* * *
Вечерняя разнарядка утром была изменена. По распоряжению начальника участка две бригады, занаряженные на расчистку второй площадки под буровую, были направлены за пять километров от речки, в новый квадрат. Сюда же послали всех подсобных рабочих и хозяйственную обслугу. Повара, пекари, портные, сапожники, конюх и банщик - все вышли рубить трассу к новой буровой.
Без дороги, по глубокому снегу, пробирались люди, рубили узкий визир в густом ельнике.
Пот лил градом, и многие падали от усталости, протаптывая полутораметровый снег. Казалось, творилось что-то неладное: ведь Илья Опарин давно и заблаговременно провел хорошие дороги на все предполагаемые точки бурения. Казалось, что новый начальник не умеет беречь людей и завтра либо послезавтра не хватит сил.
Но люди шли, отмахиваясь топорами от наседавшей тайги, проклиная лесные чащобы и войну, заставившую их укладываться с работой в такие сроки, которые ранее не рискнул бы установить никто.
И, кажется, в первый раз никто не помянул злым словом вредного десятника Шумихина…
А Горбачев? Разве не он посылал их сегодня в эту адскую дорогу? Почему же никто не осмелился ругнуть его, как бывало Шумихина, почему каждый из последних сил орудовал топором, до пояса утопая в перемешанной каше из снега, веток, щепы и взрытого торфа? Так ли уже велик его авторитет или просто люди заметили что-то новое в своей жизни? А может, просто не "пришел час" и его прощают по молодости - и на первый раз?
Только Иван Останин, повалившись от изнеможения в снег (отвык на новой должности от тяжелой работы, бедняга!), озадаченно и беззлобно спросил ближнюю нарядную ель:
- Слышь, дубина… Ну а что, ежели он нас этак каждый день будет, а?
Елка молча вздрагивала под шум падающего молодняка и сверкала злым и холодным блеском: с нее осыпался последний оледенелый снег…
Но вот к ручью выбился с людьми новый бригадир лесорубов Иван Серегин и разжег огромный костер. Бурый хвойный дым поднялся теплым столбом вверх и, словно маяк, оповестил обессилевших и отставших, что дорога сделана, что они прошли…
- Люди уже там, а как тракторы? Мне же окладные брусья надо тащить! - прибежал встревоженный Шумихин. - Болото! Чавкает все на этом проклятом ручье!
- Прошли люди, пройдут и тракторы! - сказал Николай.
Шумихин вопросительно посмотрел на своего начальника и недовольно поджал сухие губы. "Горячку порет Николай Лексеич…"
- Два-три раза пусти вхолостую - вот тебе и дорога. Пни спилить в уровень с землей, Опарин давно так делает!
Старик послушно выскочил из кабинета, сильнее прежнего налегая на палку, а Николай в десятый раз уставился на топографическую карту.
Новая буровая! Да, правильно. Учесть возможную зону истощения складки и в полукилометре от ручья, вниз по наклону пласта, бурить! Здесь - наверняка!
И впервые за все время он почувствовал огромную радость и огромную силу в себе как человек, победивший растерянность и неумение в большом и трудном деле.
Все бумаги и образцы пород, обнаруженные в ящике Гарина, Николай срочно отправил в геологоразведочный отдел. Написал Штерну:
"…Андрей Яковлевич! Рабочие вчера нашли эти документы в земле, в устье ручья. Бумаги, по-моему, имеют большую ценность и для изучения края и для производства. Сегодня начинаю подготовку площади под буровую на ручье. Прошу санкционировать скважину в квадрате № 72.
Горбачев".
* * *
Девчата из Катиной бригады ходили на корчевку. Многие втянулись в эту нелегкую работу, а Зина Белкина замечала, что день ото дня слабеет. До конца смены не хватало сил. Когда пробивали профиль на новую буровую, Зина чувствовала себя на трассе такой слабой и одинокой, словно позади не было месячного опыта, словно повторился тот памятный, труднейший день на корчевке, когда она выбилась из сил на пятидесяти процентах нормы.
