Случалось, правда, во времена его переездов, что хозяева с него платы не брали: тоже чудили, а может, просто стеснялись, кто их знает. Шохов все равно, уходя, пятерочку под клеенку совал, а то и пару банок тушенки оставлял на столе. А для хозяина, когда он был, пачку дефицитных "долгоиграющих" лезвий для бритья. Не хотел быть должником, если даже уверен, что никогда уже не воротится в эти места. Ему было не все равно, что о нем станут думать. Такая уж мнительность несовременная в нем была.
И теперь решил: до срока не суетиться. Рассчитается, когда наступит время. Еще неизвестно, кто кому под конец должен останется.
А тут с Петрухой новый случай вышел, поучительней прежнего.
Как-то пришел в избу человек, хозяин магнитофона того самого, на котором для проверки Петруха упражнялся в день их знакомства.
Петруха выложил агрегат, прокрутил часть кассеты, демонстрируя исправность, а в конце стал объяснять, что поломка была пустяковая, сгорело сопротивление, а теперь все нормально.
Человек, как в недавнее время Шохов, стал совать деньги, а Петруха наотрез отказался. А чтобы пресечь разговор, пригрозил:
- Деньги не уберете - чинить никому не стану!
С тем и выпроводил человека.
Снова Шохова оторопь взяла. Как же так, сколько он видел, люди хвалятся тем, что и не сделали никогда, и цену себе набавляют. А этот, все наоборот, бормотал про пустячность поломки и от денег, не понарошку, всерьез отказался. Такое с ходу не осмыслишь. Чудакость, но кто же чудит во вред себе? Это уже и чудакость ненормальная. (Шохов придумал - чудакость, потому что слово больше подходило.) Может, дуракостью лучше бы назвать? Но вывод до поры отложил. Надо покопать в этом деле.
По опыту знал: мы оттого и ошибаемся часто, что принимаем видимое за действительное, а еще паче за желаемое. А потом ошибки нам боком выходят. Не подгонять под свою меру: надо самому примериваться,- так он решил.
На водозаборе, как это обычно и бывает, дело разворачивалось медленно; пилили просеку для дороги, начали строить прорабку, но людей, с первых дней выявилось, не хватало. Никто не хотел работать в отдалении от города. Шохову удалось, правда, перетащить молодого кадровика, который оказался, как Шохов предполагал, хорошим бригадиром. Потолкавшись в кадрах, сагитировал нескольких рабочих, но половина, съездив на его участок, тут же сбежала в Жилстрой. Шохов и не держал, сам знал, что у него пока не сахар. И холодно, и неуютно. Прорабка на голом месте, больше ничего и нет. А тащиться сюда, хоть и по зимнику, по твердой заледеневшей дороге, чуть не час, кому это понравится? Вот месяца через два-три пускай посмотрят, тогда, Шохов знал, и разговор будет другой. Но для этого поработать надо будет.
А пока Шохов проводил время больше в городе, чем на стройке. В орс заглянул (пригодится!), на склад стройматериалов (тоже пригодится, и даже очень скоро), а больше в столовке при кадрах, где недавно сам толкался, посиживал и как бы случайно заговаривал с новоприехавшими рабочими. Мастера от летуна и алкаша он мог отличить с ходу. В разговоре, как себе поставил правилом, ничего не обещал, но выводил разговор на душевные темы, о доме, о делах, о профессиональных тонкостях. И люди шли.
Шохов к своему хозяину необычному приглядывался. Если и задавал вопросы, то с одной-единственной целью, как наперед не ошибиться в своих проектах и планах. Он и про электричество спросил однажды, потому что решил, что ему это может пригодиться. Откуда Петруха берет энергию, неужто из самого города линию тайно протянул?
Петруха усмехнулся, пообещал показать свою линию. И показал. В одно из сумеречных утр, когда вдвоем собрались они в Новый город на работу, а вдвоем много легче торить по снегу тропу, Петруха прежде направился в сторону ручья, чуть ниже по течению, там еще Шохов не бывал, и, подведя вплотную к кустам, указал на крошечную плотнику, выстроенную из кольев, поперечных свай да земли. В узкий проран водопадиком падала с мягким шелестом темная вода, и там, в горловине, под ее течением крутились какие-то странные шпули, нанизанные как бусы на стальной тросик, это и была, как понял Шохов, Петрухина гидростанция. Она привела Шохова в восторг.
Петруха стал объяснять, что идею гирляндной, так он назвал, гидростанции придумал вовсе не он, в науке она давно известна, а над конструкцией пришлось поломать мозги, потому что никакой схемы не было, все придумывалось на ходу, из вспомогательных, как он выразился, средств. А проще, из того, что смог найти в магазине. Изолированные же провода брошены прямо на землю, они под снегом, потому и не видны. А днем, когда дома никого нет, или ночью ток со станции переключается на аккумуляторы, что стоят у них в сенцах, и они заряжаются.
Шохов никак не хотел уходить от Петрухиной станции, все высматривал, выспрашивал, вплоть до того, во что это обошлось, и не переставал искренне восхищаться. Он любил мастерство и все повторял:
- Значит, ты еще и это можешь? А что ты еще можешь?
- Все могу,- вяло произнес Петруха. Так обыкновенно и сказал: мол, все могу.
- А ко мне в дом, когда построюсь, сможешь провести электричество?
- Смогу.
- А, к примеру, насосы поставить и воду качать?
Петруха задумался.
- Здесь расчет нужен, какой подъем воды получится. Но в принципе это несложно.
- Значит, и водопровод можешь?
Петруха посмотрел на приятеля своим странным детским взглядом, в котором было скорей недоумение, чем интерес и любопытство: зачем, мол, все это? Конечно, я все могу, но зачем? Неужто это так важно для жизни?
Может, Петруха и не так вовсе подумал, но уж точно Шохов чувствовал, что временами Петруха не понимает его.
Они шагали по свежему вязкому снегу друг за дружкой, так легче было торить дорогу, и Шохов снова завел разговор. Очень назойлив он был, наверное, и понимал, что назойлив, но не мог ничего с собой поделать, потому что разволновал его Петруха со своей станцией. Умелец и работяга, Шохов знал цену таким рукам. И уже тут все остальное отпадало для Шохова перед таким умением, и Петрухино чудачество, и заскоки разные. Мастер, он и есть мастер, чего тут говорить.
Поэтому он спросил:
- А если, к примеру, не выйдет у тебя?
- Что не выйдет? - обернулся Петруха. Уши у зимней его шапки болтались и мешали смотреть назад.
- Насос, к примеру. Или еще что-нибудь.
- Как же не выйдет? - сказал Петруха и задумался. - Постараться - так все выйдет. Да научиться можно.
Он не хвалился, это было ясно как божий день. Он и впрямь считал, что все в жизни возможно, если захотеть.
- Я тоже все умею,- будто с некоторой обидой произнес Шохов. - У меня двенадцать профессий, если судить по корочкам, а без них так еще больше... Значит, и руки у меня не хуже, но это уже другой вопрос, потому что я другой.
Петруха покачал головой, это был его привычный жест. После выраженного таким образом несогласия он мог бы промолчать до самого Зяба. На этот раз он решил ответить. Он дождался Шохова и пошел с ним рядом, хотя идти так, без тропы, было вдвойне трудно. Видать, и его тема разговора захватила. А может быть, шоховская горячность еще.
- Ты вот прорабом устроился, правильно? - сказал он.- У тебя там участок, люди, техника, и ты без них как без рук. Да и уйти задумаешь, никто тебя не отпустит сразу. Помучают, еще и выговор дадут. А я здесь кто? Обыкновенный механик, проводки паяю. Моя стоимость на миллионы, как у тебя, не тянет. Моя стоимость,- он повторил,- это цена отремонтированного аппарата.
- Низко себя ставишь! - воскликнул, не выдержав, Шохов.
