* * *
Аня Кравченко, молодой врач с годичным стажем, на Пожму приехала вторично. Три месяца тому назад она была здесь с санитарной комиссией, проверяла состояние жилищно-бытовых условий первой партии рабочих. Впечатление от той поездки у нее осталось тяжелое. Самым безотрадным было то, что изменить трудную обстановку в короткий срок было почти невозможно. Если хорошее жилище запущено, если грязно в столовой, достаточно навести порядок - и все. Но здесь, на Пожме, люди жили в бараках-полуземлянках, наскоро построенных зимой в тайге, а вместо кухни и столовой приспособили брезентовую палатку, снаружи похожую на глыбу грязного льда Что можно сделать в таких условиях? Как проверить выход блюд, если пищу готовят в подвесном артельном котле либо в походной кухне с оглоблями?
Старший десятник Шумихин показался ей тогда самодуром.
- Вы зачем приехали? Акты писать?! - закричал он с возмущением. - Здесь не дом отдыха! Сами знаем, что плохо! Что же, "караул" кричать, что ли? По щучьему велению ничего не будет, надо горбом вытягивать! Мордой об стол!.. А вы - акты! Оставьте нам аптечку первой надобности и убирайтесь хотя бы на полгода - тогда я согласен нести ответственность за непорядки! Не раньше…
Ане показалось, что десятник слишком урезал себе сроки для наведения порядка, за полгода вряд ли что можно было успеть.
Вчера вечером она обошла бараки, и, хотя снаружи они были те же, внутри их трудно было узнать. Радовали и новые домики.
Она проснулась в чистой светлой комнате. Желтый столб солнечного света, протиснувшись в разрез окна, пятнами рассыпался на столе, на новом, еще не затоптанном полу, на бутылках и склянках с медикаментами, сложенных в угол. Потягиваясь после сна, она вышла на высокое крыльцо.
Два трактора, сотрясая воздух, волокли сани с тяжелыми буровыми лебедками по направлению к речке. Третий стоял под погрузкой у буросклада. Около грузовых трапов суетился отец и, размахивая руками, доказывал что-то Шумихину. Поблизости полыхали высоченные костры - готовилась площадка под контору участка. У самой дороги плотники тесали бревна.
От дома буровиков размашисто прошагал куда-то начальник участка. Он на ходу бросил Ане "доброе утро" и бегом догнал уходящие к Пожме тракторы.
Откуда-то появилась девушка в меховых пимах с расшитыми вязью голенищами, в коротком полушубке. Бригадир. С нею Аня ехала на тракторах, но не успела как следует познакомиться: Кате все было недосуг посидеть в будке, она следила за исправностью лежневки, шла за тракторной колонной.
Катя поздоровалась и поднялась на крыльцо.
- У вас не найдется в лекарствах каких-нибудь красок? - спросила она. - А то стенгазету нечем нарисовать, просмотрели это в сборах…
- Приходите, подберем что-нибудь акрихинное, - с улыбкой ответила Аня. - Впрочем, у меня даже акварельные краски есть. Вы куда сейчас?
- На корчевку! Дороги делать, площадки под строительные объекты! Веселая физзарядка… Не хотите с нами?
Из-за угла с шумом и гомоном появилась вся бригада - чернявые, светлобровые, тоненькие, коренастые, глазастые и с прищуром молоденькие девчонки с топорами и пилами двигались в тайгу. Катя помахала Ане рукой и вприпрыжку побежала за ними.
Пришли старый знакомый Ани Шумихин и завхоз Ухов - поинтересоваться, что нужно врачу для оборудования медпункта. Предложить они могли только скамейки топорной работы и новый кухонный стол с дверцами взамен шкафа, но важно было, что они все же проявили заботу. Перед уходом завхоз задержался, сообщил между прочим:
- Будете брать пробу из котлов - обратите внимание на качество хвои… Новое дело у нас, от цинги. Не знаем, получилось ли?
- А вы только осваиваете это? - удивилась Аня. - У нас на шахтах это давно в ходу и оправдало себя. Жаль, жаль!
Завхоз с сожалением махнул рукой, будто потерял что-то, и выбежал вслед за Шумихиным.
