- Как это "достал"?
Жесткое лицо Ухова от досады размякло.
- Достал - и все. Как обычно это делается - по блату. Не воровал, конечно.
Николая техснабжение пока не интересовало, на блат он не возлагал никаких надежд.
- Та-ак… А почему в ларьке ничего нет, кроме овсянки и постного масла в счет карточек? Почему хотя бы оленины через районные организации не "достали"? Нельзя? А мне говорили, что изредка можно. И почему в бараках такая грязь?
Ухов не стал далее распространяться о торговых делах, а о быте высказался:
- Народ, товарищ начальник, не требовательный к себе. Плюют на пол, мойки не убирают… Главное зло - женщин нет. Одна старуха из местных сначала согласилась в уборщицы, а теперь не выдержала, ушла в портнихи, спецовки чинить. Я вывешивал плакаты: "На пол не плевать, уважай труд уборщицы". Бесполезно. Покурили эту бумагу, а плевать плюют.
- Плюют, значит?
- Так точно. - В ответе Ухова снова прозвучала ирония.
- В конюшне этого не заметишь… Газеты возите?
- Нет подписчиков. И притом это дело не мое… Товарищ Опарин, наш рабочком, одну газету получит - она и ходит по рукам, как голубь! - сдерживая злость, ответил Ухов.
- Товарищ Опарин, кроме всего прочего, еще и десятник на трассе, ему в город ездить недосуг. А вы частенько там бываете. Газеты после чтения пошли бы на раскур, и ваши аншлаги были бы целы - двойная польза…
Николай отошел к двери.
- О себе, видимо, не забываете, а народ голодный!
- Так война ж! - удивленно воскликнул завхоз.
- Мы не беженцы! - резко перебил Николай. - Нам работать надо до седьмого пота! На вышки лезть - вы представляете, что это такое? - Он даже не замечал, что слово в слово повторял недавние слова Золотова.
- Все нормировано! - вздохнул Ухов.
- Нормировано. Хлеб, мясо, крупа, жиры, сахар! А где рыба из нашей речки, грибы, брусника? Кто об этом думал? Много можно успеть, если не лежать в рабочее время в этом ящике!
- Я с четырех часов на ногах. Напрасно вы…
- Дело не в часах. Спите хоть круглые сутки, но животы у людей чтоб не пустовали!
Дверью Николай не хлопнул, вышел спокойно.
У бурового склада буровики мастера Кочергина комплектовали оборудование. На костре грелось ведро с солидолом, воняло жженой соляркой.
Федя Кочергин, еще совсем молодой паренек из ремесленников, с белесыми коротенькими бровями и веснушчатым лицом, сидел на корточках у лебедки - регулировал нижний вал. В маленьких, глубоко посаженных глазах замерла постоянная грусть, он казался не по возрасту серьезным. Причин к этому было достаточно: отец недавно погиб на фронте, мать мучилась одна где-то в вологодском колхозе, а ему в двадцать лет пришлось уже руководить буровой бригадой. Когда подошел начальник, он только поднял голову в огромной ушанке, но рук от подшипников не отнял.
- Оборудование в комплекте? - спросил Николай.
Кочергин кивнул, завернул последнюю гайку и встал.
- Когда монтаж начнем? - спросил он деловито.
- Думаю, послезавтра. Попробуем вместе со строительством вышки… если техника безопасности не остановит.
- Послезавтра можно монтировать, успеем, - спокойно заверил Кочергин и неторопливо пошел к паровой машине, вокруг которой суетились такие же молодые ребята, как и сам бурмастер.
"Эти не подкачают", - удовлетворенно отметил Николай и направился к жилым постройкам.
Обошел бараки и палатки, сараи с черными надписями на дощатых дверях: "Ларек", "Сушилка", "Инструментал" (на окончание не хватило места), а на одной невыразительно, хотя и крупно, значилось "КБО".
"А это что за учреждение?" - подумал Николай.
