- А как же царь? Он ведь жестокий, а живет во дворце!
- Царь! Он еще всей жизни не прожил!
Пока Джозеф с сомнением обдумывал невнятное пророчество, отец продолжал:
- Человек расплачивается за любую ошибку, за любое содеянное им зло. Может, не сразу, но платить приходится непременно. - Отец умолкал, а потом неожиданно спрашивал: - Хочешь банан? У меня монетка в кармане завалялась, купи на углу пару. Один тебе, другой маме.
- А тебе, пап?
- Я не люблю бананы, - врал отец.
Когда Джозефу было десять лет, зрение у отца совсем испортилось. Сперва он отставлял газету подальше от глаз, на всю длину руки. А потом и вовсе перестал читать - не мог. А мама читать не умела. Там, на старой родине, девочкам необязательно было учиться, хотя некоторые, конечно, учились. Теперь Джозеф каждый вечер читал вслух: отец хотел знать, что творится в мире. Читать на идише было трудно, Джозеф то и дело спотыкался и знал, что отец недоволен.
Почти слепой, Макс Фридман упорно не оставлял свое ремесло, гнулся за машинкой все ниже и ниже, едва не утыкаясь носом в ткань, при неверном желтом свете газовых ламп: на окно падала тень от пожарной лестницы и в мастерской было темно даже в полдень. Когда же отец признался самому себе, что работать больше не сможет, мастерскую закрыли, и мать - хоть вслух этого никто не произносил - стала кормилицей семьи.
Их лавка представляла собой квадратное помещение, покупатели попадали сюда прямо с улицы. Напротив двери тянулся прилавок, сбоку стоял высокий холодильный шкаф коричневого цвета. Жили они в двух задних комнатенках, разделенных темно-зеленой занавеской, - совершенно так же, как в швейне, что осталась неподалеку, в двух кварталах от магазина. Стол был накрыт той же, некогда синей, а теперь серой с потеками клеенкой. Здесь они ели, здесь же мама делала картофельный салат и шинковала капусту - на продажу. Готовые салаты отправлялись в коричневый холодильник, к молоку и бутылкам с содовой водой. Хлеб лежал на прилавке; кофе, сахар и специи выстраивались на полке; печенье и конфеты хранились в коробках - на полу, а рядом в пузатых бочонках плавали в пенистом рассоле помидоры, огурцы и перец. Когда входил покупатель, звякал колокольчик. Летом этот механизм не действовал, потому что на сетчатой двери лопнула пружина. Чинить папа ничего не умел, и дверь болталась открытая. С потолка свисали желтые клейкие спиральки, и на них налипали огромные мухи, омерзительные, черные, со слизистым мокрым нутром, вскормленные конским навозом на зловонных улицах… Странно, что отец, такой чистюля, не обращает на мух никакого внимания, думал Джозеф. Лишь много позже он понял, что отец их попросту не видел.
Мама стояла за прилавком с шести утра до десяти вечера. Нет, покупателей было не так много, но никогда не знаешь, когда им вздумается прийти. Иногда колокольчик звякал и после десяти вечера.
- Ой, миссис Фридман, я увидела - у вас свет горит - и решила: может, не спите! У нас кофе кончился.
И говорить нечего, такая лавка - удобство для соседей: покупай в неурочный час все, что позабыл купить днем в больших магазинах или у разносчиков, которые уже накрыли свои тележки брезентом и замкнули колеса на цепь. Небольшое удобство. Скромный доход. Убогая жизнь. "Макс Фридман" - значилось на вывеске. А писать-то надо было: "Катя Фридман". Даже в десять лет Джозеф ощущал трагедию семьи.
Сохранилась фотография: Джозеф на ступенях магазина. Первая фотография, не считая младенческой, голышом на лохматой шкуре в ателье у фотографа. На этой ему двенадцать лет. Серьезный мальчик в бриджах, фуражке, сапогах и длинных черных чулках.
- До чего ж ты глубокомысленный! - засмеялась Анна, разглядывая фотографию. - Точно тебе поручили судьбу всего земного шара.
Нет, конечно, не всего. Но груз ему достался изрядный. Как раз в тот год он в одночасье превратился из ребенка в совершенно взрослого человека.
