12. МИНУТА ОТКРОВЕНИЯ
Человеку с обязывающим и нелегким званием - руководитель не просто бывает сжиться с людьми. Неведомо как, но всякое его слово, каждое, вовсе не претендующее на внимание людей движение становятся известны окружающим. За ним наблюдают придирчивыми глазами, испытывают на каждом шагу и примут, лишь убедившись в какой-то единственный день, что этот руководитель свой, нужный им человек.
Николай не знал этого, не очень-то оглядывался в поступках. Зато он прекрасно сознавал свою неопытность и очень осторожно подходил к серьезным вопросам. И ему прощали в мелочах…
В последние дни, в особенности оторвавшись от участка на время поездки в Лайки, Николай почувствовал, что в нем произошла очень важная перемена: он узнал власть дела, его увлекающую и захлестывающую силу. Север стал близким, нужным ему.
Он и сейчас рвался на фронт. Но череда рабочих дней уже приживила его к Пожме. Здесь было его личное, большое дело, и если бы пришлось сесть в вагон прямого сообщения, сейчас же задумался бы: а как же здесь? Что изменится в районе завтра, через три дня, через месяц? Сколько проходки дают на первой скважине, как с электростанцией, с новым домом? Как дела у нового бригадира Ванюшки Серегина, удалось ли управиться честным людям с присосавшимися к ним жуликами, сломался ли Глыбин в своем животном упрямстве?
Каждое его действие, каждое слово преследовало одну несложную цель: работать как можно больше. Работать самому и увлекать, а может, попросту и заставлять других, - время не оставляло ни минуты для иных целей, в том числе и для недоступной покуда личной жизни.
Николай не жалел себя, по суткам не снимая промасленной брезентовой спецовки, и это в конце концов не проходило даром.
К концу смены на первую буровую пришел Шумихин. Он знал, что искать Горбачева теперь нужно либо у Кочергина, либо у Золотова.
- Чудеса, Николай Лексеич, истинное слово - чудеса! - завопил он сквозь шум ротора. - Скажу - так не поверишь, пра!
Николай вытер тряпкой руки, стряхнул с куртки капли глинистой жижи и вышел на мостки.
- Глыбина прорвало, Николай Лексеич! Третью норму доколачивает на повале!
- Серегина, что ли, решил перегнать? - не удивился Николай.
- Не-ет! С утра еще предъявил ультиматум: "Ставьте подальше от бригадира". Что, мол, вы меня за дитя считаете, что ли? Я не разобрался, к чему это он, а сейчас глянул - у него больше пятнадцати кубов наворочено! И все окучивает, хотя не нужно - лошади трелюют. Ему, видишь ты, надо, чтобы вся работа на виду была. Чудеса! - повторил Шумихин, находя, видимо, в этом слове особую прелесть.
Шумихин остался на площадке электростанции принять дневную выработку, а Николай поспешил на лесосеку, чтобы застать Глыбина до ухода с делянки.
Волглые ельники были затоплены дымом. Седые косицы стлались над снежной целиной. Кое-где еще взвизгивали пилы, откликались топоры, но костры уже догорали, время было сворачиваться.
Из густого подлеска, натужно раскачивая головой и подавшись вперед, в хомут, вылезла лошадь; трещали оглобли, скрипела под витым сосновым комлем волокуша. Возчик бежал как-то боком, проваливаясь в снег, размахивая кнутом. И ругался длинно, забористо и злобно. Увидел начальника, замолк.
Николай посмотрел вслед и зашагал по узкой тропе дальше.
В просвете леса, впереди, увидел Глыбина.
Степан в одной рубахе с расстегнутым воротом, без шапки, сидел на высоченном штабеле, свесив длинные ноги в подшитых и даже поверху заплатанных валенках. Мокрые волосы липли ко лбу, маслянисто блестели. У затухающего костра валялась лучковая пила. Натянутое полотно с канадским зубом все еще жарко сверкало отсветом углей, перепыхивающих синим, угарным огоньком.
Прихватив мизинцем кисет, Глыбин старательно вертел самокрутку. Он, как видно, давно заметил начальника, но не пошевелил бровью.
Николай сам пошел на уступки.
- Здорово, рекордист! - дружелюбно окликнул он Глыбина, протягивая руку. Тот словно только увидел его, глянул на протянутую руку и, быстро сунув козью ножку в рот, соскочил со штабеля. Хотел стиснуть ладонь Николая покрепче, по-рабочему, но не вышло: пальцы начальника жадно захватили всю его пятерню.
- Здорово, - отвечал он.
- Садись, чего соскочил? Сколько? - Николай кивнул на бревна, ровно уложенные меж забитых кольев.
Глыбин снова поднялся на штабель, сказал будто равнодушно:
- Двести восемьдесят четыре процента. Коленчатый вал только подсчитал…
Николай пристально всматривался в обросшее щетиной лицо непонятного ему человека, пытался заглянуть в глаза. Но взгляд Глыбина неуловимо ускользал, глаза бегали с места на место, будто он хотел спрятаться здесь, в незнакомом лесу, и старался быстро и безошибочно найти укрытие. Потом Глыбин и вовсе спрятал лицо, прикуривая от костра. Прикурив, поднял с пенька телогрейку и кинул на плечи.
- Скажи мне, Глыбин, что ты за человек? - вдруг спросил Николай, глядя ему в спину. Не ожидая ответа, скинул бревно, поправил ногой и присел, отвалившись спиной к бревенчатой выкладке.
Но Глыбин принял вопрос.
- Я? - спросил он, окутавшись густым махорочным дымом. - Я?.. Да просто серый мужик. И притом подпоясанный ломом не один раз, не видно, что ли?
Николай подался чуть в сторону, указал Глыбину место рядом. Недоверчиво покачал головой:
- Ты же знаешь, я человек новый у вас, и эти твои загадки мне трудно решать. Хочу, чтобы ты все сам мне растолковал!
Степан кашлянул и долго молча смотрел на носки валенок. Силился что-то сказать и не находил нужных слов. Николай понятливо вздохнул:
- Дело в том, Глыбин, что каждый чего-то добивается в жизни, потому что ему не заказано добиваться-то! Понимаешь? А ты? Чего ты хочешь?
Степану припомнилась давняя исповедь Останина: "Люди всем табором, а ты один. У них и горе и радость - все вместе, на всех поровну, а ты один, как горелый пень, и всегда у тебя плохо…"
- Ты как норовистый конь! - продолжал Николай свое. - То везешь за семерых, то пятишься задом, да еще норовишь копытом взбрыкнуть. Выходит, и работа твоя насмарку? Работа-то, выходит, слепая, несознательная, тоже вроде как "для баловства либо для самообману"? Про жизнь не думаешь, Глыбин! Про свое место в ней!
Степан заговорил нерешительно, хрипловато, с оглядкой, будто ступил на шаткий, скрипучий мосток:
- Что ж… жизнь! Вы гляньте-ка на мою фотографию, как она, эта развеселая жизнь, мне копытом наступила. И нынче уж я не знаю, как его, место, искать-то. Оно не каждому небось дается. У иного как пойдет все с самого начала через выхлопную трубу, так и валит через голову, пока дуба не дашь…
Николай слушал Глыбина с любопытством и сочувствием.
- Вы человек молодой, откуда вам понять… - тихо продолжал Глыбин, впервые за многие года открывая душу, взвешивая каждое слово. - Лет тринадцати остался я без батьки-матки и пошел на свой харч, в подмастерья… Был не то чтоб очень уж понятлив, но делал все без лени, как следует. А рядом со мной еще двое таких же лупоглазых было. И вот начали нас зачем-то колотить, как сидоровых коз. Теперь-то я почти докопался, что люди просто звереют от жизни, ну и срывают злобу на ком попадет. А тогда-то я понимал так, что за работу, мол, для понятливости. Бывало, утром, часа в четыре, встанешь, голова еще кругом идет, а тебя для бодрости поленом по спине - р-р-ра-аз! Врежет дяденька наставник, да еще и улыбаться велит. Чуть что не так - по голове. С тех пор контузия у меня - упрямство…
Глыбин протянул кисет и бумагу Николаю.
- Возненавидел я труд с малолетства!
Он дал прикурить и, жадно глотнув морозного воздуха, продолжал:
- Убежал, удрал на улицу! В подвалы, в котлы, туда, где вечно пляшут и поют, как говорится… А пока варился я в этой каше, много лет миновало, и Советская власть пришла, вот она! Говорят - свобода, равенство, все такое… Ну а мне-то какой прок? Опять надо ворочать на десятую зарубину. Попал к нэпману - опять на дядю, значит, пахал. Ж-жизнь, черт ее заквасил на свой вкус!
Потом первая пятилетка, в общем - пропаганда и агитация и все такое прочее… Но куда же меня агитировать? Я и в эту пору только тем и прославился, что разные клички получал. Может, помните, тогда в ходу были звания "летун", "лодырь", "прогульщик", - так это я самый и был! Один бог в трех лицах…
Николай в упор рассматривал бесстрастное лицо Глыбина, старался понять эту странную жизнь.
- Да. Но и за нас крепко взялись, думаю, что даже чересчур. А мне повезло. Попал я на одно большое строительство. На канал, одним словом. Туда, бывало, сам Киров приезжал. И скажу я вам по секрету, что канал тот сам по себе, может, никому был не нужен, а для нашего брата его придумали в самый раз, ей-богу! Там, конечно, самый закостенелый лодырь работал, потому - путевку в жизнь обещали!..
Глыбин нервно кашлянул, будто ему перехватило горло крепкой затяжкой.
- Взялся и я за ум, женился. По вербовкам стал ездить. Стройка какая-нибудь в тайге, у черта на куличках, - еду. Закрывают стройку - еду дальше, как цыган. Раза два без копейки денег приходилось командироваться, так старая профессия выручала. Нет, не воровал, но с ворьём связи не терял, помогали, значит, за прошлое уважение…
Перед войной окреп вроде бы, к работе стал привыкать, сына и дочку в школу послал с красными галстуками, осилил, одним словом, норовистую жизнь…
Глыбин вдруг замолчал.
Николай, сидевший с полузакрытыми глазами, очнулся, обернул к нему тревожный, ждущий взгляд. Лицо Глыбина комкала нервная судорога. Ноздри обозначились резче, дрожали обветренные, потрескавшиеся губы.
- И вот… всему крах! Как не было ничего!
Надорванный, безнадежный вскрик подтолкнул Николая.
- Что случилось?
- Крах! Опять я один как перст! - Степан ссутулился, прикрыл ладонью глаза. - Эвакуировался с семьей из Белоруссии, с торфоразработок. Пошел компостировать билет…
Помолчал, переводя дыхание, и докончил:
- Бомба в вагон - и… ничего нет! Закомпостировал! Билет-то!
У Глыбина заклокотало в горле, скатились две мутные, горячие капли. Николай молчал. Дрожащими пальцами начал свертывать новую цигарку.
Вокруг теснились молодые, почерневшие от зимней стужи елочки. Над головой пронесся белый комок - полярная куропатка. Нырнула в бурую гущу хвои. Шорох птицы словно разбудил Степана. Он откашлялся, с горечью заговорил:
- Такие-то дела, начальник. Я, может, с жизнью насовсем в расчете. А вы меня - на соцсоревнование… а?
Николай насторожился и смешался. Очень все это было неверно и серьезно.
- А все-таки дал же вот двести восемьдесят… - неуверенно сказал он, кивнув назад, на штабель. - Небось скажете, что карикатура подействовала? Или что с покойником Назаром рядом поставили тогда? - неприязненно усмехнулся Глыбин.
- Да ведь никто не знал, что у тебя на душе такое…
- Душа - она простор любит. Не докучай, когда ей тошно! А двести восемьдесят - что ж… Это само собой так вышло. Вижу, человеки крутятся от души, а дело у них не выходит, не везет, одним словом. Назар-то железный ведь был, а свернулся, как береста в огне. Потом этот бедняга хлопнулся… с вышки-то! Не везет вам тоже, как мне тогда, в юности… Между прочим, харчи улучшились здорово, люди спасибо говорят, Николай Алексеич. Спецовку опять же всем дали. Мне и то без отказа. Или вот Илюха Опарин! Он ведь тоже немалый начальник, если правильно это дело понимать. А как он бревно у Овчаренко тот раз подхватил! Такое сразу кой-чего в голову откладывает на верхнюю полку…
Николай вспомнил недавний случай. Перед концом работы около нового дома плотники брали на леса тяжелое бревно. Комель подымали двое, но взялись недружно, лениво. К ним с руганью подскочил Алешка Овчаренко, растолкал и, крякнув, взял толстый конец в одиночку. Потом шагнул раза два, и всем стало ясно, что не выдержит - тяжесть неимоверная. И бросить нельзя: под другим концом тоже люди - убьешь. Стоит парень, рот раскрыл, как рыба на берегу, шагнуть не может, напружинился, как струна, - вот-вот лопнет! Все рты разинули, не двигаются…
Илья Опарин в одной гимнастерке выскочил из конторы, встал под комель. Потом всей бригадой подавали бревно наверх.
Алешка ничего не сказал тогда, только очень запомнился Илье его пристальный, тягучий взгляд - из души в душу.
- Чего же тут особенного? Умелый человек Илья, парторг… - сказал Николай.
- Человек он, вот что я говорю! - подтвердил Степан.
- Большевик в любом деле с комля становится, с головы. Где тяжелее. - Николай поднялся с бревна, натянул перчатки. - Тяжело все это, тяжелое время у нас… - задумчиво сказал он. - Однако жить-то нам еще не один год, жить нужно, Степан Данилович. Я не успокаиваю, слова тут не помогут. А все же не падай навзничь, подымать тебя больно тяжело, ты не Алешка Овчаренко, не девчонка из тороповской бригады.
Они вышли из вырубки. Делянка давно опустела.
- Пойдем теперь со мной на разнарядку, Степан Данилыч. Припозднились здорово…
Глыбин остановился, тряхнул плечами, поправляя сползшую телогрейку. Звякнул лезвием топора о пилу:
- Куда-а?
- На разнарядку, - очень спокойно повторил Николай, не сбавляя шага.
- Я там вроде бы ничего не потерял, товарищ начальник.
- Там видно будет… У нас, понимаешь, какая нужда. Для бурения нужна хорошая, жирная глина. Называется она тампонажной. Без нее бурить нельзя, а добывать по мерзлоте очень трудно. Нужно упорство и аммонал. И я решил - по тебе это дело. Подбери бригаду, человек десять. Разрешаю на выбор. Открывай карьер и давай-ка мне глину. Будет нефть - будет и твой труд на первом месте. Обеспечишь?
Глыбин ничего не отвечал, но и не спешил возражать.
- Когда развернется бурение, у нас будет целое хозяйство по добыче тампонажной глины. Научишься палить аммонал - получишь ценную квалификацию, - убеждал его Николай, - вместо той самой, что семеро навалят… Согласен?
* * *
Недалеко от конторы встретили старуху с узлом. Несмотря на густые сумерки, Николай узнал Каневу-вдову.
- Куда направляешься, Акимовна?
Старуха с усилием подняла из-под узла голову.
- В барак, куда ж еще. Семен Захарыч приказал перебираться от него. Неспособно и правда в этой квартире мне оставаться…
Николай оторопел:
- Постой, погоди! Иди назад! Вовсе совесть потерял человек! Иди домой, говорю, и не слушай его.
Старуха недоверчиво еще топталась на месте, пытаясь вытереть взмокший лоб о ватник, - кто знает, слезы или пот выедали ей глаза.
- Иди, иди, Акимовна, говорю. Шумихин ко мне в контору переселится нынче же!