- Я себя низко не ставлю. Я себя знаешь как ставлю, как, скажем, птичку все равно. Все мы можем без птиц прожить, они нам хлеб не сеют. Но с птицами-то лучше, правда? Вон, песенки поют. С них и довольно.
- Но ты же дело делаешь?
- Это моя песня и есть,- сказал уверенно Петруха.- Плана я стройке не даю. И орденов при пуске не хватаю. Так что моя ценность не велика. Но она, как бы тебе сказать, она истинна. Вот это правда. Я всем, как та птичка, нужен. Сгорит предохранитель - и то ко мне бегут. Век такой, люди к технике бросились, все дома заставили этой техникой, а что с ней сделать, когда она испортится, не знают. Проводок прогнется, шнур испортится... Бабы еще так-сяк, лезут, их жизнь заставляет вникать, а мужики нынче не те пошли. Они ко мне прибегают. И так везде, и на Северном полюсе одно и то же...
Шохов мысленно не согласился с Петрухой. У него было другое понимание ценностей: мастер - он во всем и везде мастер. Тут у них разницы никакой видимой нет. Но он по-другому вопрос поставил. В шутку как бы, но очень серьезно:
- А ты не думал вот о чем? С руками, твоими и моими, такую халтуру закатить можно, а? Не думал? Деньги грести лопатой! Особенно тебе!
- А зачем мне деньги? - удивился Петруха. Он не ёрничал, он вправду спросил, потому что не знал, зачем ему деньги. И то же было в его чистых бесхитростных глазах.
Но Шохов-то знал, куда гнет.
- Деньги всем нужны, ты это брось,- сказал он.
- А зачем?
- Дом настоящий построишь.
- Так разве у меня нет дома?
- Халупа...
- Так все одно - крыша над головой.
- И мебель захочешь купить - тоже деньги!
- Мебель у меня есть.
- Эх, что за мебель, я про настоящую толкую. Ты гарнитур заграничный видел хоть раз? Его не то что сидеть и лежать, его для украшения поставишь - и то воздух в комнате другой делается.
Петруха и гарнитура не воспринял, и снова повторил, что по избе и гарнитур у него, с ним неплохо живется. А тот, который заграничный, его от пыли, от солнца, от гостей, от детей сохранять надо. Сразу столько проблем - и все пустых, никчемных. Вещи, когда они появляются, требуют других вещей и доставляют массу хлопот и потери времени.
- А как ты на автомобиль смотришь? - спросил, раздражаясь, Шохов.
Петруха только недоуменно переспросил: "Автомобиль?" - и задумался. В таких переспросах очень у него придурковатый вид получался.
Впрочем, он и тут ответил:
- Чего автомобиль, я его могу вот этими руками собрать, если захочу.
- Тем более!
- Не захочу,- отрезал Петруха. С норовом все-таки он был человек. И все-то знал про себя, чего он хочет, а чего нет. Вот и автомобиль, нынешняя всемирная игрушка, нисколько его не волновал.
- Почему?
- Да был у меня,- сказал, как отмахнулся, Петруха.- Я его на лошадь сменял.
- На лошадь? Настоящую лошадь? - изумился Шохов. Очень занятный выходил разговор. В первый раз, сколько вместе живут, Петруха приоткрылся и тем задал еще больше загадок.
Порядком запыхавшись, они уже взобрались на Вальчик и встали, чтобы отдышаться на виду у Зяба, еще блиставшего утренними огнями на фоне неяркой зари. День только начинался и обещал быть погожим.
По откосу, чистому от снега, сбитому ветром, они ходко спустились в город.
Петруха немного оживился и стал рассказывать, что единственно на что он тратит свои деньги, это на книги. Так ведь книгу хорошую трудно сейчас найти. Но и тут судьба к нему благоволила. Случилось, что он потерял библиотечную книгу. Чтобы избежать конфликта, взамен принес целых две еще лучше. Библиотекари так обрадовались, что повели его в дальнюю комнату и разрешили выбирать из запасников все, что пожелает. У него голова кругом пошла от такого нежданного богатства. "Если бы меня сюда пускали, я бы всю свою библиотеку отдал!" - воскликнул он со своей обычной детской непосредственностью, и так договорились. Теперь он отдает купленные книги (слава богу, и в избе свободнее!), но получает лучшие из тех, что есть в фондах.