…Эту ель когда-то свалило ветром. Дерево было старое и толстое, кора на нем высохла и отстала грязными, заскорузлыми лохмотьями. Ветки при падении вонзились в землю, заросли мхом, а корни вздыбились вверх, словно щупальца морского страшилища. И все это было засыпано снегом. Надо было откопать дерево, разрезать пилой на короткие бревна, пень подкорчевать, потом сложить все в кучу и сжечь. Адская работа…
Подруги уже пилили ствол. Пила надсадно пела надоедливое: "Жи-ву, жи-ву, жи-ву…" Надо было обрубать ветки, но Зине не хотелось двигаться, смотрела на дерево, затаив дыхание и позабыв совсем, что в руках - остро отточенный топор.
Пила продолжала свою песню, а Зина злилась. Она чувствовала не лень, но полное бессилие…
К чему вся эта нечеловеческая работа? Лежит себе древняя елка, а вокруг сотни их гниют вповалку и сохнут на корню - и пусть пропадают. И какое до них дело ей, красивой девчонке?
Она глянула на согбенных, занятых подруг и, резко повернувшись, пошла к большому костру.
Подпиленная у пня елка с треском осела к земле. Подруги вопросительно посмотрели вслед Зине, потом одна из них молча подхватила брошенный ею топор и стала обрубать сучья.
Катя никак не могла справиться с одним огромным пнем, что откатился в сторону и не хотел двигаться в костер.
- Помоги! - попросила она Зину.
Но та молча присела к огню, отмахнулась. А когда Катя все-таки справилась с пнем и смолье жарко затрещало в огне, Зина все так же молча протянула ей маленькое круглое зеркальце:
- Глянь, на кого похожа-то!
Катя прыснула, увидя свое выпачканное сажей и осыпанное пеплом лицо, принялась мыть руки снегом. Она растирала в горячих ладонях колючий обжигающий снег, и меж ее покрасневших пальцев струились мутные ручейки талой воды. Красными, нахолодавшими руками Катя умылась и присела рядом с Зиной. Румянец залил ее щеки, ресницы, прихваченные близким жаром костра, распушились и, казалось, несли на кончиках цветочную пыльцу.
"Ничего не берет ее", - позавидовала Зина, ковыряя носком сапога утоптанный, напитанный талой водой снег. Все опостылело ей - непроходимая тайга, дорожные трассы, глухой поселок на краю света, - она готова была бежать с Пожмы. Но бежать было нельзя, она знала. Об этом даже говорить было трудно…
- Катя… знаешь что? Я, кажется, заболею здесь скоро. Отправь меня отсюда домой!
Едва Зина вымолвила эти слова, Катя вскочила, строго уставилась на нее сверху вниз, как на преступницу:
- Ты что? Белены объелась? Сама просилась? А теперь - бежать?!
- Разве я знала, что здесь так тяжело? Разве ты не видишь? Ты же сама пилишь проклятую тайгу, по ночам во сне ругаешься… Отправь, Катька!
Да, Катя и сама знала, что тяжело. Но ведь об этом раньше надо было думать! Притом к лету корчевка закончится, а там начальник обещает открыть курсы операторов. А потом клуб выстроит… Да мало ли что! Взялся за гуж, - значит, терпеть нужно!
- Брось глупости, не позорь бригаду! - строго сказала Катя. - Мы к Маю на первое место выйдем! Питание, Дуська сказала, будут улучшать, а ты дурь на себя напустила. Сидела б дома, на сливном, и не прыгала!
У Зины дрогнул подбородок, она закрыла лицо ладонями и, присев на корточки, заплакала. Слезы градом сыпались между пальцев.
Катя испугалась. Что же это творится? Завтра, гляди, и другие заплачут!
Она присела рядом, обняла одной рукой плечи Зины, а другой безуспешно пыталась отвести ее ладони от мокрого лица.
- Ну, чего, чего, дурочка моя? - заговорила Катя участливо и чуть испуганно. Ей наконец удалось заглянуть в мокрые глаза подруги, она смахнула с ее щеки слезинку. - Горе с тобой. Потерпи, Зинка, прошу. Ну что ж это получится: не успели приехать - и уже разбегаться? Ведь не так уж тяжело. Ты видала, как наши девчонки дома, на лесозаготовках, ворочали?
