- Что это за жизнь пошла - не пойму! Прилепят человеку поганый ярлык, и таскает он его, как прокудливая деревенская свинья ярмо! Слыхал про такую снасть? Никуда с нею хода нет. А человек-то, он за жизнь не токмо шкуру десять раз сменит, но и душу не однажды перепотрошит и вывернет наизнанку.
Сто двадцать сидел сгорбившись, свесив длинные худые руки между колен. Качал головой.
- Сбился я в жизни, понимать ее перестал, а потому и перекипело. Больно много на одну душу груза выпадает иной раз.
Они засиделись за полночь. Люди давно утихли, прикрученная лампа едва освещала закопченные стены. За окном вязла синяя оттепель, гудела железная бочка с дровами.
- Батя был у меня наибеднейший мужик, лошади и той не имел. Но крутой был, спасу нет, и за воротник закладывал, - сдавленно, с хрипотцой говорил Останин. - Бывало, что ни день, идет по улице и горланит песню: "Я любому богачу шею набок сворочу…" Злился на жизнь, известно. На нее во все времена, стало быть, поругиваются. Да-а… Так-то! Ну а я здоровенный уродился! Знаешь наших, орловских? Во-о в плечах, об лоб поросят бей! Глотку бурлацкую имел. Бывало, зайду на посиделки, девки чулки вяжут, семечками поплевывают, лампочка горит на столе… Зайду, ка-ак ревану: "Га-ах!" Лампа сморгнет и потухнет. Тут чуда пойдет: парни ржут, девки визг подымут, умора!.. Да… Ну, стал работать, начало хозяйство в лад приходить. Но тут беда - зазноба проявилась, тоже, значит, из бедноты. "Батя, жени!" - говорю. "Я, - говорит, - те, подлеца, оженю колом по хребтине!" Ни в какую!
А мне надоела нищета эта… Сплю и лошадь во сне вижу, потому - нету ее во дворе! Так терпел не один год. А потом плюнул я на отцовское благословение, ушел из дома, женился и потянулся в кредитное товарищество.
Останин дрожащими пальцами завернул цигарку, прикурил, закашлялся, со злым ворчанием сплюнул.
- Ушел на хутор, на отруба, в лес! Не поверишь - вдвоем с бабой нарубили леса и за лето вошли в свою хату, несмотря что на ладонях копытная нарость образовалась. Живу у леса, как волк. Сам мохом до глаз зарос, в землю по колено втоптался. Дитя нажил. А тут же нэп кругом, богатство в руки прет, ну, я с голодухи и вцепился в него зубами! Еще круче лопатками задвигал, рубаха в неделю с плеч слазила, жену тоже заездил совсем… - Иван косо глянул на Глыбина. Тот сосал потухший окурок, низко опустив голову, слушал. - Да, в двадцать девятом году было у меня двое рабочих лошадей, амбар хлеба, и, хотя никого не ксплотировал, завел кровного рысака!
Глаза Останина блеснули, он трудно вздохнул, с застарелой болью вытряхивая из памяти прошлое.
- Картинка! На всю волость конь! Серый в яблоках, бабки точены, круп… Да что круп, на груди желваки с кулак, а ноздри розовые, как у дитя! Запрягу, бывало, в обшивни - только снег в глаза! Возьмет, брат, с места - держи шапку на повороте!.. Едешь на нем вроде великана - и вся волость будто меньше в длину и ширину становится!
И что ты думаешь? В тридцатом году приходят на село. "Мы, - говорят, - Иван, тебя знаем и батьку твоего знаем как сознательный элемент, трудящий на пользу Советской власти. Но как перерос ты до кулацкого росту, то извинись вроде бы и вступай, пожалуйста, в наш колхоз. А тигру отдай нам на племя…" А я говорю: "Чего это вы не звали меня в колхоз, когда я без порток ходил? С голоду я бы с дорогой душой тогда… А теперь, - говорю, - и так проживу…" - "Живи, - говорят, - бирюком! Москва, - говорят, - предусмотрела наше головокружение от успехов и не велит вас, подлюг, силком загонять. Мы тебя, милого, другим доймем. А пока жеребца отдай, он нам целый косяк таких наведет! Для общего блага!" - "А вы мне его давали?" - спрашиваю. "Тебе, - говорят, - кредит Советская власть давала!" Одним словом, куда ни верти - кругом вроде они правы. Ловкачи! Но я тоже не дурак: "Не дам, - говорю, - жеребца - и все! Если желаете его кровей добавить своим кобылкам, то не возражаю - ведите их в гости со своим овсецом".
Глыбин, прикурив, еще сильнее пригасил лампу, затянулся.
- Ну?
- Ну, говорят: "Водить не будем, кулацкая кровь в колхозе ни к чему, а отберем жеребца - и все. А будешь сопротивляться - ликвидируем как класс!"
Я взял полено и выгнал всю делегацию! Комедь! Я же дубцеватый был, лечу с оглоблей к воротам, а их как ветром взяло. Антип Косой, заглавный сельсоветчик, попереди всех чешет, шапку потерял.
"Ну, - думаю, - будет дело!"
Приготовил обрез и сижу, жду. А чего ждать? Пришла милиция, опять же из Совета пришли. Имущество описывать, как у злостного. По какому такому праву? Я же на себе эту хату вынес… Убил я вгорячах одного. Прямо в упор - уж больно смело он через порог ступил… Остальные разбежались. Жена нюни распустила, а я обрез под зипун - и айда в лес!..
Останин замолчал, ниже опустил голову. Перед его глазами в сумраке барака кошмаром вставало прошлое, хлестал дождь, ревели осенние ветры, мельтешили какие-то лица - лица врагов и друзей.
- Э-э… Много воды утекло. И вот с прошлого года я опять вернутый к жизни. Не совсем, правда. С подписками-расписками живешь. Не пускают с производства - новое дело. Я поэтому и работаю ровно на сто двадцать процентов, только для балансу. Прощен, мол, я на восемьдесят процентов, так нате вам разницу, я теперь без кулацкой жилки! Ну а больше - это от вас зависит. Пока же нету большой охоты хрип гнуть. В расчете, стало быть…
- Н-да… - задумался Глыбин и заново прикурил от лампы. - Дубовый ты человек, сам говоришь… А так - с твоей историей и жить-то нельзя! Только на людей бросаться, как собака!
Останин глухо засмеялся в темноте. Задавив пальцами огонек, бросил окурок к печке.
- Человек, Степан, всю жизнь по-собачьи жить не может, - хрипло пояснил он. - Первое - зубы сточатся. Но это еще не причина. А главное - говорят: вода, мол, камень точит. Смыслишь? Попадет он, угловатый, в речку, и понесет его куда-нибудь… И вот все углы ему оточит вода, и выйдет из него самый гладкий голыш, хоть детишкам на пасхальную горку заместо игрушки давай. А человек - ведь он не камень, Степан! Время такое прошло, что не токмо снаружи, но и внутри все перевернуло!
А еще, понимаешь, большой грех у меня на душе, - вздохнув, продолжал Останин. - До сих пор мозги идут набекрень у меня, когда подумаю. Сердцу обиженному никогда воли не давай, Степан! Сгоряча не плюй в колодец - пить еще захочется…
- Чего такое? - насторожился Глыбин.
- Да вот слушай, коли хочешь. Расскажу, - может, груз с души сниму…
Останин долго сидел молча, собираясь с мыслями. Морщины лица залегли еще глубже, окаменели.
- Понимаешь, повезли нас сюда пароходом с Архангельска - сто с лишним отпетых голов. Дороги не было, вот, значит, и решило начальство закинуть нас морем в Печорскую губу, а оттуда поднять вверх по Печоре сюда. Пока дорогу пробьют через тайгу к нам - года за два, а мы тут уж промыслы развернем. Видишь, как оно закручено было? Но это пустяки пока…
Морем, значит, плыть! А морских пароходов тогда много ль было? Да и жаль, видно, было под такой груз порядочную посудину. Одним словом, засадили нас в речную калошу и поперли в Баренцево море! Сначала около берега пробирались, ничего, потом скалы какие-то пришлось обходить, а тут шторм!
Мы-то в трюме, под замком сидим, ничего не знаем. Только начало швырять нас так, что не поймешь, где голова, где ноги. Тут и трюм матросы открыли, да что толку? Хлещет к нам соленая вода, а у нас и без того мокро - все кишки вывернуло! А море только в разгул входит. Ахнет, ахнет волной, пароходишко вот-вот по швам пойдет… Прощай, белый свет и вся развеселая судьбина!..