- Роскошно живешь,- только и смог произнести Шохов.
Непонятно, что за этими словами было - одобрение или скрытая ирония. Но Петруха не интересовался этим. На центральной улице он попрощался и свернул к своему ателье. Шохов же направился к конторе, где его ждал дежурный автобус, возивший рабочих на водозабор.
Однажды вечером они сидели вдвоем и ужинали. На столе, среди всяческого железного хлама, нужного и ненужного, стояла сковородка с горячей картошкой и отдельно кислая капуста в железной чашке. Петруха ел, по обыкновению держа книгу перед собой, близко поднося ее к глазам.
Был на исходе декабрь, за окном надрывался ветер, хлестал пургой по окнам, а в избе была жара. Печка гудела даже с закрытой заглушкой - такая была тяга - и разливала ласковое стойкое тепло.
Шохов по сложившейся у него привычке сосредоточился на делах будущего дома. Сперва почему-то пришла на ум банька, этакая но-черному банька, с полками да липким веничком из березы. Баньку построить в огороде несложно. На том пока и порешил. С баньки переключился на вещи более важные, первоочередные, что ли, такие, как бытовые приборы, посуда, ложки там, вилки, ножи. Мысль, как всегда, оттолкнулась от тех самых алюминиевых вилок, которыми они ели картошку.
Шохов уже раз, другой заходил в посудный магазинчик и даже присмотрел там набор столовых приборов из мельхиора в дорогом зеленом подарочном футляре. Набор, ясное дело, появился в конце года для плана, и цепкий Шохов тут же выписал его. Но, отойдя от прилавка, замедлил шаг, подумал и не стал брать. Ну куда, спрашивается, он понесет, где будет хранить этот набор? В общежитии своем? Нет, в общежитии он не сохранится. А нести в избу выходило и вовсе неудобно. Чего же, они будут есть с Петрухой гнутыми вилками, а мельхиор держать про запас? В загашнике? Не по-людски вроде да и не по-товарищески!
Но вот к какому вопросу пришел Шохов в своих мыслях: отчего это Петруха домом своим не интересуется и хозяйством тоже? Зачем его тогда иметь, если не интересоваться? Тогда лучше в городе жить, ведь не зря же Петруху дергали в исполком, значит, имели в виду комнатенку, пусть и с подселением.
Прервав молчание, Шохов так и спросил Петруху - и про дом, и про хозяйство.
- А чего интересоваться, - отреагировал Петруха, как обычно.- Дом как дом. Мне тут хорошо.
- Может, тебе хорошо, потому что города не любишь, а? - полюбопытствовал Шохов.
- Город я люблю,- сказал Петруха.
- Почему же не живешь?
- Здесь мне лучше, я же сказал.
- Чем тебе лучше-то? Ты вон и готовить не хочешь, а в городе столовка есть.
- Да, столовка - это хорошо... Я люблю.
- К людям ты как относишься?
Ишь как хитро повернул Шохов, сам небось удивился.
- Хорошо отношусь. А как еще?
Петруха отложил книжку и задумался. Его глаза уперлись в Шохова, в них было детское изумление.
- Правда? - переспросил Шохов.
- Правда,- ответил Петруха и улыбнулся. Скулы разъехались, и губы поползли, а глаза еще больше стали, все в них можно прочесть сейчас - и безлукавность, и даже то, что Петруха догадался о причине такого вопроса. Может, это его и развеселило. Но вдруг задумался и, утыкаясь в картошку, пробурчал: - Я так думаю: главное - это не мешать никому жить. Пусть люди живут как хотят, это и есть хорошее к ним отношение. И я от них того же хочу. Мы должны приходить друг к другу, когда мы нуждаемся в этом. Только и всего.