- Им что-о… - всхлипнула Зина.
- Может, у тебя с этим… с парнем не все ладно? Так брось о нем думать, не стоит он того.
Зина доверчиво ткнулась в плечо Кати и снова, уже не сдерживая себя, заплакала навзрыд. Они сидели так, обнявшись у костра, молча вверяя друг другу свое одиночество, свои надежды на девичье счастье.
И вспугнул их не кто иной, как Алешка Овчаренко. Он только что оставил в покое запаренного лесной работой Самару и решил подойти на огонек, погреться.
На беду, и он услышал последнюю фразу Кати. Это его позабавило.
- Воспитываешь, руководящая, своих кур? Давай воспитывай! Петухам от этого ни холодно ни жарко. Я вон тоже сейчас тетю Яшу политически просвещал, занятие хоть куда! Только не доходит до него, поскольку блатной работы лишился. А бытие определяет сознание, как говорил мой знакомый Пал Палыч!
Катя досадливо отмахнулась:
- Перестань, Алексей! Зачем обижаешь девушку?
- Чем же это, интересно, я ее обидел?
Он насмешливо и равнодушно глянул на Зину, и хорошо, что она этого не видела.
Еще вчера вечером они встречались у Наташи, но это была последняя встреча. Алешка смотрел на Зину с нагловатой беспечностью: "Что же дальше, дорогая?" Он курил, наводняя "скворечник" клубами махорочного дыма, и был занят только собой и своими мыслями. И Зина почти наверное знала, что думал он о той маленькой девчонке в телогрейке, что иногда прибегала к Наташе с буровой.
Самое ужасное - он все больше нравился Зине!
А когда Зина попросила, чтобы Алешка проводил ее, он как-то нехорошо хмыкнул:
- Сама дойдешь, не маленькая. Не хватало еще, чтобы видели… Новый начальник сразу разложение в быту приклепает. - И, ударив рукавицей о рукавицу, выскользнул за дверь.
Зине хотелось тогда упасть на подушку, заплакать, высказать хотя бы обиду кому-нибудь. Но кому выскажешь? Наташке? Но что она поймет? А притом гордость…
- Я его обидела сегодня, - неуверенно оправдывалась Зина перед подругой. - Он же ревнивый страшно! По пустякам совершенно…
Ей стало страшно от всего этого. Она плакала по дороге в свой барак, потом - проснувшись утром, и теперь здесь, на плече у Кати. Но даже Катя тут ничего не могла поделать. Она сказала Алешке что-то еще о чуткости и правильных поступках в свете последних установок райкома комсомола, и он даже заскрипел зубами от злости.
- Что ты меня все агитируешь?! Вы сначала порядок наведите у себя, а уж я без агитации исправлюсь! За каким чертом мне быть хорошим, если при вашем мудром руководстве сволочам в жизни полный простор?!
- О чем ты все кричишь, не пойму я?
- Не поймешь? Слыхала, может, - начальник Костю Ухова вежливо за воротник взял на свежей махинации? И с работы велел убраться, слыхала? Ну, так пришла бумага сверху, - Алешка молитвенно задрал глаза к небу, к снежным растрепанным облакам, - гербовая бумага: не трогать Костю, как вполне проверенного деятеля. Сейчас мне тетя Яша по секрету сообщил. И сам, между прочим, надеется вернуться к браздам у общественного котелка! А ты, как поп, со своим опиумом для народа! Хватит, надоело!
- Не пойму я: чего ты хочешь? Если с Уховым не управились, так, значит, всем жульничать надо?
- Я к тому, что покуда рублевые жулики процветают открыто, копеечных воров за руку ловить - сплошная брехня! А брехню я на километр носом чую и терпеть не могу, поняла?
Они так и не договорились меж собой. Зина перестала хлюпать, со страхом глядела на Алешку - он был не на шутку зол. А когда он ушел, Катя задумчиво посмотрела вслед ему и сказала с досадой:
- Вот негодяй Ухов, и в огне не горит и в воде не тонет!