Решительно толкнув дико заскрипевшую дверь, он вошел в тесную пристройку барака. В темной глубине красно светилась накаленная "буржуйка", но в помещении было холодно, от дыхания струился пар как на морозе. У окошка сидел горбатый сапожник и торопливо, в два конца, прихватывал к валенку резиновую, из автомобильного ската, подошву. Поблизости примостилась женщина в теплой шали. Она починяла синий замусоленный комбинезон. Около печки молодой кореец стирал белье, погрузив руки до локтей в мыльную пену.
"Вот тебе и КБО… - Николай поежился, осторожно ступая в темноте, чтобы не задеть ногами беспорядочно разбросанные валенки, резиновые сапоги, узелки с бельем. - Коммунально-бытовое, значит… Кто же строил этот вертеп? Уж лучше бы ничего не было, лучше бы все вновь!"
Однако ему тут же припомнился рассказ Шумихина о прибытии первой рабочей партии на Пожму, и он более спокойно оценил обстановку.
На его приветствие черный человек встал с низенькой табуретки, и Николай увидел, что он не горбат, а просто сутул и мал ростом, но стоит прямо, поблескивая глазами: кто, мол, вы есть и как вас принимать?
- День добрый…
- Много ремонта?
- Хватает. Обувка на этой окаянной работе горит, известно. Да и рукавиц надо починить на день пар сто. В лесу плохо, коли человек не обут или, скажем, без хорошей рукавицы…
- Глиной бы, что ли, щели замазали. Сквозит прямо в стены! - заметил Николай.
- Когда же возиться, ежели по норме тут четверым сапожникам работы по горло, а я один. То же самое и у них. - Сапожник ткнул шилом в сторону соседей.
"Хорошо бы настоящую прачечную завести, и ремонтно-пошивочную, и баню…" Николай сгруппировал в сознании все, что успел увидеть здесь, на Пожме, и вдруг с предельной ясностью понял, как много работы ждет его, сколько таких дел, о которых раньше он и не подозревал.
Вот она, живая практика, которая не имеет ничего общего со специальностью, с твоими знаниями инженера! А все это нужно знать, знать те тысячи вопросов, которые не изучаются в школах и институтах и за усвоение которых не выдают дипломов!
"Я знаю жизнь… Я справлюсь!" - сказал он в последний вечер Вале. "Ни черта я ее не знал, и пока еще не знаю…"
Николай вспомнил напутствие генерала и удивился: как мог этот бывалый и умный человек назначить для разведки Верхней Пожмы столь невероятный, прямо-таки микроскопический срок?
У генерала, впрочем, была в то время перед глазами карта с линией фронта…
"Трудно тебе придется, Горбачев", - с тревогой сказал себе Николай, захлопнув за собой жидкие, сколоченные на планках двери коммунального заведения.
* * *
Поздно вечером Николай и Шумихин возвращались из поселка дорожников - трех палаток, закопавшихся в снег в дальнем конце трассы.
Было безветренно и морозно. У новых домов не переставали стучать топоры - работала ночная смена. Красные трепещущие факелы на перекрытиях и большие костры на земле хорошо освещали стройку.
- Как же там спят, если наверху крышу наводят? - с любопытством кивнул Николай в сторону заселенного вчера дома.
- Спя-ат! - добродушно засмеялся в темноте Шумихин. - Кто с морозца дорвался до тепла, тот уснет. У нас бессонницей, товарищ начальник, никто не страдает: работа лошадиная. Притом от нервов лучшее лекарство - дрова пилить, а от язвы желудка - черный хлебец с недохватом, ей-ей!
В окнах манящим теплом желтели огоньки, у крыльца большого барака скупо мигал фонарь "летучая мышь". За бараком Шумихин вдруг остановился.
- Смотри, товарищ начальник, как моя бывшая хата помолодела! - ткнул он костылем в светлое окошко крошечной избы, полузаваленной снегом.
Окно изнутри было завешено кружевной шторой, еще хранившей следы складок после долгой прессовки в чемодане. Оно светилось непривычной для Пожмы роскошью.
- Девчонок по вашему распоряжению вселил. Суток не прошло, а как обновили!