В конторе Шумихин волком глянул на Глыбина, сунулся к Николаю с бумажкой:
- Врачиха двух верхолазов отстранила от работы, что делать? Я бы ее самое к чертям выслал из поселка! Пускай в городе культурных дамочек пользует, а тут нечего дезорганизовывать!
Николай положил справку под стекло, не обратив на нее особого внимания.
- Ты, Семен Захарыч, лучше объясни: как это ты старуху Каневу из дома выселил? Чем думал?
Шумихин не на шутку удивился:
- Что ж, по-вашему, я и дальше с ней вдвоем должен проживать? Потерпел, сколько возможно, целую траурную неделю, - и хватит. Квартиру-то Назару давали, а не ей…
Бешенство перехватило Николаю горло.
- Ну, вот что. А если тебя оттуда выселить, чтоб ты не смущал по ночам вдовицу, тогда как? - кое-как справившись с собой, жестко, без тени улыбки, спросил Николай. - Выгнать тебя самого, ежели кто-то из вас лишним оказался!
- Как так? Я десятник все же!
Николай махнул в запальчивости рукой.
- Эх ты, Семен Заха-а-рыч!.. - И с безнадежностью сплюнул. - Одним словом, переходи сюда, ко мне, а старуху оставь в покое. Подселим к ней еще двух-трех девчат, и пусть живет на здоровье. Ведь у нее горе какое, а ты - ворошить. Подумай хорошенько!
- Не пойму, чего вы хотите, - обиделся Шумихин.
- Горбатого могила исправит - не мной сказано. Сегодня же перебирайся сюда, понял? А сейчас позови поскорее Ухова и Дусю Сомову, будем о пайке верхолазов говорить.
Пришли на разнарядку Кочергин и Федор Иванович Кравченко. Старик подтолкнул молодого бурмастера к столу:
- Говори сам.
Федя положил перед начальником замысловатый чертеж, а Кравченко пояснил:
- Кулака молодого не видали? Изобрел дроворезку на ременном приводе и молчит себе. Ждет, пока собственная буровая вступит в работу. Это как?
- Да неверно это, Федор Иванович, ей-богу! - покраснев, басил в собственное оправдание Федя. - Неверно, говорю! Вот, посоветовался на свою голову с механиком, а он за руку меня, как вора.
Уже вторую неделю молодой бурмастер действительно изобретал самодельный станок-дроворезку. Котельная у Золотова пожирала ежесуточно до шестидесяти кубометров дровяного швырка, приходилось на разделке держать целую бригаду. Циркулярной пилы в техснабе не нашлось, и Кочергин решил найти выход на месте.
- Станок приспособим, верное дело! - радостно потирал руки Федор Иванович. - У нас же двадцать колес в машинном и насосном вертятся! Склепаем раму из уголка - балансиром - и пожалуйста!
Золотов заинтересованно перехватил чертеж, вертел его в руках так и этак, заключил:
- Как будто все верно. Раму, положим, сами склепаем. А как же с дисками быть? Пилить дрова-то чем, собственно?
- Эту мелочь, думаю, нам дадут, - сказал Николай.
- Станок тоже мелочь, а ведь не нашли?
Илья Опарин, молча наблюдавший весь разговор, поддержал Золотова.
- Не дадут дисков, Николай, - сказал он. - На складе их в самом деле нет, наверное, а чтобы изыскать на предприятиях, до этого там вряд ли додумаются.
- Почему же?
- Начальник там, как говорят, человек "от" и "до".
- Старостин, кажется? Тот, который снабженцев своих пуще глаза бережет?
- Он самый! Я у него работал на Красном ручье, когда он был еще начальником участка. Повысили человека, в управление посадили, а вот пилы пустяковой достать так и не научился до сих пор.
- Ладно, посмотрим…
Николай написал требование на диски и передал сидевшему тут же экспедитору. А Кочергину сказал:
- Давай делай! Федор Иванович поможет! Сотворите такой балансир, чтобы обе буровых дровами обеспечивал! Хорошо?
Вошел Шумихин в сопровождении завхоза и новой заведующей пищеблоком.