Зина вспомнила, что Ухов, бравый человек в кожаной тужурке и синих галифе, не раз оказывал ей внимание, приглашал к себе. Он в огне не горит и в воде не тонет, и Алешка его, кажется, не терпит. А что, если…
У Зины даже сердце зашлось от внезапной мысли. "Хватит, Леша! Завтра-послезавтра посмотрим, как ты запоешь!.."
Она вытерла слезы, натянула варежку на озябшую руку и подхватила у костра чужой топор. Сил было немного, но все же приходилось работать наравне с подружками: теперь у нее в жизни была цель, а ради цели человек идет на любые жертвы…
* * *
Илья возвратился из Лаек с обозом, груженным мешками с картошкой и солеными грибами в бочках. В передних санях, укрытая рогожей, горбилась мороженая медвежья туша. А за медвежьей тушей шевелился в лохматом совике пассажир. Из мехового капюшона смотрело с прищуром сухое и морщинистое лицо старика Рочева.
- Деда ты, между прочим, зря привез, - сказал Горбачев Илье и коротко рассказал о находке Шумихина.
- Беда небольшая, старик по собственному желанию явился, - сказал Илья. - У него здесь, оказывается, внук, в бригаде Кочергина. Ромка Бажуков, помбур. Из-за этой новости я у деда выманил еще по твердой цене половину лосевой туши - пудов на семь! Каково?
- Я всегда говорил, что ты идейный мужик, Илья, - засмеялся Николай. - Только отправлять деда обратно - это снова коне-дни выкраивать, конюха мотать туда-сюда.
- А может, того… сам деда отвезешь? - Илья очень уж значительно сощурился, со смехом кивнул вдоль дороги, в сторону Лаек.
Николай покраснел.
- Пошел ты к черту! Что я тебе, штатный извозчик, что ли? Каков диспетчер нашелся! Показывай, что ли, лосятину, а то лишние дни в Лайках прогулом засчитаю!
Через четверть часа Илья направился с обозом к каптерке, а Николай повел к себе гостя. Старик охотно заковылял следом к дому. Видать, несмотря на олений мех и спасительный шкалик самогона за пазухой, Рочев сильно продрог в дальней дороге.
Крепкий чай и уют привели его в нормальное состояние. С явным уважением к хозяину он рассматривал кабинет, стол с блестящим стеклом, во всю ширину заваленный бумагами и рулонами миллиметровки, опрятную кровать в уголке. Осмотрел прибитую к стене, над кроватью, оленью шкуру, скептически покачал головой:
- Плохой шкура, лучше нада…
- Сойдет! Лишь бы от стены не дуло! - возразил Николай. - Дом осадку дает, воробьи в щели залетают…
- Вот я и привезу. Хороший медведь есть. Получше ковра-то будет, - с обычной щедростью коми-охотника настаивал Рочев.
Неожиданно в кабинет вломился Илья, протопал мерзлыми валенками к Николаю:
- Вы чего здесь с Шумихиным мудруете? Почему Ухов до сих пор в каптерке? Сво-олочь! Отказывается принимать без накладной мясо - и лосятину и медведя! Цацкаетесь с ним тут!
- Мясо он примет, иначе самого сдадим без накладной куда надо. А вот с увольнением в самом деле чепуха вышла. Почитай-ка. - Николай протянул ему четвертушку бумаги с голубым грифом ОРСа. - Почитай, успокойся, а потом обдумаем, как быть.
Начальник ОРСа категорически возражал против снятия с работы заведующего пищеблоком Я. Н. Самары и завхоза участка К. П. Ухова и угрожал обратиться лично к генералу Бражнину с жалобой на самоуправство нового начальника Верхней Пожмы.
- Не лезь в номенклатуру, значит? - прочитав отношение, спросил Илья. - Ну, вы с Шумихиным зря обмякли по этому поводу. Гнать его нужно в три шеи, а там пусть жалуются всем хором. Я, кстати, письмо обо всем этом собирался написать в партбюро.
- Написал?
- Нет. Успею.
