- Что происходит? - влетела на кухню Айрис. - Я говорила по телефону, но вы подняли такой тарарам, пришлось повесить трубку!
- Айрис, у нас тут серьезная беседа, - сказал Джозеф. - Оставь нас ненадолго, будь добра.
- Не прогоняйте ее! - закричала Агата. - Только с ней я и могу поговорить по-человечески. Ты слышала? Меня здесь обвиняют в пьянстве. Айрис, разве ты когда-нибудь видела меня пьяной? Скажи им, Айрис!
- Айрис в это не впутывай, - оборвал ее Джозеф. - Послушай меня, Агата, послушай спокойно. Я хочу, чтобы мы пошли ко мне в кабинет, сели и обстоятельно побеседовали.
- Может, поужинаем сначала? - Анна слышала свои слова как бы со стороны, словно стояла рядом с самой собой. Она, по обыкновению, предлагает поесть. Как часто еда - единственное, чем она может помочь, единственное, что она знает и умеет. - На обед прекрасное жаркое, оно в духовке, горячее.
- Нет, - сказала Агата. - Я еду домой. Я не могу оставаться здесь, не могу сесть за ваш стол!
Айрис преградила ей путь:
- Агги, я не знаю, из-за чего сыр-бор, но прошу тебя, останься. Да и как ты поедешь? На улице дождь, дороги не видно, подожди!
Но Агата схватила плащ и выскочила на площадку. Мори бросился за ней. Его голос донесся уже от лифта:
- Я не позволю тебе сесть за руль. Если ты настаиваешь, поедем, но машину поведу я.
- Хочу сесть за руль и сяду! - были ее последние слова, дверца лифта открылась, хлопнула, и кабина со вздохом заскользила вниз.
Анна разложила жаркое, и они сели ужинать. Почти не ели, почти не говорили. Анна начала было:
- Никогда еще в этом доме… - но осеклась.
Айрис помогла ей убрать со стола. Джозеф сидел в гостиной, с нераскрытой вечерней газетой на коленях. В окна бил ветер с реки. Внизу, на пустынной улице он колыхал воду в лужах, и опрокинутое отражение фонаря покрывалось дрожащей рябью.
Позже, много позже, когда они снова смогли говорить и даже вспоминать особый тон, цвет, запах той февральской ночи, она представилась двухактной пьесой: прелюдия и сразу - финал. И ничего посередине.
В дверь позвонили примерно в половине девятого. Увидев двух полицейских в мокрых черных прорезиненных фуражках, Айрис поняла сразу.
- Мистер Фридман дома?
Джозеф поднялся и медленно пошел к ним, так медленно, что Айрис нетерпеливо подумала: ну быстрее же, быстрее!
- Входите, - сказал Джозеф.
- Произошло… Я должен сообщить вам… - начал один. И замолчал. Другой, постарше, которому, как видно, было не впервой, закончил вместо него.
- Произошла авария, - сказал он тихо.
- Ну? - Джозеф ждал. Его вопрос повис, тяжело повис в тусклом свете прихожей. - Ну?
- Ваш сын. На бульваре в Квинсе. Вы позволите присесть?
Ссорились, подумала Айрис. Может, и дрались в тесной, маленькой машине.
На лице у полицейского было какое-то странное выражение. Он сглотнул, точно в горле у него стоял огромный, тугой ком.
- Они ехали… по словам свидетеля… машина двигалась очень быстро. Мчалась чересчур быстро для такого дождя и не вписалась в поворот.
- Вы пришли сказать, что он… погиб… - проговорил Джозеф не то утвердительно, не то вопросительно. И эти слова тоже повисли, эхом отдаваясь в голове: он погиб, погиб.
Полицейский ответил не сразу. Он взял Джозефа за руку и усадил, точно куклу, на жесткое резное кресло в прихожей.
- Они ничего не почувствовали, - сказал он очень тихо. - Ничего. Все произошло мгновенно.
Молодой полицейский стоял возле них и мял в руках мокрую фуражку.
- Да-да, никто ничего не почувствовал, - повторил он, словно это могло стать подарком и утешением.
- Кто был за рулем, неизвестно, - сказал первый. И повернулся к Айрис: - Барышня, есть у вас в доме виски? И надо бы позвать кого-нибудь. Из домашних или врача.
От двери, ведущей в комнаты, словно издалека, хотя она была совсем близко, донесся прерывистый, дикий крик. Он вспарывал тишину, смолкал, снова вспарывал. Анна.
- Такая приятная, тихая пара, - сказал мистер Андреапулис.
Джозеф с Анной сидели в маленькой гостиной, а в кухне жена Андреапулиса раскатывала на столе тесто.
- Они никогда не откровенничали, - продолжил Андреапулис, - но мы с самого начала почувствовали какой-то надлом. Грустные они были. Никто их не навещал. Они любили подолгу гулять вдвоем. Мы с женой их всегда жалели.
О семьях своих ни он, ни она до рождения ребенка и словом не обмолвились. А потом, как-то вечером, пришли вместе, очень серьезные, и сказали, что, раз у них теперь есть сын, положено писать завещание. И попросили его составить документ. Завещать было особенно нечего, но должен же быть план: как поступить с ребенком, если с ними обоими вдруг что-то случится. Мистер Андреапулис с этим безусловно согласился. Они жались, мялись и, наконец, договорились, что в случае их смерти опекунами мальчика назначаются ее родители. Он спросил, есть ли на то их согласие. Оказалось, с родителями они ничего не обсуждали, но уверены, что они не откажутся: они живут за городом, в своем доме, у них много места. Мори с Агатой сказали это и смущенно захихикали. Андреапулис их понимал. Все-таки завещание чересчур торжественный и официальный документ. Зачем - в их-то годы?! Люди не умирают в таком возрасте, не оставляют детей сиротами. Документ казался им надуманным и глупым.
Так все это и произошло. Завещание они оставили у него и, по всей вероятности, вовсе о нем забыли. Откровенно говоря, он и сам забыл. Вспомнил, только когда произошло это несчастье.
- Значит, ничего не изменишь? - уточнил Джозеф.
- Ну, как я уже говорил, вы вправе опротестовать завещание. Но на каких основаниях? Написано под давлением? Не докажешь. Ведь эти люди даже не знали о существовании документа. - Глаза Андреапулиса глядели из-под полуопущенных век сочувственно и скорбно. - Кроме того, они искренне хотят забрать ребенка. А в праве его навещать вам ни один суд не откажет.
- Навещать в их доме?
- А где же еще?
- Прямо как в тюрьме, - пробормотал Джозеф.
- Так вы хотите опротестовать завещание? Я слабо верю в успех, но попробовать можно.
- Суды и законы. Мараться в этой грязи… Вы уж простите, лично против вас я ничего не имею, но…
- Не извиняйтесь. Я все понимаю.
- Мараться в грязи, - повторил Джозеф. В глазах у него стояли слезы.
Молодой адвокат отвернулся. Он ждал.
Джозеф встал.
- Мы подумаем, - сказал он. - И дадим вам знать. Пойдем, Анна.
На стенке, позади стола, висело множество дипломов и аттестатов; в их величественном обрамлении голова доктора смотрелась еще величественнее. На полках теснились книги. Джозеф с Анной успели рассмотреть на корешках имя самого доктора и многие другие имена. "Психология подростков", "Психология детей дошкольного возраста"…
- Да, этот ребенок, безусловно, уже травмирован, и очень сильно, - сказал доктор. - Я понимаю, вы надеялись услышать от меня совсем иное.
Анна вытерла глаза.
- Нет, вы правы. Это разумно. Проводить часть времени там, часть здесь ему вредно, даже если суд разрешит - в чем я тоже сомневаюсь.
- Вы рассуждаете очень ответственно, миссис Фридман. И вы очень храбрая женщина.
- И все-таки! - с горечью воскликнула она. - Если бы по завещанию его оставили нам, я не поступила бы с ними так, как они поступают с нами!