На третьи сутки, что ли, шторм вовсю разошелся. А нам-то уж и так хватает. Все лежачие, голову поднять сил нет. А на палубе, слышим, крик: в машинном отделении - течь!
Ну, значит, всё… В этот-то момент трогает меня кто-то за плечо. Развернулся, смотрю - сосед, слабый такой, с бородкой и в очках, из докторов либо учителей. Белая кость, одним словом, а кличка словно у какого жулика - Раскист чи Троктист… Трогает он меня и бормочет: смогу ли я выбраться по трапу на палубу? "Не знаю, - говорю ему, - вряд ли… На тот свет, мол, лыжи навастриваю. В рай!"
Человечек весь зеленый и облеванный, но твердо внушает мне, что ни рая, ни ада нету и пойдем мы запросто к чертям, на кормежку рыбам. Но чтобы человечество окончательно не потеряло нас из виду, хорошо бы, мол, оставить свой последний адрес в запечатанной бутылке. Так, мол, все терпящие крушение делали. "Вот тут у меня все заготовлено, - хрипит через силу Троктист. - Но не могу сам этого сделать, поскольку не хватает сил на три ступеньки выше подняться… Да и ураган страшный, того и гляди, с палубы смоет". - "Что в бутылке-то?" - спрашиваю. "Сообщение, - отвечает. - Такого-то числа в Баренцевом море утоп речной теплоход с этапом переселенцев, заброшенных в открытое море на верную гибель". История, мол, спросит за нас…
Останин задохнулся и несколько минут сидел молча, протянув руку, собрав пальцы в щепоть. Глыбин догадался, скрутил завертку и сунул ему в руку. Дал прикурить.
- Взял я бутылку, полез по трапу, - рассказывал Останин. - Голову высунул - мать моя родная! Рвет, колотит ветер, свету белого не видно. Проще простого бутылку швырнуть. Ну, кинул… И тут хлобыстнуло меня волной, кинуло, как лягушку, к борту. "Вот, думаю, когда настоящий конец подходит…" Вдруг кто-то меня за воротник схватил, потащил к рубке.
Оглянулся - матросик. Скалит зубы наперекор стихиям. "Что ты, - говорит, - спятил? Куда лезешь?!" Я ему: "Один черт погибать!" А он зубы скалит: "Обмарался, бандитская душа! Припекло? А дыру, между прочим, законопатили, капитан, как водится, на мостике! Живы будем, не помрем!"
Гляжу на мостик - там двое в плащах с капюшонами стоят, как моржи. Усы обвисли, а море их раз за разом окатывает с ног до головы. "А с капитаном кто?" - кричу. "А это ваш начальник, тоже третьи сутки с мостика не сходит!"
Спустился я кое-как в трюм, начало меня сызнова укачивать, а я не поддаюсь - не до этого мне. Душа заболела у меня за ту проклятую бутылку, что я бросил! Не след было бросать! Зазря и себя до времени схоронил и людей… Зачем? Из какой корысти?..
И не один раз приходила мне на ум та бутылка, и всякий раз муторно становилось на душе, Степан… И так и этак я поворачивал жизнь, смотрю - что-то со мной неладно. Люди всем табором живут, а ты - всю жизнь один. Плохо ли, хорошо у них - они завсегда вместе, а ты, как горелый пень, один, и всегда у тебя плохо. Вот, брат, какая закорючка. И Троктист - он тоже не дождался никакой истории, чтобы за него вступилась. Помер он от непривычки к лесному делу спустя время - и все. Теперича, если кто бутылку ту поймал, что подумает? А у меня сын в армии, лейтенант!.. - Останин горестно вздохнул. - Сын - лейтенант! Укладывается в башке, нет? Не дали мальчонке погибнуть люди, хотя и укатили батю в тартарары.
Глыбин вдруг сел на топчане, поджав по-узбекски ноги. Казалось, его оглушили последние слова Останина.
- Сын, говоришь, в армии? И жена небось жива? - хрипло, через силу выдавил он из себя.
- Жива… - вяло подтвердил Останин.
Глыбин торопливо расстегнул ворот, заскорузлыми пальцами царапнул костлявую грудь.
- А у меня - никого. Прошлым летом всех похоронил! На моих глазах - жену и детей… Эвакуировались… Потом я в этакую глушь кинулся, как с моста в воду! Только не вышло! Нету такого места, чтобы позабыться, брат!..
Он встал и тяжело, как пьяный, пошел прикуривать. Наверно, десятую цигарку за вечер.
Иван Останин, занятый собственными воспоминаниями, для порядка вздохнул: у каждого, значит, свое горе… Зато Алешка Овчаренко удивился не на шутку. Он выскочил из-под одеяла, удивленно таращил глаза вслед Глыбину.
Какая семья, какие дети? Придумал их, что ли, Степан? Судя по его здешней славе, Глыбин не имел семьи и тем более детей. Это был старый северный бродяга, истоки его славы таились где-то в глубине нэпа, в сумеречной мгле Соловков, туманных рассветах Беломорканала.
Времени на размышления, впрочем, на Пожме почти не полагалось - к шести часам утра нужно было успеть отдохнуть, чтобы справиться с нормой на лесоповалке. Алешка отвернулся к стене, поджал усталые ноги и задремал.
В полночь он проснулся от крика.
С трудом продрав глаза, Алешка хотел было по привычке выругаться, но вовремя заметил, что потревожил спящих поселковый завхоз, человек оборотистый, с которым спорить не следовало.
- Лежебоки, черти! До чего барак довели, а? - орал завхоз вовсе не ко времени. - Когда я вас научу по-человечески жить?
- Заостряй, заостряй вопрос-то! Людям спать нужно, - прервал его Глыбин.
Костя сбавил горячность:
- Завтра днем тут уборку будут делать. Белить, клопов шпарить, барахло ваше трясти. Все утром сложите, чтобы девчонкам лишнего не таскать! Пыль выбить!
- Откуда уборщиц выписал? - поинтересовались из-за печки.
- Приехали там с буровиками две… Не видали еще? Пока бурения нет, расторопный начальник их в уборщицы определил…
Когда завхоз упомянул о девушках, Алешка сразу одолел дремоту.
- Зачем в уборщицы? - с недоумением спросил он.
- Не по тебе товар! - желчно сказал Ухов. - Уж если им отдельный номер сразу изволили дать, то тут расчет ясный!
В словах завхоза была, конечно, некая доля обидного пренебрежения в отношении самого Алешки ("Не по тебе товар!"). Однако сейчас его больше задел другой, тайный смысл, касающийся, как показалось Алексею, нового начальника.
- А и трепач же ты, Константин Крохоборыч! - недовольно сплюнув, заметил Алешка. - Человек не успел еще как следует приземлиться…
- Ты-то что за начальство болеешь? Или ссучился ненароком? - сразу же вскипел завхоз. Он пустил в ход самое оскорбительное обвинение в отношении Овчаренко.
Алешка вмиг слетел с топчана. Под руки ему попался кирзовый сапог, пристроенный кем-то у печи для просушки. А Костя Ухов тоже был не трусливого десятка, и не миновать бы драки, но тут весьма ко времени из-за печи появилась волосатая физиономия Глыбина. Поддергивая исподники, Степан взял завхоза за рукав, повыше локтя, и, не торопясь, повел к выходу.
- Объявление слыхали, - сообщил он Косте. - А в эти дела ты, техническая вошь, нос не суй! А теперь рви!
Потом Степан погасил лампу и прошлепал босыми ногами к своему месту. А Овчаренко еще долго не мог уснуть, все раздумывая о вечернем разговоре стариков, о глыбинской семье.
Прибился же человек к берегу, успел схватить кусок человечьей жизни?..
* * *
Кажется, они приснились Алешке во сне - две писаные красавицы с татуировками на белых предплечьях и синими мушками на щеках, в коротеньких белых рубашечках с кружевами - девчонки что надо! Возможно, приезжие были совсем другими, но так их нарисовало непритязательное Алешкино воображение.
Во всяком случае, нужно было хотя бы посмотреть на них, завязать разговор для начала, а значит - не ходить на работу.
Утром Алексей поднялся с обвязанной головой. За ночь, оказывается, у него разболелись зубы. Об этом несчастье немедленно узнала добрая половина поселка. Алешка ныл, ругался, грел у печки свои обветренные скулы, просил каждого проходящего затянуть потуже повязку.
Когда подготовительная часть была закончена, оставалось идти в медпункт. Но поселковый медбрат мог и не поверить сетованиям сомнительного пациента, поэтому Алешка сначала завернул в барак к Мишке Синявину.
Тракторист, собираясь на работу, кроил портянки из старого байкового одеяла, ему было некогда. Но Алешка так пронзительно взглянул на него, что Синявину пришлось отложить работу.
- Кариоз… Как думаешь, пройдет? - коротко объяснив причину болезни, спросил Алешка.
- Какой кариоз?
- Ну, первая стадия зубной боли! Снаружи зуб ничего себе, целый, а житья с ним нет… Пройдет?
Мишка был человек опытный, знал и порядок медобслуживания на Крайнем Севере.
- Да ты что?! - заорал он в искреннем восхищении перед этакой детской простотой друга. - Кариоз?! А прогула не хочешь с вытекающими от Шумихина последствиями? Нет? Тогда правь к делянке с поперечной пилой о зубах толковать!
Алешка обругал его препоследними словами, потом потряс Мишкин матрац и без труда выудил из него длинную соломину - непримятый еще ржаной стебелек, пахнущий хлебной пыльцой и солнцем. Откусив зубами хрусткое коленце, он протянул соломинку Михаилу:
- Была не была, дуй!
- Да ну тя, ошалел, что ли?!
- Дуй, рогатик! Сказано, бюллетень позарез нужен!
- Ч-черт с тобой, разевай пасть…
Мишка дул осторожно и старательно. Через пять минут Алешкина физиономия перекосилась, рот уплыл в сторону, а правую щеку разнесло так, что она стала отливать баклажановым блеском.
- Хо-о-о? - косноязычно спросил Алешка, ткнув пальцем в собственную челюсть.
- Хорошо! - заржал Мишка, сплевывая после трудной работы. - Уж куда лучше, родная мать бы не узнала! Не человек, а кубышка с перекосом! - И хлопнул по плечу. - Вали, тут сам нарком здравоохранения упадет, глянув! Дня два перекантуешься - и то хлеб!
Медбрат посоветовал теплый компресс и выдал справочку. Алешка передал справочку бригадиру Каневу, а сам отправился в барак и стал ждать. Компресса он не сделал. Как только все ушли на работу, Алешка сел, пригорюнившись, у стола и начал легонько нажимать кулаком на щеку. Во рту возник холодок, воздух с комариным писком вырывался из прокола, щекотал язык и нёбо. Исцеляться было довольно приятно. Во всем этом, правда, была опасность: получить всамделишную заразу. Но, с другой стороны, что хорошего в жизни, вовсе лишенной опасностей?..
Сначала он увидел их в окно, а потом они вошли в барак и нерешительно остановились у порога, привыкая к темноте барака.
Пока девчата толклись у двери, он хорошо рассмотрел их.
Первую - крупную, мягкую, в толстом ватнике и огромных валенках, будто с плаката взятую солдатку, - Алешка вроде бы не заметил. Это случилось потому, что рядом с нею стояла другая - тоненькая, очень стройная девушка в узенькой юбке (из которой она, по-видимому, выросла) и аккуратной жакетке, перешитой из той же ватной стеганки, что полагалась всякому рабочему человеку как спецодежда. Девушка была гибкая, словно веточка, со вздернутым носиком - именно такие, уменьшительные слова пришли в голову Алешки при виде ее. На затылке у девушки держалась новенькая ушанка.
У Алексея дух захватило. Если не считать знакомства на таежной просеке с колхозной руководящей девицей, вот уже полгода он не встречался с женщинами, с той самой минуты, как завербовался на Пожму - в этот мужской малинник, где единственным представителем слабого пола была старуха, штатная уборщица.
Девчата поставили ведра у двери и стали снимать ватники. Вешалка была прибита высоко, на мужской рост, и они с трудом доставали до крючков. Алексей из своего угла смотрел с видом знатока, как они тянутся на носках, напрягая плечи и обтянутые кофточками гибкие спины.
- Может, помочь?
Они разом обернулись и только теперь заметили парня, сидевшего в дальнем углу верхом на табуретке.
- Вы не из Рязани? - приступил к делу Алексей.
- Нет, а что? - охотно отозвалась та, что была постарше, и снова Алексей будто не заметил ее, адресуясь к меньшей подружке.
- Так. При входе в порядочный дом нужно позвонить, снять калоши, если таковые имеются, поздороваться и познакомиться с хозяевами.