- То-то и оно! Давай пиши. Что-то мне не нравится вся эта снабженческая круговая порука. Направим материал в спецотдел, подождем.
Илья с недоумением пожал плечами:
- Чего это ты, Николай Алексеич? Прямо не узнаю…
- Нечего с уголовниками связываться, пусть с ними закон воюет.
- Мясо, мясо куда девать?!
- Мясо Ухов примет, он мои резолюции пока еще уважает.
Николай написал распоряжение:
"Принять без фактуры мясопродукты от ст. десятника тов. Опарина, закупленные им у охотников".
И расписался.
Илья, скомкав бумажонку, сунул ее в карман.
- Боюсь, не высидит Ухов у меня до законного следствия по старой должности! Убью!..
В кабинете еще не улегся холодок, побежавший от двери после ухода Ильи, а на пороге выросла новая фигура. Из темноты тамбура тихонько выскользнул Яшка Самара и, расправив плечи, уверенно прошагал к столу. За последние дни в лесу он здорово исхудал, но зато стал не то что смелее, но нахальнее и злее. У него остро поблескивали глаза, в углу рта тлела прикушенная цигарка.
- Привет начальству! - козырнул Самара.
Николай просительно глянул на старика Рочева (вот, мол, не дают слова сказать, уж извини, дед, - дела!) и нетерпеливо покосился на вошедшего:
- С чем хорошим?
- Так что когда прикажете законную должность принимать? - осведомился Самара.
Николай оторопел:
- Тебя что, вовсе под раскат ударило?
- Бумага! Бумага есть! - не сморгнул глазом бывший повар.
- Бумага бумагой и останется. Еще что?
- В таком случае объявляю голодовку и забастовку! Умысел над собой не позволю исполнять!
- Голодовку - вали, голодай! Догони людей, которых недокармливал целый год. А насчет забастовки - ни-ни! - спокойно сказал он Самаре. - Забастовки не полагается, поскольку требования у тебя незаконные. А попросту говоря - шкурные. Чтобы завтра был со всеми на делянке, слыхал?
Неизвестно, чем бы окончилась эта беседа, если бы ее не прервали. Федя Кочергин ворвался с расстроенным лицом и сразу выпалил:
- Бажуков-то у меня пропал, Николай Алексеич!
- Какой Бажуков? - машинально спросил Горбачев, а старик Рочев тревожно привстал, горбясь, приложил скрюченную ладонь к уху.
- Ну, помбурильщик, за которым вы послали сейчас! Письма на днях пришли - у него, оказывается, брата убили. Ну, я ему разрешил в этот день на работу не выходить в зачет отгула. И поскольку человек всю ночь проплакал. А теперь его второй день как нет.
- Куда же он мог подеваться? - Николай встревоженно глянул в сторону старика.
- Может, домой? - неуверенно спросил Федя.
- Какой там! Из дома к нему гости!
- Я боюсь, как бы он не двинулся с тоски куда глаза глядят. У него характер вовсе лесной: задумает - потом колом не выбьешь.
Дело принимало серьезный оборот.
- Он комсомолец?
- Вместе вступали.
- Как же это получается? Торопова мне в первую голову за такие штуки ответит! Где же организация у вас? - все больше ожесточался Николай.
- Такой уж случай, Николай Алексеич. Он не дезертир, голову на отрез отдам. И организация тут ни при чем…
- Хорошо, на всякий случай нарочного в город пошлем, а там посмотрим. Если явится - сразу с ним ко мне!
Старик, не отнимая дрожащей сухой ладошки от морщинистого уха, тянулся к Николаю:
- Что такое?.. Пропал, что ли, оголец? Ах ты беда какая!
Самара вдруг отскочил к порогу, завизжал радостно:
- Ага-а-а! Бегут люди-и-и! Бегу-у-ут! Все известно будет, где следовает!!!
Николай шагнул к нему, сжимая кулаки.
Кажется, впервые за всю свою жизнь Николай потерял самообладание. Но Самара вовремя убрался из кабинета.
Отдышавшись, Николай выпроводил Кочергина и остался наедине со стариком. Разговор предстоял нелегкий…