечо.
- Мори, это было ужасно, да? Вечер испорчен?
- Нет-нет, они хорошо провели время. Они были рады, что они с нами.
- Боюсь, твои родители меня ненавидят.
- Почему ненавидят? Ты им нравишься, Агги, честное слово. - Он погладил ее по дрожащей спине. Какая она печальная. Бездонная печаль. А раньше она была радостная, веселая…
- До чего жесток мир, - сказала она вдруг. - Скажи, как жить в таком жестоком мире?
- Он жесток не всегда. И другого мира у нас нет.
- Думаешь, я сегодня пила?
- Не пила, я знаю.
- Тогда налей мне сейчас бренди. Я ужасно замерзла.
- Можно согреться чаем. Сейчас приготовлю.
- Нет, это не то же самое. Чай не поможет мне расслабиться. Дай мне бренди, Мори, пожалуйста, мне сегодня непременно нужно…
- Нет. Пусти-ка, я принесу нам обоим чай.
- Тогда не надо. Не уходи.
- Агги, любимая моя. Все хорошо. У тебя. У нас.
- Но мне страшно. Мне очень страшно. Боже мой, Мори, что с нами будет?
23
События того памятного вечера начались на кухне, которая давно уже стала сердцем дома. Вернувшись с работы, Джозеф направлялся прямиком туда; в тот вечер с ним пришел и Мори. Айрис с Агатой поехали в центр - шла распродажа зимних пальто. Позже все должны собраться здесь на семейный ужин.
Анна помешивала пыхтевший на огне пудинг. Да, давно Мори с Джозефом ничего не обсуждали. А бывало! Семестровый табель, летние лагеря, религиозную школу, и все казалось наиважнейшим, первостепенным. Какая все это ерунда в сравнении с тем, что они обсуждают сегодня.
- И давно ты это понял? - спросил Джозеф.
- Точную дату не укажешь. - Мори пожал плечами. - Я не могу сказать: тогда-то и тогда-то я был уже абсолютно уверен. Долгое время я знал, что ей требуется немного… принять, чтобы пережить черную полосу…
- Черную полосу! - воскликнула Анна. - Много она в них понимает. Да какие беды она видела в жизни?
- Почти никаких, мама. Пока не вышла за меня замуж. Зато с тех пор их навалилось очень много.
- Никто ее силком замуж не тянул!
Джозеф поднялся:
- Анна, ты сейчас, в сердцах, такого наговоришь. А злость тут не советчик. Слышишь? - Он сжал ее запястье.
От его пальцев стало больно. Разумеется, он прав. Но его сдержанность и терпение поразительны. И так - с первых минут, еще когда Айрис под секретом рассказала им все и они обсуждали это втроем. И после, когда Мори собрался с духом - как он только смог? - и признался им в своей беде.
- И часто это бывает? - требовательно спросила Анна. - Айрис рассказывала…
Джозеф предостерегающе поднял руку:
- Оставь его, Анна. Не стоит снова вдаваться в подробности. Я все уже знаю.
- Вы с Мори поговорили?
- Поговорили, - отрезал Джозеф.
Ну почему в тяжкие минуты люди так мало берегут друг друга?
- Ясно, - произнесла она. - А не соизволите ли сообщить мне содержание вашего разговора?
Никто не ответил. Пудинг вспучился над краем кастрюли и пролился на конфорку; кухня мгновенно наполнилась запахом горелого сахара. Анна сердито повернулась к плите.
- Что же творится с этой девочкой? Какой стыд, какой стыд!
- Не стыд, - поправил Джозеф. - Это болезнь. Она не может удержаться, понимаешь?
- Дурная болезнь!
- Любая болезнь дурная, Анна.
- Раз это болезнь, пускай идет к врачу.
- Она не пойдет.
- Так отведите ее! Чего вы ждете?
- Уже водили.
- Уже? И что случилось?
- Она убежала через черный ход. Она не хочет к врачу.
Мори резко отодвинул стул, встал. Анна, позабыв о месиве на плите, взглянула на сына. Поперек лба свежий, широкий шрам. Наверно, останется отметина на всю жизнь. Он выглядит гораздо старше своих двадцати четырех лет. Ну почему, почему ему досталось столько боли, почему ему выпала такая тяжелая жизнь? Он ведь всегда был таким смышленым, ярким, шустрым; прибегал, убегал, то с учебниками, то с теннисными ракетками; дом полнился голосами его друзей. А сколько сил они положили, чтобы он окончил колледж? Даже у детей Руфи - уж на что непросто живут - и то есть молодость, какая-никакая, но есть. А на моего единственного сына навалилась такая ноша!.. От бессильной ярости перехватило дыхание.
Джозеф вздохнул:
- Ты увел ее из семьи, Мори, и она пошла за тобой с охотой и доверием. На радость и на горе. Сейчас пришло горе, и мы должны придумать, как ему помочь.
Мори поднял глаза:
- Но как?
- Да, как? - повторила Анна.
- Не знаю. - Джозеф нахмурился. - Но, Мори, вот что я подумал: съездил бы ты с Агатой и малышом во Флориду на пару недель. Я как-нибудь выкручусь, оплачу. На пляже поваляетесь, отвлечетесь, глядишь, и полегчает. Солнце, говорят, лечит.
- Солнце лечит алкоголизм? - мягко уточнил Мори.
- Ну все-таки проведете время в красивом месте - отдых для души. Кто знает, кто знает?
- Спасибо, папа, ты очень добр. Я ценю твою заботу, правда ценю.
- Так ты поедешь?
- Я поговорю с Агги.
У Анны вдруг мелькнула смутная мысль, и она спросила:
- А когда ты говоришь с ней о пьянстве, что она отвечает?
- Она не признается, что пьет. Но никто из них не признается, это общеизвестно.
Дверь столовой со стуком распахнулась.
- Ты говоришь обо мне? - закричала Агата. - Мори, ты говорил с ними обо мне?
- Мы только… - начал он.
- Не ври! Я слышала каждое слово. Ты не знал, что мы давно пришли. - Она стукнула себя в грудь сжатыми добела кулаками. - Проси прощения! Скажи им, что все это ложь!
Мори схватил ее за руки:
- Прости. Наверно, я не должен был это обсуждать, даже с родителями. Но признать, что врал, я не могу. Мы оба знаем, что это - правда.
- Я не понимаю… - Агата повернулась к Джозефу и Анне. - Мори вбил себе в голову какие-то пуританские представления. Ему не нравится, когда люди пьют, и он называет пьяным всякого, кто выпил рюмку-другую. А стоит мне на минуту прилечь, он нипочем не поверит, что я устала. Пила, опять пила!
Джозеф с Анной молчали. "Совсем ребенок", - с жалостью и неприязнью думала Анна. Ребенок, в стареньком свитерочке поверх блузки, сердито размазывает по лицу слезы. Она даже не хорошенькая; что он в ней нашел? А ведь мог жениться на таких красавицах! И снова неприязнь уступает место жалости. Ох уж эта тяга, ток, что пронзает мужчину и женщину. Как беспомощны мы перед его силой, бьемся точно птицы в силках - но желание превыше нас. Я-то знаю, я точно знаю, как это бывает…
- Агги, мы никогда ни к чему не придем, если не будем честны друг с другом, - произнес Мори. - Мы сможем тебе помочь, только если ты признаешь, что проблема действительно существует.
- Проблема? У меня? Да, есть! Моя единственная проблема - это ты!
- Почему? Потому что нахожу бутылку, которую ты прячешь за плитой?