Вульф Харрис появился в лавке днем, когда Джозеф уже вернулся из школы и помогал матери. Вульф доводился Солли дальним родственником по другой, не фридмановской линии. Парню было восемнадцать лет, и имя Вульф, на идише - волк, подходило к его внешности как нельзя лучше: удлиненный тонкий нос и широкая пасть, всегда растянутая в презрительной ухмылке.
- Эй, клоп, заработать хочешь? Мистеру Дойлу нужен мальчишка на посылках.
- Дойлу? - Папа приподнялся со своего привычного места возле плиты и вышел к прилавку. - Зачем это мистеру Дойлу понадобился мой сын?
- Значит, понадобился. Нужен надежный, смышленый парень: чтоб все относил вовремя и чтоб ничего не пропадало. Будешь приходить каждый день после школы - получишь полтора доллара в неделю.
Полтора доллара! А что Дойлу полтора доллара?! Дойл - богач, Дойл обретается в Таммани-Холле, а они контролируют весь Нью-Йорк. Дойл - это власть, правительство, сила. Никто в точности не знает, чем он занимается, но зато все знают, что к нему можно обратиться с любой просьбой. Дойл - человек без предрассудков. Поразительная все-таки страна Америка! Правительству тут совершенно не важно, китаец ты, венгр или еврей. Деньги на похороны? Пожалуйста. Тонну угля? Извольте. В семье беда? Дойл обо всем позаботится. И главное, ничем ты ему за это не обязан! Только зачеркни на выборах ту клеточку, которую велит мистер Дойл.
Папа ушел в задние комнаты, пошушукался там с матерью, вышел.
- Передай мистеру Дойлу, - сказал он Вульфу, - что мой сын будет счастлив у него работать и мы с матерью ему очень благодарны.
У Дойла была внушительных размеров, шикарно обставленная контора возле Таммани-Холла, на Четырнадцатой улице. Каждый день после уроков Джозеф открывал парадную дверь и шел по коридору мимо девушек, барабанивших на пишущих машинках. Коридор упирался в дверь кабинета. Джозеф стучал, его впускали. Дойл был лыс, с кирпично-красным лицом. Галстук заколот булавкой, на пальце - кольцо, натуральный, по словам Вульфа, сапфир, стоивший "целое состояние". Дойл любил шутить. То предложит Джозефу сигару, то монетку даст: "Поди в кабачок Туи, пропусти кружечку пива". Пошутив, он непременно угощал мальчика яблоком или шоколадкой, а уж потом отправлял с поручениями.
Дойл имел множество всякой собственности. Например, дома на улице, где жил Джозеф. Иногда Джозеф передавал бумаги водопроводчикам, лудильщикам и другим мастерам, которые обслуживали эти обширные владения. Иногда он относил письма в бары и пивнушки или забирал оттуда толстые конверты, похоже - во всяком случае, на ощупь, - с деньгами. Он научился входить в питейные заведения без робости. Войдя, сразу спрашивал хозяина. Тот обыкновенно стоял за стойкой, в окружении блестящих бутылок с яркими этикетками, под фотографией голой женщины. Увидев такую картинку впервые, Джозеф изумленно вытаращился. А завсегдатаи бара, приметив, на что он смотрит, стали потешаться почем зря. Большинства их шуток мальчик не понял и оттого почувствовал себя неуютно и беспомощно. Ну и ладно, думал он про себя, смейтесь сколько влезет. А я получу полтора доллара! Полтора доллара за гулянье по городу с конвертиками!
Однажды мистеру Дойлу вздумалось поглядеть на его почерк. Положив перед Джозефом чистый лист, он сказал:
- Пиши! Что угодно, все равно…
Джозеф аккуратно вывел:
Джозеф Фридман, улица Ладлоу, Нью-Йорк,
Соединенные Штаты Америки,
Западное полушарие, Земля, Вселенная.
Дойл тут же забрал листок.
- Так, так, очень неплохо, - пробормотал он. - А как у тебя с арифметикой?
- Хорошо. Она мне легко дается.
- Ты подумай, какой молодец! А хочешь заняться арифметикой и чистописанием для меня? Как, не возражаешь?