- А я на их месте сделал бы в точности то же самое, - заявил Джозеф. - И это чистая правда.
- Которая и доказывает еще раз, что ребенка от столь враждебных чувств надо избавить, - заметил доктор Бриггс. - В его крошечной жизни и так хватает потрясений. И самое доброе, что можно для него сделать, если вы и вправду его любите - а я вижу, что любите, - это отойти в сторону и оставить его в покое. Пускай другие дедушка и бабушка заботятся о нем, пускай дадут ему ощущение надежности, тыла. Ребенок - не приз, и это не спортивное состязание.
- Даже навещать нельзя, - вздохнула Анна.
- Я не стал бы настаивать на визитах в тех обстоятельствах, которые вы описали. Как он справится с вашей взаимной ненавистью? Ему поневоле придется принять чью-то сторону, а зачем? Когда мальчик станет старше, он сам захочет вас повидать. Подростку важно знать свои корни. И тогда ситуация будет совсем иной.
- Подростку! - в отчаянье воскликнула Анна.
- Да, ждать придется долго, - кивнул доктор.
Дома Анна расплакалась.
- Если б мы его не знали, было бы не так больно. А ведь он уже начал называть меня по имени. Последний раз он сказал мне "Нана".
"Пока Мори был жив, я даже не знала, как я его люблю, - думала Айрис. - А теперь вспоминаю Эрика, его личико, кулачки и понимаю, как я любила Мори. Эрика забрали, и я точно снова потеряла брата".
24
Вслед за первой оглушающей, ослепляющей болью потянулись долгие безутешные ночи и дни. Почему? За что? Ответа нет. Ничего нет. И никогда не будет. Все давалось неимоверным усилием: поесть, одеться, сходить в магазин, снять телефонную трубку.
Потом, однажды утром, душа слабо шевельнулась, захотела что-то почувствовать. Анна достала пачку перевязанных ленточкой писем, тех, что пришли из Европы в первые ужасные месяцы после гибели Мори. И из темноты донеслись голоса: братья Эли и Дан, курносые веснушчатые мальчишки в родном материнском доме, и вдруг, неожиданно, в Вене, совсем взрослые, солидные мужчины, старше, чем папа перед смертью; Лизл, дочка Эли, прелестная девочка-фея, и неизвестный Тео, муж этой, уже подросшей девочки.
Вена, 7 марта 1938 года
Дорогие дядя Джозеф и тетя Анна!
Наконец-то я собралась вам написать. Мне ужасно стыдно, что не сделала этого раньше (кроме маленькой записки с благодарностью за свадебный подарок, который вы прислали нам с Тео). И все же надеюсь, вы простите мою лень. Единственным и не очень хорошим оправданием этой лени были письма, которые все эти годы пишет папа, потому что он пишет как бы от всех нас. Ну да ладно, вот она я, ваша ленивица-племянница Лизл; сижу в библиотеке, гляжу на тающий снег и беседку под окнами, где мы когда-то вместе пили кофе. Неужели прошло целых девять лет? Я была тогда совсем маленькая и во все глаза смотрела на родственников из далекой Америки. А теперь я уже замужняя "дама", и нашему сыну Фредерику (мы зовем его Фрицель) уже год и месяц, и он уже начал ходить. А еще - мы переезжаем в Америку! Даже не верится, но это так. Потому-то я и собралась вам написать.
Сегодня утром Тео уехал на поезде в Париж. В Гавре он сядет на пароход и девятнадцатого будет в Нью-Йорке. У него записан номер вашего телефона, так что не удивляйтесь, если он вдруг позвонит. Он три года учился в Кембридже и по-английски говорит блестяще, намного лучше меня. Своего английского я стыжусь и пишу по-немецки (я помню, что вы понимаете его очень хорошо). Я уверена, что вы с Тео станете большими друзьями.