В полдень у Ани побывал начальник участка, ничего не предлагал, только посмотрел комнату. Его тут же позвал Шумихин: оказывается, прибыл гужтранспорт, нужно было принимать лошадей.
Аня приготовилась вечером принимать больных, но почему-то никто не пришел. Не пришла даже Катя Торопова за красками.
Пожма продолжала удивлять Аню. Многое с первого дня казалось непонятным, многое представлялось простым. Начиналась новая жизнь. Аня почувствовала это по тому, что ее здесь пока не дергали, не рвали на части и старались предложить ей услуги. Значит, скоро начнется настоящая работа…
* * *
Красин, как видно, не забыл своего обещания помогать новому участку. Вышла оказия: на приемке в армию забраковали полтора десятка лошадей и вернули комбинату. Благодаря этому на Пожме ликвидировалось одно из "узких" мест.
Обоз с прессованным сеном проследовал к речке, где недавно освободилась палатка дорожной бригады, ее можно было использовать под конюшню. Николай с Шумихиным пошли смотреть лошадей.
Укатанная дорога была припорошена мякиной, перетертым сеном. Лошади принесли с собой мирный сельский запах, дыхание летнего поля и солнца.
- Под открытым небом здесь растет что-нибудь огородное? - спросил Николай.
- А как же? Картошка в два кулака, капуста, репа! В колхозах, говорят, рожь и ячмень вызревают. Правда, возни много: на каждую сажень земли надо возок извести и перегноя, удобрить надо суглинки… - Шумихин вопросительно глянул в сторону Николая: - А правда, будто Мичурин для Севера вывел плетучие яблони не выше жимолости?
Его тоже, по-видимому, не раз занимали мысли о земле.
- Яблони не знаю как привьются, а есть вот морозоустойчивая пшеница - это сгодится и для Севера. Хотя сейчас я не о зерне думал. Нам бы весной десяток гектаров раскорчевать да посадить картошку. Чтобы прибавить какую-нибудь малость к карточному снабжению, а? Ведь голодно живем, Семен Захарыч!
Шумихин ничего на это не ответил, он знал здешнюю корчевку.
Где-то в стороне натужно ревел трактор. Трещал валежник. Николай выжидающе остановился.
- Синявин лиственницу трелюет, - кивнул Шумихин.
Внезапно придорожная елка повела серебряной вершиной, наклонилась и, как тростинка, прилегла в снег. Лохматое чернолесье раздвинулось, и показался "Уралец". Он зарылся радиатором в валежник, мотор взревел, и машина, коверкая еловый молодняк, выползла к дороге.
- Что он, всегда без дороги гоняет?! - удивленно, с некоторым опасением воскликнул Николай.
- Полагается дорогу делать, но когда ж ее ждать-то? - ответил Шумихин. - Синявин орел, а не тракторист! Лесок у нас жиденький, вот он и приспособился!
- Это же гроб трактору!
- Я говорил. А он кричит: у меня, мол, танк! Но беречь бережет, цел пока, а нужды в лесе не было.
- Запретить надо, а то мы так без тракторов скоро останемся, - сказал Николай, но слов его уже не было слышно. Мимо громыхал трактор, клацая сверкающими башмаками. Чумазая, белозубая физиономия тракториста улыбалась.
Шумихин хитро взглянул на Николая:
- Николай Алексеич, да как же ему укорот дать, когда время такое? Вот те, что яблоньки на Север продвигают, - они ведь тоже напролом? И выходит у них? Да и картошку на нефтепромыслах садить тоже никакими инструкциями не предусмотрено, а надо, - значит, придется садить?
- Мозгами, головой надо напролом ходить, а не государственной ценностью и не людским терпением! Как думаешь?
Шумихин только вздохнул.
Около палатки-конюшни встретили Останина, который жадно смотрел со стороны на упитанных лошадей, ходил около груженых саней, перетирал в заскорузлых ладонях зерна овса. Издали казалось, что он разговаривает с лошадьми.