Джозеф озадаченно молчал, и Дойл продолжил:
- Дело-то простое, вот смотри, объясню. Видишь эти два гроссбуха? Новенькие, чистенькие. Мне нужно, чтобы ты переписал сюда кое-что. Вот, например, такой список: тут фамилии, тут долла… цифры. Что за фамилии, что за цифры - не твое дело, тебе это знать необязательно. Просто списывай подряд, и все. А потом во второй гроссбух - фамилии те же, а цифры вот отсюда. Понял? Сможешь?
- Конечно смогу, сэр. Это просто.
- Только пиши очень аккуратно. Не торопись. А то ошибок наделаешь.
- Что вы, сэр! Не наделаю.
- Отлично. Это и будет отныне твоей работой. Сядешь один, вон там, в соседней комнате, чтобы тебя не отвлекали. Как закончишь, отдашь гроссбухи лично мне в руки. И еще одно… Джозеф, ты ведь хороший, религиозный мальчик, да? Ты исправно ходишь в синагогу, никогда не врешь, верно?
- Нет, сэр, то есть да, сэр… Я не вру.
- Ты ведь знаешь, что Бог наказывает за дурные поступки?
- Да, и папа так же говорит.
- Ну, вот видишь. Значит, я могу рассчитывать, что, дав слово, ты его сдержишь. Запомни! Никогда никому не рассказывай о том, что пишешь. Даже не упоминай эти гроссбухи. Пускай это останется между нами. Государственное дело, понимаешь?
Дойл был доволен его работой. Так говорил Вульф. А оказавшись как-то по делам на улице Ладлоу, Дойл зашел в магазин, к родителям Джозефа.
- Ваш сын - очень сообразительный мальчик. И на него можно положиться. Редкий мальчик! Другие наобещают: приду, поработаю, - а сами заиграются, забегаются и забудут. Целыми днями бьют баклуши!
- Джозеф хороший сын, - сказал папа.
- Куда вы его прочите? На кого хотите выучить?
Отец пожал плечами:
- Не знаю. Мал он еще. В школу пускай ходит. Потом может поступить в колледж. Только у нас нет денег.
- Из него выйдет первоклассный бухгалтер. А деньги на ученье для такого смышленого паренька всегда найдутся. Когда придет время, я о нем позабочусь. Он, пожалуй, и Нью-Йоркский университет у нас окончит! За мной, как за каменной стеной!
- Мало ли, что он тут наболтал, - сказала мама вечером. - Может, все это пустое, чтоб родителей ублажить. Знает ведь, что родителям приятно, когда сына хвалят.
Но Вульф говорил совершенно обратное:
- Он тебя очень ценит. И свое слово сдержит, увидишь. Раз хочет выучить тебя на бухгалтера, значит - выучит. У него сказано - сделано. И денег всегда сколько надо даст.
Джозефу было любопытно, что делает для Дойла сам Вульф. Вокруг хозяина крутилось великое множество народу, и не разберешь, в чем состоит их работа. Некоторые были связаны с полицией и пожарным управлением, другие имели отношение к строительной инспекции или адвокатским конторам, третьи занимались недвижимостью Дойла или предвыборной кампанией. Короче, начнешь разбираться - еще больше запутаешься. Вульф жил вдвоем со старшим братом, был всегда очень прилично одет, и у него водились деньги. Но спросить напрямую, как он их зарабатывает, Джозефу даже в голову не приходило. Вульф держал дистанцию. А может, и не держал, просто чувствовалось в нем этакое: "Не подступись!"
У Джозефа был лучший друг, Бенджи Баумгартен. Они ходили вместе в школу и из школы, в синагогу и из синагоги, сидели за одной партой и доверяли друг другу мальчишеские тайны. Бенджи давно интересовался Вульфом, Дойлом и работой Джозефа.
- Что ты там делаешь? - спросил он однажды особенно настойчиво.
- Бумаги разношу. И пишу кое-что.
- Что за бумаги? И что ты пишешь?
- Деловая переписка. Секретная, - важно ответил Джозеф.
- Идиот! Еще бы не секретная! Небось тайные делишки с правительством или с самим президентом!
Бенджи, конечно, завидует. И Джозеф свысока, но терпеливо объяснил другу:
- Понимаешь, я бы с радостью рассказал, но я дал слово. Ты же не хочешь, чтобы я нарушил клятву?