Тео отправился в Америку, чтобы все разузнать и подготовить для нашего переезда. Как вам известно, по профессии он врач и сейчас почти закончил курс по пластической хирургии в венской клинике. Я сама видела руку ребенка, которому он пересаживал кожу после ожога! Он так талантлив, так любит свою работу! Он хочет выяснить, как получить лицензию для медицинской практики в Соединенных Штатах и, может быть, даже найти врача, которому требуется молодой ассистент… Так что пока, сами понимаете, наше положение как будущих эмигрантов весьма неопределенно. Быть может, среди ваших знакомых есть врач, который мог бы дать Тео совет? Кроме того, нам надо искать квартиру. Тео хочет снять ее заранее, чтобы к нашему приезду все было готово. Потом он вернется за мной и Фрицелем и отправит контейнеры с мебелью и вещами. Может, вы подскажете, где лучше искать квартиру?
Должна признаться, меня обуревают самые разные чувства. Тео абсолютно уверен, что в течение года нацисты оккупируют Австрию. Он твердит об этом с самой нашей свадьбы, нет, даже раньше - когда мы только познакомились. Он очень интересуется политикой и рассуждает здраво и убедительно. Он считает, что спасти нас может только эмиграция. Мои родители, все мамины родственники, да и родители самого Тео считают, что все это совершеннейшая чушь. Сами они уезжать отказываются и горюют, что мы решили ехать. Папа сначала очень сердился на Тео за то, что он увозит единственного внука и дочь, но теперь, когда расставание все ближе, у него уже нет сил сердиться, он ходит как потерянный.
Конечно же я буду ужасно скучать по родителям, по младшему брату и сестре. И по Вене. Совсем недавно папа и отец Тео купили для нас прелестный особнячок неподалеку от Гринцинга. До сих пор мы снимали очень хорошую квартиру в двух шагах от Рингштрассе. Я буду так тосковать по родному городу… Да, я еще забыла сказать, что меня пригласили на следующий сезон играть в небольшом оркестре. Так что я впервые достигла ощутимых успехов. А в Нью-Йорке все придется начинать сызнова.
Но я понимаю, что, если Тео окажется прав насчет нацистов, жить здесь будет весьма опасно. Ведь мы евреи. Это очень странно, потому что я никогда себя еврейкой не осознавала. Я ощущала себя австриячкой и еще определеннее - жительницей Вены. Простите, если оскорбляю ваши чувства (папа говорит, что ваша семья очень религиозна). Но я уверена, вы меня поймете, ведь религия - дело глубоко личное, верно? Каждый выбирает то, что ему нужно для счастья.
Да, кстати, о верующих. Вы, быть может, не знаете, что дядя Дан с семьей уже уехал из Австрии. Месяц назад они переселились в Мексику. Он пытался прорваться в Штаты, но это оказалось невозможным, так как он родился в Польше. Квота на польских иммигрантов исчерпана на годы вперед. Папа, разумеется, считает, что дядя Дан поступил ужасно глупо. Они ведь вообще не очень между собой ладили. Надеюсь, там этой семье повезет больше, чем в Вене.
Письмо оказалось очень длинным, я на такое длинное и не рассчитывала. Но я слышу, что проснулся Фрицель. Мы все думали, что он будет рыжим - как папа и как вы, тетя Анна. Но он уродился совсем белобрысым, прямо-таки белоголовым.
Надеюсь, у вас все хорошо и заранее благодарю за любую помощь, которую вы сможете оказать Тео. Денег ему не нужно, только добрый совет.
С самыми теплыми пожеланиями,
ваша любящая племянница
Лизл Штерн
Вена, 9 марта 1938 года
Дорогие сестра и зять!
Ваше письмо пришло сегодня утром, и я буквально убит горем. Потерять сына, единственного любимого сына! И как нелепо, в автомобильной аварии! Даже не на войне, где сыновья погибают, сражаясь за свою страну. Подобная утрата тоже горька, но хотя бы осмысленна, и это служит некоторым утешением. Но такая нелепость! Я безмерно, всем сердцем вам сочувствую. Не только я, но и Тесса, и вся наша семья. (Насколько я понимаю, Лизл отправила вам письмо всего день или два тому назад, еще ничего не зная.) Если бы я мог хоть чем-нибудь помочь вам, дорогая Анна, дорогой Джозеф.