Николай постучался к ним. Вход сразу со двора, без коридора. Дверь, правда, была обита тряпьем и войлоком довольно старательно: Шумихин по-стариковски, видать, сберегал тепло.
Дверь отперли, Николай вошел, а Шумихин, опершись на неразлучный метр, стал ждать. В избушке и без него не повернуться.
После темноты Николаю почудилось, что тесная комнатка сверкает. Стены и пол были выскоблены и отмыты, на столе, застланном белой скатертью и поверх газетой, горела десятилинейная лампа с начищенным до блеска стеклом. Девушек в поселке было пока две, а потому - красавицы.
- Значит, сразу за переделку тайги взялись! - радостно воскликнул Николай, поразившись чистоте и уюту. - Ах, молодцы, девчата! Честное слово, премию бы вам!
Та, что постарше, одолев смущение, подала начальнику табуретку, по обычаю смахнув с нее воображаемую пыль.
- Не премию, кино изредка бы… - несмело возразила она. - А то ведь нам жить тут не день, не два…
Николаю сидеть было некогда, остался у двери.
- Скучать придется недолго! - с неожиданной легкостью пообещал он. - Как только брызнет нефть, все явится как из-под земли. Город будем строить, с электричеством, с клубом, с библиотекой - на две трубы меньше Москвы! Запомнили?
Ответа от них он не дождался, а в голову неожиданно пришла практическая мысль.
- А знаете что, девчата? Пока бурения нет, вы свободны. Возьмитесь-ка за бараки, сделайте из них образец - вот так, как у вас. Вечером можете заставить убирать жилье каждого, себе в помощь. А? Это вам не наряд, а так, личная просьба.
Он вышел из избушки с хорошим настроением.
- Слышишь, Семен Захарыч? А ведь можно и здесь по-человечески жить?!
Настроение улучшилось ненадолго. На вечерней разнарядке снова возник вопрос о вышкостроителях.
Профессия верхолаза на комбинате, как, впрочем, и на всякой стройке, была редкой и, стало быть, остродефицитной. А в планово-производственном отделе рассудили чисто арифметически: поскольку при возведении вышечного фонаря наверху одновременно занято четверо верховых, то и выделили для Пожмы четверых. Упущено было одно важное обстоятельство, а именно то, что в течение смены верховых нужно менять даже летом, не говоря уже о работе зимой, на ветру.
Выход из положения приходилось искать на месте. Но верхолазом нельзя было назначить даже способного к этой работе человека. Сюда требовались добровольцы. А их что-то не находилось…
Разнарядка проходила в общем бараке. Николай горбился за столом в окружении десятников и бригадиров, вытянув ноющие от усталости ноги и чувствуя болезненную ломоту в спине. Убеждал уже третьего, пятого, восьмого рабочего, но ничего не получалось.
- Высоты боюсь: упал мальцом с тополя, за вороньими яйцами лазил… - сказал один.
- Контуженный я, - застенчиво пояснил другой. - Лет десять назад, может, и рискнул бы лезть в поднебесье, а теперь жизнь приморила, иной раз и на земле ноги в коленях дрожат…
А третий присвистнул:
- Дед раньше у меня трубы заводские клал, так ему к обеду стакан водки под свиное сало подносили. А с нашей овсянки рабочему человеку совсем иная труба мерещится!
Шумихин, терпеливо наблюдавший в течение вечера безуспешный разговор начальника с подчиненными, не выдержал, взорвался:
- Раньше?! Всю свою гражданскую идейность в брюхо? - свирепо застучал он палкой в пол.
Человек испуганно заморгал, нахлобучил шапку и выскочил за дверь. И чей-то хриплый басок бухнул в тишину с удивлением и восторгом:
- Д-дает прикурить Коленчатый вал!
Кличка была довольно меткой, обидной. Из-за хромоты Шумихин трудно ходил, угловато. Но Шумихин будто не слышал. Он перехватил инициативу, и ему было виднее, как быть и что делать. Он выругался.