- Нет…
Они сидели на ступеньках, ведущих в подвал дома одиннадцать, пустого дома неподалеку от родительского магазина. Из обреченного на слом здания все жители уже выехали; теперь его - об этом знала вся округа - облюбовали бродяги, они спасались в цокольном этаже от зимних морозов.
Друзья нарочно уединились в заброшенном доме: Бенджи притащил жевательного табака - они намеревались попробовать его впервые в жизни.
- Слушай, там ведь табличка висела: "Не входить! Карается законом", - шепнул Бенджи. - А вдруг нас застукают?
- Ерунда. Кстати, если хочешь знать, владелец этого дома - мистер Дойл. Ну, во всяком случае, совладелец. Он не рассердится. - Джозеф преисполнился гордости.
Они сидели под лестницей и жевали, чувствуя подступающую тошноту и боясь в этом признаться, как вдруг скрипнула наружная дверь и в подъезд проник свет уходящего дня. В проеме возник Вульф Харрис с канистрой в руках.
Мальчики вжались в стену и затаились. В канистре была какая-то жидкость, Вульф выплескивал понемногу там и сям, бродя меж пустых коробок, пачек старых газет и сломанных детских колясок. Когда канистра опустела, он тихо скрылся, притворив за собой дверь. По лестнице поползли керосиновые пары.
- Как думаешь, зачем он это сделал? - прошептал Бенджи. - Вот пойду сейчас, догоню и спрошу.
- Заткнись!
- Почему это?!
- Потому. Вульф велел вообще никогда его не окликать, пока он сам тебя не окликнет, первым. Не заговаривать с ним на улице, особенно если он не один.
- Вот интересно! Почему?
- Я не спрашивал.
- Ты его боишься?
- Немножко.
- Еще бы. Он ведь жестокий, этот Вульф. Однажды - я сам видел - он избил одного парня до полусмерти, нос ему сломал. Кровь хлестала как из ведра.
- Ты мне никогда не рассказывал!
- А теперь вот рассказал. Так оно и было.
- Верю.
- Почему ты работаешь на Дойла?
- При чем тут Дойл?
- Ни при чем. Просто я спросил.
- Работаю, потому что нам нужны деньги, идиот ты этакий! - Джозеф решил не упоминать про свое бухгалтерское будущее. Бенджи ему друг, но такими мыслями и с другом делиться не след.
- Я как вижу Вульфа - сразу мурашки по коже, - сказал вдруг Бенджи.
- Да заткнись ты, наконец!
Джозефу стало не по себе. Рот свело от едкого табачного сока.
- Я иду домой, - сказал он.
Пожарные сирены разбудили их среди ночи: сирены и шум толпы за окнами. Джозеф с родителями наспех оделись и тоже вышли на улицу. Горел дом одиннадцать. Ветер, дувший с Ист-Ривер, раскручивал по небу ленты густого дыма. Внутри здания что-то трещало, взрывалось; огонь переползал с первого этажа на второй, на третий. В окнах третьего этажа виднелись лица, руки - протянутые, молящие о помощи.
- Бог мой! В доме полно бродяг! - воскликнула мама. - Им оттуда не выбраться!
Не выбраться. В преддверии холодов бывшие жильцы наглухо заклеили и заколотили окна.
- Боже мой… - повторил папа. - Бедняги.
Полыхало всю ночь. Казалось, пламя прогрело стылый зимний воздух по всей улице. Но вода из пожарных шлангов все же замерзала на тротуарах. Лошади, тянувшие бочки, ржали, косились на огонь и били могучими копытами о землю. К утру пожар стих. От здания остались одни лишь наружные стены, обуглившиеся, неузнаваемые. Погибли по меньшей мере семь человек. К пепелищу стягивались все новые и новые толпы. Глазели сочувственно и скорбно.
Джозеф притих. Все уроки напролет он думал об одном: кому рассказать первому - отцу или мистеру Дойлу? Сначала отцу? Или прямиком - к Дойлу? Он очень хотел обсудить это с Бенджи, но друг в то утро в школу не пришел.
Бенджи перехватил его в три часа дня по дороге домой.
- Джозеф, я ходил сегодня к твоему боссу.
- К мистеру Дойлу?