Николай по-хозяйски оглядел сбрую, обоз, почти у всех лошадей проверил копыта и зубы. Останин ходил следом, наблюдал. Начальник крепкими пальцами умело охватывал бархатистый и нежный храп коня, и тот, высоко задирая голову, послушно раскрывал парную, смоченную зеленой слюной пасть, показывая коренные зубы.
Под конец Николай ткнул старого мерина локтем, чтобы посторонился, потом вытер полой ватника руки, улыбнулся, довольный.
- Ну что ж, кони добрые, не знаю, чего их забраковали.
- В армию - строго! - пояснил Шумихин. - Может, засекаются, может, с норовом какая. У нас пройдут и с норовом.
- Конюха теперь надо хорошего, Захарыч, чтоб берег скотину. Лошади нас здорово в лесу выручат…
Старик понимающе кивнул в ответ, а Николай вдруг обратил внимание на Останина:
- Видать, мужик любит лошадей? Может, назначим его конюхом?
Шумихин только ахнул:
- Этого вредителя?! На материальную ответственность?! - И набросился на Останина: - Ты чего торчишь тут?
Останин с откровенной злобой отвернулся:
- На обоз пришел глянуть… Я свое сделал, свободен.
- А рабочее время?
- Чего я там лишнего буду торчать? Тайги, что ли, не видал за жизнь?
- Шкура, дьявол! Лошадей пришел глядеть! А полнормы в лесу утаил за здорово живешь! Это до каких пор будет продолжаться, заноза?
Останин забормотал что-то, вроде чертыхнулся, и оборвал десятника:
- Да отстань, за-ради христа! Не прошусь я в конюха, ну их к дьяволу! Отвечай тут за них! Какая захромала, какая холку стерла… С нашим народом черта с два сбережешь! - И уже более миролюбиво добавил: - Что люблю я их - верно, а от конюха избавьте! И так жизнь за эту скотиняку поломалась, будь она трижды проклята!..
Когда отошли от палатки, Николай сказал Шумихину:
- А конюхом его надо поставить все-таки, Захарыч…
- Не понимал я вас с самого начала, да и вряд ли пойму, - сожалеюще возразил Шумихин.
Они остановились на развилке дорог. Над резьбой синих лесных вершин сияло низкое, холодное солнце. Навстречу ему из хвойной гущи поднимался недостроенный фонарь буровой вышки. Он весь горел алмазной, искристой пылью - то сверкала кристаллами вымороженная из досок испарина.
На самой верхушке фонаря сидели на расшивках два верхолаза, издали они напоминали черных птиц. На тонком тросе к ним медленно поднималась тяжелая рама кронблока.
Пока подошли к буровой, верховые уже закрепили кронблок и спустились на землю. Бригада сидела у костра на перекуре. Начальство встретили молчаливыми кивками, раздвинулись, освобождая место у костра.
- Ну, что приуныли, братцы? - придирчиво оглядев площадку, спросил их Шумихин, не подходя к костру. - Рановато шабашить собрались, думаю.
- Фонарь готов, чего еще? - сказал один. - И дело тут не в шабаше. Уходить собираются новички, Семен Захарыч. Вот оно какое дело. Не хватило, значит, людей до конца…
- Чего такое? Почему?
- Ну, побаловались, значит, с одной вышкой - и хватит… В высоту сорок метров, рядом с господом богом лазить - это за-ради чего? Непривычный народец, Семен Захарыч!
Молодой парень с обметанными простудой толстыми губами простодушно глянул в лицо Николая, сказал:
- Вы не думайте чего такого, товарищ начальник… Без всякого пота́я говорю. Невмоготу на морозе сидеть - и только! Кабы еще добрую еду, тогда другое дело. А так - не выходит, закрутка не держит! Я вот слез нынче, а земля под ногой точно карусель. К добру это? Это - ни вам, ни мне, товарищ начальник… А высота?! - Он запрокинул голову, глядя на кронблок, с головы упала ушанка.
- Да… Полетишь, как ангел, упадешь, как черт, - невесело пошутил старый верхолаз.
- Ваше дело какое? Спели "Вы жертвою пали…" - и опять за свое, - продолжал молодой. - А мне это будет уже вовсе без интересу: родных не увидать, толстую девку не полапать в жизни…
Шумихин багровел, беспокойно тыча костылем в ледяной наст, оскользался.