- Завтра поговорю со своими верхолазами, прикажу, чтоб сами учеников нашли, по одному на брата. Пока начнем фонарь ладить, найдут! - И обернулся к Николаю, будто испрашивая у него согласия на собственную команду. - Завтра заберем две бригады у Ильи Опарина и бригаду лесорубов у Канева на расчистку площадки под буровую! На лесозаготовке можно пока ужаться: кругляка у нас много, а ус к буровой надо мостить лежнями, иначе в распутицу не подъедем… Илья! - скомандовал он Опарину. - Отряжай завтра людей!
Илья Опарин, молодой, широкоскулый, вычегодского обличья коми, десятник по дорожному строительству (он же председатель рабочего комитета), молча отметил в блокноте фамилии двух бригадиров.
Шумихин живо заглянул ему через плечо, схватился за блокнот:
- Постой, погоди! Кого выделил?!
Опарин с усмешкой протянул ему блокнот:
- Видишь? Сокольцева, Байдака. Не нравятся?
Шумихин опешил, убрал руку. Без ругани и спора Илья добровольно назначал самые лучшие бригады.
- Да ну-у? От души, значит? Ай да Илюха! А как же раньше-то грызся со мной за каждого человека? - И пояснил Николаю: - Самый злой десятник! А тут прямо удружил!
Илья нахмурился:
- Раньше чье было первостепенное дело? Мое дело: лес и дороги… А теперь весь упор на тебя. Понял? Я бы сам, кажись, к тебе пошел: надоело без конца "подготавливать фронт работ"… Пятый месяц копаемся! Затем я отдаю лучшие бригады, чтобы вышки скорее стояли!
Опарин чем-то удивительно располагал к себе. Нет, не эти - конечно, весьма уместные - суждения о бригадах подкупили Николая. Просто в Опарине чувствовалась огромная, честная и прямая сила. Она таилась и в покатых, округлых плечах, обтянутых ватником, в твердой посадке головы, в широком, татарского склада лице, в спокойном, неломком взгляде. А со стороны посмотреть - вовсе не бросается в глаза! Бровей почти нет - два белесых кустика, толстые губы, будто завязанные в углах рта крепкими узлами, сильно раздвоенный, мягкий подбородок…
В парткоме управления советовали приглядеться к этому местному человеку, "помочь выздороветь", как выразился секретарь партбюро. Николай не уточнил тогда род "болезни" Опарина, а теперь недоумевал: об этом ли человеке шла речь?
Между тем, выбрав подходящий момент, Шумихина умоляюще тронул за рукав бригадир плотников Смирнов:
- Сделай божеское дело, Семен Захарыч, возьми у меня этого слона, быка этого, прости господи! Я с ним не бригадир, а одно недоразумение, ей-бо!
- Глыбина, что ли? - догадался Шумихин.
- С ним - хоть плачь!
- Штабель нынче перетаскал, нет?
- Куда, к дьяволу! С полудня опять забарахлил…
Шумихин значительно подмигнул Николаю, покряхтел, снисходительно и в меру поупрямился и наконец согласился взять на свой участок обузу.
- Что же с вами делать… Не можете влиять, - сказал он, зачем-то записывая на клочке бумаги фамилию Глыбина кривыми и крупными буквами. Почерк его показался Николаю знакомым. Не Шумихин ли нумеровал пикеты трассы на еловых затесах? Там цифры подходили, правда, к материалу, казались не столь уродливыми.
Шумихин сунул бумажку в карман, приказал Опарину:
- Илья, струмент ночью перебрось с делянки на Пожму, где сосна с расщепом - с летней грозы, помнишь?..
- Сколько бригад в лесу оставляете? - спросил Николай.
- Три.
- Еще одну снять и расчистить место под большой дом, недалеко от буровой. Комнат на двадцать, - сказал Николай. Это было единственное дополнение ко всей разнарядке, составленной Шумихиным.
Разошлись поздно. В углу около своей, единственной одноярусной, койки во всем общежитии Николай писал срочное отношение в комбинат. Рассохшийся стол скрипел и покачивался под локтями, керосиновая лампешка тускло освещала листки из ученической тетради:
"…Завтра начинаем строительство первой вышки на точке № 1, установленной в ГРО. Необходимо выслать в район Пожмы на время весенней распутицы… (следовал длинный перечень стройдеталей и оборудования). Кроме того, нужно заблаговременно обеспечить бригады бродовыми сапогами и брезентовыми спецовками.