- Я рассказал ему, кто поджег. Рассказал про Вульфа и про керосин.
- А сказал, что мы видели Вульфа вместе? - ревниво спросил Джозеф.
- Ой, прости, забыл. Если честно - хотел, чтоб меня одного похвалили.
Что ж, ему некого винить, кроме себя. Как это он не додумался прогулять уроки и сбегать к мистеру Дойлу? Вульфа бы тут же арестовали, и героем дня стал бы он, Джозеф, а не Бенджи. У-у, тугодум! Медлительный, точно папа. И старомодный. Всем позволяю себя обскакать. Тугодум.
- Послушай, - задумчиво сказал Бенджи, - я чего-то не понимаю. Вульф-то с Дойлом вроде друзья, не разлей вода. Зачем же Вульфу понадобилось сжигать дом Дойла? Не знаешь?
- Иди ты к черту! - Расстроенный Джозеф, не дослушав, помчался домой.
Наутро он сидел за завтраком угрюмый и молчаливый, ворочал мозгами, злился на Бенджи, а пуще - на себя самого, как вдруг у занавески, что отделяла магазин от кухоньки, появилась миссис Баумгартен.
- Простите, что беспокою так рано, но, может, вы знаете, где Бенджи? Он не ночевал дома.
- Я его вчера днем видел, после уроков, - сказал Джозеф.
Миссис Баумгартен всхлипнула:
- Что же с ним случилось?..
Мама принялась ее утешать:
- Ну что вы волнуетесь? Он, наверно, заночевал у товарища, а вас не предупредил.
- У какого товарища? Зачем ему было где-то ночевать?
- Да не волнуйтесь, ничего с ним не случилось, я уверена.
Случилось. Бенджи выловили в реке в субботу днем. Полицейские пришли в синагогу и пригласили кого-нибудь в участок - опознать тело. Отец кричал, чтобы Джозеф не ходил, но он притворился, будто не слышит, и все равно пошел, вместе со всеми. Потом уж он пожалел, что не послушался отца. Бенджи убили пешней для льда, а рыбы, пока он плавал, отъели ему пол-лица.
Джозеф медленно брел домой. Люди за его спиной перешептывались, приставали с вопросами. Но он не мог отвечать. Просто шел и шел - мимо сгоревшего здания, домой… Говорят, владелец уже получил страховку… И Джозеф, которому минувшим летом исполнилось всего двенадцать лет, вдруг понял - все, с начала до конца. Он прошел за прилавок, отдернул занавеску и уселся на свою койку возле плиты. Он ощущал себя древним старцем. Жизнь познана до самого дна. И суть ее в том, что люди способны на все. Ради денег готовы убивать друг друга.
Он заплакал. Мать и отец подошли и сели рядом, по бокам. Обняли его за плечи и просто сидели, ничего не говоря. Они считали, что он плачет по убитому другу, и, конечно, так оно и было, но одновременно он плакал по чему-то большему - по папиной сохранившейся и своей потерянной невинности, по всему замаранному, испоганенному, затоптанному…
С Вульфом он никогда больше не разговаривал и старался не попадаться ему на глаза. Особого труда это не составляло, поскольку Вульф нечасто заглядывал теперь в бедняцкие кварталы. Кто-то видел его в шикарном костюме. Поговаривали, что вращается он исключительно среди миллионеров и бриллиантовых королей, обедает "У Ректора". Другой мир.
Дойла он тоже больше не видел, только раз, когда, потея от страха, сообщил ему, что должен помогать матери в магазине и поэтому бросает работу. Долгое время Джозеф все пытался мысленно примирить доброту Дойла, несомненную доброту, со всем остальным… Ради чего он добр? Ради власти над людьми? Ради голосов на выборах? Джозеф не признавал смешанных красок. Есть черное и есть белое. В серое он не верил. "Ты все упрощаешь, - сказал ему годы спустя за кружкой пива один ученый малый, выходец из России, ставший в Америке газетчиком. - В жизни все не так просто". Может, и верно, но Джозеф любил простоту и ясность. Тогда он чувствовал себя уверенно. Черное и белое. Добро и зло. Потому-то религия и была ему всегда великой поддержкой. Она устанавливала правила игры, отмечала вехи на дороге. Единственно верной дороге. Тут уж не ошибешься.