Петруха вроде бы все сказал, но Шохову этого было мало.
- А если они пекутся о твоем счастье? Тогда что ты скажешь?
Шохов вспомнил о разговоре в исполкоме, где они и вправду желали Петрухе добра и не могли понять, судя по репликам Риточки, чего еще ему надо.
Петруха понял, о чем идет речь.
- Скажу... Каждый из нас должен на совесть работать. Здесь мы и приносим людям счастье, так я считаю. Мы делаем для них все, что в наших силах. И они тоже для нас делают. А если ко мне приходят и начинают мне объяснять, как я должен жить, это уже не добро, это зло.
- Почему же?
- Да потому, что даже мы с тобой хоть не первый день видимся, а счастье по-разному понимаем. По-разному, точно знаю! А десять человек имеют десять пониманий его, а тысяча - ровно столько же! Так вот, знаешь, я счастлив уже тогда, когда мне его никто не навязывает, даже самый ближний человек!
- И поэтому ты здесь?
Петруха не стал отвечать. Взял книгу и лег на кровать.
Имел ли в виду он, говоря о навязчивости, самого Шохова, да пожалуй, что нет. Хотя косвенно тирада Петру-хина могла к нему относиться. Впрочем, как сам Шохов понимал, у них с Петрухой было не так уж много разногласий по жизненным вопросам. Но одну слабину он у Петрухи приметил (не одну даже, но одну такую, какую не грех и высказать) и вцепился, как клещ в кожу,- не оторвешь.
- Ты говоришь, что мы делаем все, что в силах? Ой ли? С твоей-то головой да твоими руками сидеть в ателье и проводки паять? Да? Загнул, браток, загнул.
Впрочем, все это высказал смешком, походя. Можно было бы не отвечать Петрухе.
Но тот не промолчал.
- И проводки паять на совесть тоже дело. А то мы детишкам нашим внушили, будто летать в космос - это дело, а вот тарелку супа подать будто и не дело. Или вот обычный конденсатор припаять...
Вопрос он явно увел в сторону, ибо если у человека способностей всего столько, чтобы паять конденсаторы, то никто его за это не обвинит. А если у него в голове кибернетика, а он по своей воле дворником работает, то с него и спрос другой. Государственный спрос. Но Шохов не стал спорить.
Он тоже считал, что каждый человек должен вкалывать на полную катушку, иначе жрать будет нечего; не то что излишки какие. Никакого другого богатства у государства нет, это он давно понял, кроме их работы общей, но и каждого в отдельности. То, что сделаешь, то и съешь - вот какой закон получается в экономике. И его никаким боком не обойдешь, не объедешь.
Но есть у Шохова еще одна крошечная поправка к Петрухе: человек не просто должен оберегаться от вмешательства в его личную жизнь, а уметь создавать этакий барьер, чтобы оно не происходило. То есть выходило так: хочешь счастья, так не жди, а строй его и для себя. Кто может помешать тебе творить собственное счастье у себя дома? Никто не может, если ты честен перед собой и перед людьми. Сам Шохов тоже признает правило, при котором хочешь сам жить - дай жить другому. Кому, скажем, вред, что он о себе думает, о доме печется, счастья себе хочет? Оно то же самое и в Конституцию вписано, чтобы все были счастливы вместе, но и отдельно тоже. И никому от этого вреда нет. Вот как надо понимать жизнь, с шоховской поправочкой, к Петрухиному пониманию той же жизни.
Надо отметить, что так же как в мечте о будущем своем доме Шохов отталкивался от Петрухиной избушечки, так и через Петруху, с его суждениями, его оценками, он начинал лучше понимать самого себя. И чем больше выходил в глазах Шохова тот чудаком, чудилой, тем больше по нраву он становился Шохову. Бескорыстие - чего же в нем плохого? Шохов не был таким и сам про себя понимал, что он опытней, что он много расчетливей Петрухи.