- Опять скулить? - взвизгнул он, шагнув к горящему костру. - Трудности наши перегибать на сто восемьдесят градусов?! Кто такой?
Николай схватил его за рукав.
- Да погоди, Семен Захарыч! Не цепляйся за глупое слово! Человек справедливо говорит: на сухом хлебе, ясное дело, в небо не полезешь!
- Никак не справедливо! - запальчиво возразил десятник. - Какое же оно справедливое, если его удовлетворить нельзя?! Чем мы ему ответим, коли в каптерке только и мяса, что здоровенные крысы?
Авторитет начальников был основательно поколеблен. Спорить в бригаде, ясное дело, не следовало. Но Николая никак не занимала внешняя сторона разговора: он беспокоился о второй вышке, о бригаде, которая распадалась на глазах.
- Правильное требование, товарищи. Но как его выполнить, вот загвоздка, а?
Парень с обметанными губами обиженно покосился в сторону Шумихина, потом глянул на Николая:
- Можно говорить-то или опять стегать будете? Удовлетворить, вполне понятно, трудно. Это каждый понимает. Но и с голодным брюхом лазить по десять часов на верхотуре невозможно. Это привычка такая кой-где выработалась еще до войны: работу дай, а трудность перетерпи! Почему так? И до каких возможностей? Я, к примеру, ресторанов не прошу, но мне нужно топор крепко рукой держать, не полететь вниз головой с сорока метров. Понятно вам это? А что касаемо нашего десятника, то мы его знаем! Будет такой момент, что в неделю маковой росинки у людей во рту не сгорчит, так он не постесняется на работу двинуть. Только смыслу не получится: в дороге попадают его работники носом в снег - и баста…
- А ему что? - спросил кто-то из-за плеча Николая. - Он акт подпишет о несчастном случае - и дальше!
- Да что вы на человека взъелись? Что ему, легче других, что ли? - удивленно прервал Николай.
- Он с завхозом с одного котелка ест!
- Завхоза приструним, заставим крутиться! Если снабженец, то давай снабжай! - сказал Николай. - Вашу бригаду - в первую очередь! Но расходиться нельзя, поймите, товарищи! На вас вся надежда!
Люди молчали. Курили, склонившись к костру, не глядя друг на друга. Тягостное молчание давило всех.
Вдалеке, за купой заснеженных кедров, возникла веселая песня. Женские высокие голоса взлетели разом и угасли, заглушенные рокотом трактора. Потом мотор зачихал, стал глохнуть, и снова поднялась над лесом знакомая песенка.
- Опарин все об радиве тосковал… Вон, приехала музыка! - сказал один.
- Это они спервоначалу, потом утихать будут помалу… - заметил другой.
А парень с болячками оборвал обоих:
- Чего вы злуете? Пускай поют - на душе легче! Вроде и войны не чувствуешь так вот…
Люди загомонили:
- Не-е-ет, брат, война - она все одно в печенках у каждого! Что это про второй фронт ничего не слыхать, товарищ Шумихин?
Шумихин не успел ответить - парень рубанул ладонью над пламенем костра.
- А его не будет! - мрачно и убежденно сказал он. - Не будет никакого второго фронта, не чудите, братцы!
- Как так не будет? Чего мелешь? - снова ощетинился Шумихин.
- Да так, не будет - и все тут. Кругом - одна заграница. Собака собаке лапу не отдавит, известное дело. Потому я и забочусь о пропитании, что нам не одну осину еще сглодать придется, не одну вышку построить. И вопрос так раздваивается: либо вышки строить, либо копыта на сторону откинуть!
Разговор так и не получился. Когда уходили с площадки, Шумихин выругался и сказал Николаю:
- Ох и неорганизованный народец! Откуда их, таковских, и брали? Как на подбор!..
Николай ничего не ответил. Он молча смотрел за черту ельника, откуда доносилась девичья песня. Там крылатился дым, по временам грохотал трактор - там шла работа. Расчищали площадку второй буровой. Но кто эту вторую вышку будет строить?..
Обхватную пихту когда-то свалило ветром. Острые, обломленные ветки, словно якоря, вонзились в землю. Сверху все опутал густой подлесок, а зима укрыла пихту толстым покровом снега, и получился высокий вал - попробуй перешагни!
Пихту откопали деревянными широкими лопатами к концу смены, когда Кате казалось уже, что норма выполнена. Песни в это время уже не пелись, шуток стало меньше, тянуло к костру. Катя оценила усталыми глазами толщину пихты и густоту обломанных клешнятых сучьев и отступила. "Это на завтра, на закуску…" - подумала она и пошла замерять рулеткой расчищенную площадь. Ей помогала Дуська Сомова, знатный лесоруб. Остальные окружили костер, сушили рукавицы, устало вздыхали и ждали конца смены.
Подсчитанное удивило и огорчило Катю. Бригада, оказывается, едва-едва дотянула до половины нормы. Дуська только усмехалась тугими губами:
- А ты что думала, бригадирша? Рекорды хватать с первого дня?! Рановато!
Катя собралась было поднять девчат, чтобы убрать окаянную пихту, распилить ее на бревна, сунуть в костер - прибавилось бы еще полсотни квадратных метров. Но Дуська усовестила:
- Не смеши людей, Катюха! Сноровку заимеешь на новом деле, потом натянем, что не доделали сразу! Не забудь: нам еще два километра до барака топать!
Катя подчинилась. Она шла домой в толпе усталых, присмиревших девчат, и ей казалось, что кто-то ударяет ей сзади под колени, подлаживаясь к каждому шагу поочередно. Ныли плечи, и ломило спину.
Очень трудно было не пасть духом. Нынешнюю жизнь нельзя было даже сравнивать с той, давней работой на стройке, о которой с тайной гордостью любила вспоминать Катя. Здесь девчата встали лицом к лицу с тайгой, и всю тяжесть положения не могли облегчить ни залихватские песни у костра (когда от усталости красиво дрожат голоса), ни белые наволочки невероятно взбитых подушек в общежитии.
Обедали торопливо. Жиденький суп и каша из сечки - все это было даже не едой, а жалким суррогатом для поддержания сил, и все. А пищу нужно было проглотить как-нибудь поскорее, чтобы утолить голод и не возбуждать здорового аппетита. Хлеб - другое дело! Ломтик ржаного, пополам с овсяной мукой, хлеба можно поджарить на раскаленной плите, грызть его как сухарь, продлить удовольствие. Сухарь издает чудесный запах, вкусно похрустывает на зубах. Это лакомство! Но его так мало…
И после обеда - в какие-то семь часов вечера! - нестерпимо хочется спать. По-прежнему ноет спина, болят тяжелые грубые ладони (недаром парни из первого барака вчера называли руки "грабками").
"Выпустить стенгазету… Выпустить обязательно!" - твердила мысленно Катя на разнарядке, заполняя рапортичку скучным и обидно незначительным текстом. Весь нынешний подвиг бригады уместился в одну прозаическую строчку… Катя расписалась без всякого завитка (не хватило сил!) и собралась было уходить, когда Николай случайно упомянул фамилию Опарина.
- Какой Опарин? - испуганно спросила Катя. - Наш, из Лаек?
- Не знаю, ваш ли… Илья Опарин, парторг участка. Завтра вы в его распоряжение всей бригадой, - ответил Николай.
Катя схватила ушанку и вышла из кабинки начальника. В своем бараке она, не раздеваясь, прилегла на кровать. Лежала молча, заломив руки под голову, смотрела в потолок.
- По-солдатски устроилась? - с ехидством спросила Дуська.
- Я встану еще… - вяло пообещала Катя.
- Героиня! Зачем это?
Катя закрыла глаза, сказала будто с чужих слов, не свое:
- Надо нам со стенгазеты… общественную работу начинать…
Дуся засмеялась:
- Так и есть, в героини настропалилась! Да кто читать-то ее, твою газету, будет?
Катя наконец пришла в себя, поняла, о чем шел разговор. Приподнялась на локоток:
- Что ты мелешь, Дуська?