Мне порой кажется, что весь мир вдруг помутился от горя. Разумеется, моя ноша неизмеримо легче вашей, я их ни в коем случае не сравниваю, но мы здесь готовимся к расставанию, и это неимоверно тяжело. Как вы уже знаете, мужа моей дочери, прекрасного молодого человека из очень достойной семьи, обуяла дикая идея - переехать в Америку. Только не думайте, что я имею что-то против Америки. Когда ты, Анна, уехала оттуда, где мы жили, это было вполне понятно. Но покинуть Австрию, потому что какой-то фанатик угрожает нам из-за границы? Абсурд! Даже если немцы оккупируют Австрию, а это, поверьте, будет не так уж просто, даже тогда не наступит конец света! Возможно, какие-нибудь экстремисты и выгонят с работы нескольких евреев, но это не ново. Здесь, в Европе, антисемитизм существует испокон веков, то посильнее, то послабее. Все можно пережить. Кроме того, и я, и родители Тео пытаемся убедить его, что благодаря нашим связям нас если и тронут, то в последнюю очередь.
Предки Тессы живут в Австрии уже несколько сот лет, никто даже толком не знает, когда они тут обосновались. Ее отец - в высшем руководстве Министерства финансов. Сестра ее деда вышла замуж за католика, сменила вероисповедание, и один из ее внуков недавно стал епископом! Такова семья Тессы. Я, к сожалению, не могу похвастаться столь древними корнями и связями, но и я кое в чем преуспел. Помимо других заслуг, я, как вы знаете, был на фронте и ношу Императорскую медаль за доблесть. Так что я решительно не понимаю причин этой истерии. А, да что говорить! Молодежь всегда неразумна, с этим надо смириться.
Простите, что пишу об этом, когда сердца ваши исполнены скорби. Прошу, берегите себя, вашу дочь Айрис и внука. Знайте, душой мы с вами. Мы думаем о вас и молимся, чтобы вы нашли в себе силы перенести этот ужас и - жить дальше.
Неизменно
ваш брат Эдвард
Париж, 15 марта 1938 года
Дорогие тетя и дядя!
Пишу наспех, чтобы объяснить, почему я так и не доехал до Нью-Йорка. Вы, вероятно, недоумеваете, почему я не появился в намеченный срок. Впрочем, скорее всего, вы все уже поняли из сводок европейских новостей.
Накануне моего отплытия немцы заняли Австрию. Я пытался дозвониться домой, родителям Лизл или своим. Но тщетно, телефон глухо молчит. Предполагаю, что все они покинули Вену и уехали в деревню. Возможно, к родственникам Тессы, у них дом в горах вблизи Граца. В любом случае завтра я отбываю поездом в Вену, где мне, надеюсь, оставили записку. Как только что-нибудь узнаю, сразу сообщу.
С уважением
Теодор Штерн
Париж, 20 марта 1938 года
Дорогие тетя и дядя!
Снова пишу короткую записку, поскольку представляю, как вы волнуетесь. Сам я почти обезумел. Я ничего не могу выяснить. Это какой-то кошмар. Я пытался вернуться в Австрию, но во Франции сказали, что меня наверняка арестуют еще в поезде. Я не верил, но вскоре парижские газеты начали печатать списки людей, которые пробовали воссоединиться со своими семьями, как намеревался сделать и я. И все они действительно задержаны и посажены в тюрьму. Очевидно, моя попытка также не возымела бы успеха. Но здесь у меня есть некоторые связи, и я надеюсь на помощь. Буду держать вас в курсе событий.
С уважением
Теодор Штерн
Париж, 26 марта 1938 года
Дорогие тетя и дядя!
По-прежнему никаких новостей. Земля разверзлась и поглотила всех, кого я люблю. Но это невозможно. Я в это не верю. И не поверю никогда. Я ни минуты не сижу сложа руки. И как только что-то выясню, немедленно дам вам знать.
С уважением
Теодор Штерн