Рабочий состав малочислен. Нужно дополнительно восемь верхолазов и две-три бригады плотников.
Рабочих и недостающее оборудование жду с первой партией тракторов.
Начальник Верхнепожемского участка Горбачев".
Николай внимательно перечитал все снова и усмехнулся:
"Если дадут хоть половину - хорошо…"
Потом вздохнул, вспомнив о положении со спецодеждой и судьбе прочих удобств с июня прошлого года, и решительно вычеркнул сапоги и спецовки. Все это нужно было теперь отправлять не на Север, а в западную сторону.
Потушив лампу, долго не мог уснуть.
За дощатой перегородкой, отделявшей угол Николая от общего барака, трудно, устало похрапывали буровики, наморившиеся за день на лесоповале и монтаже машин. За окном стояла непроглядная ночь, а Николай лежал на топчане с широко открытыми глазами, думал.
5. БУРЕЛОМ
Когда после работы лесорубы ввалились со снегом и облаком морозного пара в барак и Алешка Овчаренко стащил у печки отяжелевшие к концу дня валенки, Канев спросил его с добродушной усмешкой:
- Ну, видал нового начальника? Не тот самый геолог, что двухпудовку носил?
- А ну вас всех! - почему-то озлился Алексей.
Ему снова не удалось встретиться с Горбачевым. А ведь Алешка узнал его, хотя тот стоял в отдалении, на крыльце нового дома без крыши, и одет был неприметно, как все, - в брезентовую куртку поверх ватника, серые валенки и стеганые шаровары.
Горбачев был занят разговором с буровиками и, конечно, не заметил в толпе своего знакомого. Подойти бы, удивить человека!
Все дело испортил Степан Глыбин.
Он догнал Алешку на краю поселка, у новых домов, и попросил закурить. Они пошли рядом. А у крыльца, где стоял новый начальник, с Глыбиным стряслось что-то. Он вдруг наддал шагу, вырвался вперед и гаркнул непристойную частушку.
Чего ради? Ведь не знает человека совсем, а старается огорошить. Дур-рак!
Алешка втянул голову в плечи и скользнул незаметно за барак, чтобы не попадаться Горбачеву на глаза.
Обругав Канева, Алексей сполоснул котелок, ушел за обедом. Овсяную кашу съел без всякого интереса, а когда вернулся, в бараке все еще говорили о новом начальнике. Ивану Останину он показался чрезмерно молодым, совсем мальчишкой. Смирнову понравилось, что Горбачев обходится без портфеля.
- Терпеть не могу, кто это голенище под мышкой таскает! - сказал старый плотник.
Канев отметил другое:
- А видал, промежду бровей будто кто зарубину сделал?
- Это характером прорубило, крутой, видать.
Алешка презрительно, сверху вниз, глянул на говорящего, сплюнул в противопожарный ящик.
- Эх ты, крутой! Я с ним один раз чай пил - рубаха-парень!
- Что-о-о?!
Барак загудел от хохота. Сто двадцать будто поперхнулся, у него по-мышиному запищало в горле, Глыбин заржал хриплым басом, а Канев схватился за бока.
- О-хо-хо! Ча-а-ай, да ты поллитру с ним не раздавил, случаем, орел?!
- Пол-литра потом уж достал, к случаю не нашлось… - скромно потупился Алешка и, обидясь, ушел на топчан.
- Толку от нового мало, все одно Шумихин при нем действует с перекрутом, - невесело сказал в своем углу Останин.
- Опять крыл? - поинтересовался Глыбин и подсел к Ивану.
У них, как и в прошлый раз, завязался разговор. Алешка, свернувшись под одеялом, слышал краем уха, как Сто двадцать жаловался на судьбу. Глыбин нещадно дымил самокруткой, пыхтел, потом сказал: