8
Поутру миссис Монахан сказала:
- Вечером ждем гостей. Племянница моя, Агнесса, придет мне помочь. Мадам говорит: простой, мол, семейный ужин. Но меню одно чего стоит! Черепаховый суп, мусс из омаров, молодой барашек. Она велела тебе идти наверх, на стол с ней накрывать.
Столовая сияла белизной кружевных салфеток, сверкала хрусталем рюмок и бокалов, мерцала серебром блюд и канделябров. Шоколадные конфеты в серебряных вазочках, розы в серебряных вазах.
- Здесь есть вещи, которым почти двести лет, - промолвила миссис Вернер. - Вот этот кофейник принадлежал моей прапрапрабабушке из семейства Мендоса. Вот, видите, вензель - большое "М"?
- Они привезли эти вещи из Европы?
- Нет, это серебро американского производства. Мои предки переселились сюда из Португалии намного раньше, чем сделан кофейник. Три века назад.
- Не то что я… - сказала Анна.
- Пусть вас это не печалит. Стечение обстоятельств, историческая случайность. А люди повсюду одинаковы. - Редкая улыбка осветила обыкновенно бесстрастное лицо миссис Вернер.
"В ней есть что-то схожее с мамой, - подумала Анна. - Прежде я не замечала. Что-то надежное, сильное. Мне бы хотелось ее обнять. Какое счастье - снова обрести маму. Интересно, она что-нибудь знает?"
Миссис Вернер была очень красива в темно-красном шелковом платье. И плечи у нее ослепительно гладкие и белые для старой женщины - а ведь ей уже за сорок. Гости расселись. Похоже, и вправду одна семья: родители, бабка и две дочери, примерно одного возраста с Анной. Белокожие, веснушчатые, горбинка на носу придавала их лицам горделивую стать.
- Я бы предпочла поехать в Европу, - сказала одна из сестер. На ней было платье из голубого батиста; длинные жемчужные серьги болтались, точно кисточки.
- И все же месяц в Белых горах - не так плохо, - заметила ее бабка. - А из Европы лично я обычно возвращаюсь без сил, это не отдых.
Анна бесшумно двигалась вокруг стола, подавала кушанья на серебряных блюдах, наливала прохладительный напиток из серебряного кувшина. Осторожнее, не пролей! Воротник у бабки из валансьенского кружева. Миссис Монахан объясняла, чем отличается это плетение от других. Хорошо, что он на меня не смотрит. Увидимся ли мы потом, когда уйдут гости?
Анна кружила вокруг стола; разговор перепархивал через стол, и она слышала обрывки, отдельные фразы.
- Кайзер сошел с ума, вы меня не переубедили…
- Я слыхала, они продают дом в Рамсоне…
- Подоходный налог просто непосилен. Ваш Вильсон сущий радикал…
- …купила у Мильгрима такую парчу на платье…
- Анна, пригласите сюда миссис Монахан и Агнессу, - шепотом велел мистер Вернер.
Она не расслышала, и хозяин повторил свою просьбу.
- И принесите шампанское, - добавил он.
Наполнив шампанским три пустых бокала, он передал их Агнессе, миссис Монахан и Анне. Затем он поднял свой бокал; все притихли.
- Не знаю, как выразить, до чего мы счастливы. Прошу поэтому просто выпить за этот счастливейший в нашей жизни день. За будущее нашего сына Пола и Мариан, которая скоро станет нашей дочерью.
Тост произнесен, бокалы встретились над столом, слышен хрустальный перезвон. Мистер Вернер встал и расцеловал девушку в голубом в обе щеки. Она что-то сказала - мило, спокойно; все засмеялись. Смех гулкий, отрывистый, словно вылетают пробки от шампанского.
- Теперь-то я могу признаться, что мы надеялись на этот союз с самого вашего детства, - сказала миссис Вернер.
- Такое счастье для обеих семей, - отозвался кто-то.
А миссис Монахан сказала:
- Вот и еще одна свадьба в доме - с Божьей помощью!
Только он молчал. Нет, наверное, он что-то говорил, но она не слышала. Перед глазами поплыл туман, все кругом стало далеким, нереальным…
В буфетной миссис Монахан зашептала:
- Анна! Что стоишь? Надо обнести пирогом второй раз!
- Пирогом? - Анна прислонилась к буфету.
- Вон тот пирог, с орехами, возьми на столике. Да что с тобой такое?
- Не знаю. Тошнит.
- Иисус, Дева Мария и Иосиф! Да ты вся позеленела! Не вздумай запачкать мне кухню! Агнесса, сними с нее передник и марш в столовую. Давай, милая, пошевеливайся. А ты, Анна, ступай наверх, я тобой позже займусь. Что же ты съела-то? Надо же, время выбрала!
- Анна, вам сегодня лучше? - В голосе миссис Вернер тревога. - Миссис Монахан сказала, что вы хотите уволиться? Я даже не поверила…
Анна приподняла голову с подушки:
- Я знаю, нехорошо просить расчет без предупреждения. Но я нездорова.
- Позвольте мы пригласим врача?
- Нет, нет, я поеду к тете, к родственникам. Они вызовут врача.
Миссис Вернер тихонько кашлянула. Кашель ее читался ясно: все это ерунда, мы с вами обе прекрасно знаем причину вашей болезни. Или иначе: ума не приложу, что на вас нашло, но я допытаюсь, будьте уверены.
- Анна, вы ничего не хотите мне сказать?
- Нет. Со мной все хорошо. Все будет хорошо. - Только бы не расплакаться. Только бы не расплакаться. Он целовал меня в губы. Он говорил, что я красивая. И я в самом деле красивая, намного красивее той…
- Ну, я, право, ничего не понимаю. - Миссис Вернер ухватилась за спинку кровати. Бриллианты звякнули. - Скажите, что у вас на душе, доверьтесь мне! Я ведь по возрасту гожусь вам в матери!
- Но вы мне не мать, - сказала Анна. Стечение обстоятельств, историческая случайность, да? А люди, не правда ли, повсюду одинаковы?
- Что ж, раз вы решили, я не вправе удерживать вас силой. Когда соберетесь, Куин отвезет вас на машине. - Миссис Вернер задержалась у двери. - Анна, если вы когда-нибудь захотите вернуться, мы будем очень рады. И если у вас возникнут трудности, непременно заходите, мы сделаем для вас все, что сможем.
- Спасибо, миссис Вернер. Но я не вернусь.
Несколько недель спустя, влажным душным вечером, Анна и Джозеф разговаривали, сидя на ступеньках крыльца. Солнце уже закатилось. Мальчишки доигрывали в мяч при последнем сумеречном свете. Матери пронзительно кричали: "Бен-н-и-и! Лу-и-и!" И одного за другим зазывали в дом. Клячи торговцев понуро, едва переставляя усталые ноги с расшатавшимися подковами, брели в конюшни на улице Деланси. Жизнь улицы понемногу замирала.
Они говорили о том о сем, умолкали, снова говорили. Потом Джозеф сказал Анне, что любит ее. Спросил, согласна ли она стать его женой. И Анна ответила, что согласна.
9
Он ее боготворил. Боготворение вершили его глаза и руки. Приподнявшись на локте в новой, широкой супружеской постели, он смотрел на нее - долго-долго.
- Бело-розовая, - произнес он и намотал на запястье ее живую и непокорную рыжую прядь. Засмеялся и, точно сам себе не веря, покачал головой. - Самая лучшая. И голос твой, и даже как ты английские слова выговариваешь. Лучше всех.
- Мне никогда не избавиться от акцента, Джозеф. Я тут не своя, пришлая.
- И читала ты больше всех. И вообще - ты умнее всех, кого я знаю.
- Все равно - пришлая, - повторила она.
- Была б у тебя возможность учиться, хоть крошечная возможность, из тебя вышел бы высокообразованный человек: учитель, а может, даже доктор или адвокат. Тебе все по плечу.
Она вздохнула и вытянула вверх руку с широким золотым кольцом, на котором по указанию Джозефа выгравировали: "А. от Дж. 16 мая 1913".
- Я - жена, - громко сказала она.
- И каково?
Она ответила не сразу. Взгляд ее скользнул за дверь. Джозеф мысленно отправился следом: в свежевыкрашенную желтую кухоньку, в гостиную с новым гладким линолеумом. Он приготовил для нее чистый, уютный дом. Жаль, окна вровень с улицей и приходится держать их зашторенными целый день. А отодвинешь штору - прямо перед глазами двигаются ноги. Высунешься - видны Гудзон и поросшие лесом скалы, которые тут почему-то называют Палисадами, веет свежий речной ветер. А ночью - спальня, отгороженный от мира мирок; и кровать - корабль на тихих волнах тьмы.
- Каково тебе быть женой? - снова спросил Джозеф.
На этот раз Анна повернулась, положила свою ладонь на его и сказала:
- Хорошо и спокойно.
Она потянулась и зевнула, прикрыв рот рукой. Часы на комоде у Джозефа глухо пробили десять.
- До чего же помпезная, безвкусная вещь! - воскликнула Анна.
- Что, часы? Очень красивая вещь, не знаю, что ты против нее имеешь? Просто тебе не нравятся люди, которые эти часы подарили.
Однажды, через несколько месяцев после свадьбы, в доме появился рассыльный из магазина Тиффани.
"Он был такой ошарашенный, - рассказывала Анна Джозефу вечером. - Видно, никогда не носил покупок в нашу округу".
В свертке оказались позолоченные каминные часы во французском стиле. Сперва Джозеф поставил их на стол в кухне и осторожно завел. За прозрачными боковинками крутились зубчатые колесики, одни медленно, другие быстро.
"Я знал, что Вернеры сделают нам подарок, - сказал Джозеф. - Они присылали к Руфи шофера - справиться о твоем здоровье. Она и выложила, что мы поженились, и адрес наш дала. А тебе велела не говорить, чтоб получился сюрприз. Ну, ты рада? Почему ты такая мрачная?"
"Я не рада".
- Не понимаю, - сказал он сейчас, в темноте спальни. - Что тебе в этих людях не по нраву? Даже на тебя не похоже, ты такой добрый человек.
- Прости. Нет, конечно, с их стороны очень мило прислать нам подарок. Но для нашего дома эти часы чересчур роскошны. Их и поставить-то некуда.
- Верно. Но когда-нибудь мы заживем лучше. Наш дом будет достоин этих часов и твоих серебряных подсвечников.
- Джозеф, не работай так много, не изматывай себя. Мы и так прекрасно живем.
- Где? В подвале на Вашингтон-Хайтс?
- Я никогда не жила лучше!
- А у Вернеров?
- Я там не жила. Это не мой дом.
- У тебя должен быть не хуже. Я так хочу. И увидишь - тебе понравится, Анна. Наверняка понравится.
- Уже одиннадцатый час. - Анна вернула Джозефа с небес на землю. - А вставать тебе в пять.
Тихо дышит спящая Анна. Вот она шевельнула ногой; зашуршала простыня. За окном, в нескольких футах от его головы торопливо простучали каблуки. Позолоченные часы сказали свое "Бом!" одиннадцать раз. А ему совсем не хочется спать. Только мысли несутся - одна за другой, отчетливые, ясные, точно вырезанные по стеклу тонкой иглой.
Его снедает тревога. Она снедает его всегда, сколько он себя помнит. И родители его жили в постоянной тревоге. И все люди, все соседи по улице Ладлоу и дальше - до самой Ист-Ривер, - все они жили в тревоге. Их тревожило настоящее и будущее. И даже прошлое. Прошлое сопровождало их повсюду, прошлого не избыть.
Сам он старой родины, естественно, никогда не видел, но знал ее вдоль и поперек. Она составляла пейзаж его жизни наравне с улицей Ладлоу, пятиэтажками, толпами бедняков и тележками торговцев. Он знал местечко в русской Польше, дедушкину кобылу, обледенелые сугробы, скользкую жижу; баню; кантора, который по праздникам приезжал из Люблина; извечную селедку с картошкой на тарелках; младшую сестру матери, умершую в родах; бабушкиного двоюродного брата, который уехал в Йоханнесбург и нажил огромное состояние торговлей бриллиантами. Он знал это, как знал и ужас, объемлющий душу, едва разнесется по улице стук копыт и свист нагаек; знал, как часто и судорожно дышится в тишине, за закрытыми ставнями и запертыми дверями; знал, как враз вспыхивает крыша, как вздыхает зола на пепелище перед рассветом.
Окончательно его будущие родители решились ехать после погрома, когда сожгли дом дяди Семена. Странная была пара, бездетная, а значит, и бесцельно, бессмысленно протекала их жизнь. Кому нужна жизнь, если нет детей, если некого кормить и учить, чтоб им потом жилось лучше и легче? В том-то весь и смысл, а? Но у них детей не было, и мать его постарела раньше срока. Не растолстела, как старухи, что всю жизнь рожали и кормили, а высохла и пожухла, как неплодоносное дерево. Она торговала на базаре и была щедра, не скупилась на довески. Отец портняжил - сутулый человек с вечно красными глазами и набрякшими веками. За работой он вздыхал, сам не замечая, что вздыхает. Потом отодвигал машинку и шел в синагогу. Помолившись, шел домой. Мастерская, синагога, дом - вечный, неизменный треугольник. На что таким людям Америка? Куда они едут?
Но тот пожар словно перекинулся на его душу.
- Вошел твой отец, - рассказывала мама. - Тишина в местечке мертвая. Тогда сожгли пять домов, наш не тронули, но все равно ужасно, когда у соседей такое горе. Женщины плакали, а мужчины просто стояли, смотрели, как догорает. И вот вошел твой отец и сказал: "Катя, мы едем в Америку". Так и сказал, и обсуждать тут было нечего.
- А ты хотела ехать? Или боялась? - обычно спрашивал Джозеф.
- Все произошло так быстро, я даже задуматься не успела. Купили билеты, я попрощалась с сестрами - и мы уже в Касл-Гарден.
- Мам, а потом что было?
- Потом? - Она вздергивала брови дугой, и морщины скрывались под челкой выцветшего, коробом стоявшего парика. - Как видишь, мы открыли швейную мастерскую. Ели, жили. Жизнь как жизнь, только в тесноте, без травы, без деревьев… - В ее голосе проскальзывало сожаление. - Но и без погромов, смертей и пожаров.
- И все? - настойчиво спрашивал Джозеф, нетерпеливо ожидая продолжения. Оно-то и было для него самым главным во всем рассказе.
Мать ему подыгрывала:
- Конечно, все! Чего ж тебе еще?
- Значит, с вами ничегошеньки не случилось после переезда в Америку?
Мать озадаченно сдвигала брови:
- Ах да! Кое-что случилось! Как приехали, через два года, чуть больше, родился ты.
Джозеф старался не улыбнуться, но уголки губ сами ползли к ушам. Совсем маленьким, лет семи-восьми, он обожал эту часть рассказа. Позже, когда в разговорах упоминали о его рождении, он хмурился, внутренне съеживался, старался сменить тему или попросту выходил из комнаты. Было что-то постыдно смешное в том, что у стариков рождается вдруг первый, нежданный уже ребенок. Ни у кого из друзей не было родителей, которые больше похожи на бабушку с дедушкой. У других мальчишек стройные, стремительные в движениях отцы и матери, которые кричат и бегают не хуже своих детей.
Его отец, тяжеловесный, медлительный, сидел с утра до вечера за швейной машинкой. Встав, не мог разогнуться и неуклюже, с пыхтеньем и шарканьем, шел в задние комнаты, где они ели и спали, или на двор, в уборную. По субботам он, так же шаркая, добирался до синагоги, возвращался домой, ел, укладывался в кухне на раскладушку и спал до самого вечера.
- Тсс! Отец спит! - с укором говорила мама, если Джозеф нечаянно хлопал дверью. И благоговейно прикладывала палец к губам.
Ночью отец спал не на раскладушке, а на кровати, с мамой. Неужели они?.. Нет, об этом думать нельзя, это - не про родителей. Да отца и представить нельзя за таким занятием. Он слишком тихий… Иногда, впрочем, он впадал в настоящую ярость, и всегда из-за мелочей. Лицо его становилось багровым, выступали вены на шее и висках. Мама говорила, что когда-нибудь он вот так же доведет себя до смерти. В точности это и произошло. Только много позже.
В доме висел запах сонной одури и нищеты. Здесь не было жизни, не было будущего. Все, что могло произойти, уже произошло. Джозеф старался проводить здесь как можно меньше времени.
- Что, опять уходишь? - качал головой отец. - Вечно тебя нет дома.
- Макс, у мальчика должны быть приятели, - защищала его мать. - Мы же знаем, что он не в дурной компании. Он ходит играть к Баумгартенам и к твоему Солли.
Солли Левинсон доводился отцу не то троюродным, не то четвероюродным братом и был всего пятью годами старше Джозефа. Джозеф хорошо помнил, каким Солли приехал из Европы и как быстро промелькнул для него тот первый, единственный год, когда он ходил в школу и не работал на фабрике. Английский давался ему на диво легко, казалось - он ловит слова на лету. Смышленый двенадцатилетний мальчик, немного робкий, а может, просто мягкий и чересчур стеснительный. Как же изменили его пятеро детей и пятнадцать лет подшивания брюк! Превратился из яркой бабочки в унылую гусеницу. Нелепо, грустно и - несправедливо, думал Джозеф, вспоминая, как Солли учил его нырять в Ист-Ривер, как играл с ним в мяч - ловкий паренек с настоящей деревенской хваткой и сноровкой. Он умел бегать, плавать, умел двигаться! В нем был задор! И - все погасло.
Так или иначе, Джозеф охотно навещал Солли. Остальное время он жил на улице.
Отец ворчал. Улица опасна, сын, того и гляди, попадет под дурное влияние. Родители вели разговоры и при нем, но чаще он слышал их голоса из-за занавески, что служила дверью меж кухней, где спал он, и комнаткой, где спали родители.
- Дурное влияние, - повторял отец. Его мучили вечные страхи, неизбывная тревога. Джозеф знал: отец боится, что он займется политикой, станет социалистом или еще кем-нибудь похуже. Такие парни сбивались в шумные стайки, дразнили верующих, заступив им дорогу к синагоге; даже курили в шабат. Бородатые старики в котелках презрительно отворачивались.
- Джозеф хороший мальчик, - отвечала мама. - Не волнуйся за него, Макс.
- Покажи мне мать, которая скажет, что ее сын плохой мальчик!
- Макс, опомнись! Разве он делает что-нибудь дурное?
- Нет, конечно, ничего. - Родители умолкали. А потом он слышал: - Жаль, что мы не можем дать ему больше…
А сколько раз не слышал?
Теперь-то Джозеф понимал все - и о них, и о жизни, что их окружала, но впервые истина приоткрылась еще тогда, в детстве. Отцу, как и многим другим отцам, было стыдно, что семья влачит в Америке еще более жалкое существование, чем в Европе. Стыдно, что так и не заговорил по-английски и вынужден объясняться с газовщиком или слесарем через восьмилетнего сына. Стыдно, что их пища так скудна, особенно под конец месяца, когда надо во что бы то ни стало выкроить деньги для домохозяина. Стыдно жить в постоянном шуме, в толчее огромного людского муравейника, среди нескончаемых скандалов. Наверху, у Манделей, склоки переходили в драки, потом под истошные женские крики мистер Мандель хлопал дверью и исчезал на много дней, а миссис Мандель ругалась и горько плакала. Неужели порядочная, достойная семья должна терпеть таких соседей? Но деться было некуда.
А еще папа стыдился грязи. Он ее ненавидел. Именно от него унаследовал Джозеф педантичную любовь к чистоте и порядку. Но как надо было стараться! Ведь кругом совсем мало чистоты и никакого порядка!
Раз в неделю они ходили в баню, папа и Джозеф. Мальчик ждал банного дня с ужасом: его отвращали вонючий пар, нагота мужчин. До чего же уродливы старческие тела! Но с другой стороны, только там, в жарком пару, да по пути туда и оттуда длиною пять кварталов он по-настоящему разговаривал с отцом.
Впрочем, порой эти разговоры сводились к нудным отцовским наставлениям:
- Джозеф, надо всегда быть хорошим, всегда поступать хорошо. Любой человек отличит, что хорошо, что дурно, любой помнит свои прегрешения: где слукавил, где рассудил не по правде. Он может уверять и других, и себя самого, что вины за собой не знает. Но это не так. Поступай хорошо, и жизнь тебя вознаградит.
- Но, папа, она ведь и злых людей вознаграждает. Разве нет?
- Нет. Так иногда кажется - на первый взгляд. А на поверку выходит, что никакая это не награда.